Проза

НОВОРОЖДЁННЫЙ

        Нельзя не перечитывать книгу, если пропустил важные страницы. Скорее всего, она разъяснит тебе геометрию и пластику твоего круга.

        В 18 лет я почувствовал жажду чего-то невероятного, почти невозможного, и рванулся вон из родного дома. Объяснился, как мог, и хлопнул уверенно дверью. Я летел вперёд и вверх с такой скоростью, что забывал о цели и жил только скоростью.

        Через 35 лет меня привезли обратно на инвалидном кресле. Папа, мама и я смотрели друг на друга с растерянностью.  Воспитывая меня, родители очень хотели, чтобы я был, как все. Но им не удалось убедить меня в том, что это житейская истинность. Я не хотел идентичности, внутри с детства шевелилась жажда особости.

        Но ни они, ни я не оказались правы.

        Круг замкнулся.

        Пространство схлопнулось.

        Зато время, следуя квантовой теории перехода, потекло одновременно назад и вперёд. Значит, мне давалась возможность ещё одного – само! – зачатия, ещё одного рождения, ещё одного осмысления.

        Говорить о причинах не буду. Как, почему, когда, за что – это другой анамнез. Удар был сокрушительный. Прекратилось движение. Я понимал, что оно может быть внутренним, а не только внешним, но я ослеп и оглох, покрывшись коростой внутри страшней, чем снаружи.

        Я родился очень правильным ребёнком. Жил в правильном доме. С правильными родителями. Но с 12-и лет я начал запоем читать, и почти сразу сочинять сам: я писал фантастические рассказы и повести. Вдруг в 14 лет написал рассказ о первой любви. Рассылал рукописи в журналы и пьянел, погрузившись в мир словесности. Папа-инженер и мама-учительница молчали. Они считали, что вскоре я перегорю. То есть остыну, опомнюсь и возьму себя в руки.

        Но не тут-то было. Моя скорость была великолепна, родители теряли меня из виду! Окончив десятилетку, я ринулся поступать на сценарное отделение ВГИКа. На собеседовании мастер курса Евгений Габрилович покачал головой и сквозь кашель сказал:

        – Мальчику шестнадцать лет.  Не знаю, кажется, ещё рановато. Хотя всяко бывает.

        Сдав все экзамены, я всё-таки не был зачислен к Габриловичу. Но я понял, чего хочу. Мир реальности отныне был мне чужд. За его аккуратной серостью и предсказуемостью я пытался разглядеть нечто другое, не имевшее названия, но огромное, страшное и дышащее, словно море в ночи. Мне хотелось туда, в эту ночь, обнимать, целовать и, может быть, гибнуть в том хтоническом море.   

        Папа любил правильность. Мама любила меня. Я влюбился в придуманную любовь к неправильности. Ребёнок перестал быть правильным, он расшатал стены правильного дома и кинулся в сырое, ветреное пространство.
               
                «Дверь! Настежь дверь! Качается снаружи
                Обглоданная звёздами листва,
                Дымится месяц посредине лужи,
                Грач вопиёт, не помнящий родства».

        Я стал задыхаться поэзией. Багрицкий, Маяковский, Блок. У папы на книжной полке стоял большой портрет Есенина с маскарадной курительной трубкой. Мне всё время хотелось вымазать портрет какой-нибудь гадостью. Меня душили пошлая чёлочка и сахарные глаза.

        Снежная Маска и паруса контрабандистов Понта Эвксинского стучали в моём сердце, как пепел сожжённого на костре героя Шарля де Костера (два костра друг за другом в одной строке – наверное, не случайно).

        Жизненный путь – всегда дорога потерь. Однако перед каждым из нас с стоит выбор. Следуя необратимому, кто-то выбирает материю, плоть, считая, что они спасут от утрат. My home is my castle. Думаю, что это выбор слабаков. Сильные всё-таки избирают путь укрепления духа. Он ствол дерева, от которого раскинутся ветви, листва, цветы и плоды. Дерево – опора на землю, но взгляд его – только в небо.

        Было воскресенье, 14 июля 2013 года, почти три часа дня. Дверь открыла мама. Из своей комнаты вышел папа, поздоровался и не зная, что делать дальше, ретировался. Мне помогли подняться с инвалидной коляски и проводили в дальнюю комнату: мою комнату, с кроватью, письменным столом и стулом. Нет, там были ещё шкафы, книжные полки, тумбочки, телевизор, «плетёнки» на стенах. Но это не имело ко мне никакого отношения. Мой мир вмещал кровать, стол и стул, три предмета. Через неделю на столе встал компьютер, четвёртая точка моего пространства, замкнувшая квадратуру круга таким простым способом. 

        Пришла мама, села на кровать, стала рассказывать, как мне тут будет удобно. Убиралась вчера целый день! Новые занавески на окнах, новая настольная лампа, новая подушка на кровати! Она говорила, успокаивая саму себя, и действительно понемногу успокаивалась. Я был не прав, появившись перед ней на инвалидной коляске. Горькое зрелище. Её слишком взволновала моя беспомощность.
       
        Тогда я встал со стула и, опираясь на свою палочку, сделал несколько кругов по комнате. Чтобы мама видела мои способности: я держусь на ногах, двигаюсь, хожу, могу легко выйти на лоджию – и не очень-то за меня переживала.

        Потом я дохромал до кухни, где мы вкусно пообедали и даже выпили по сто грамм за встречу. Всё было нормально.

        Только ночью я долго не мог уснуть: или новое место, или непривычный шум дороги за окном, или крепко-накрепко и теперь уже навсегда обнявшее меня одиночество.

        Насчёт одиночества я всё-таки объясню. Трёхкомнатная квартира была плотно заселена. В большой комнате – папа и мама, в маленькой – моя сестра с мужем, в дальней – мы с племянником, её 23-летним сыном. Двух кошек можно не считать, хотя лично мне эти существа всегда напоминали адских мутантов: сонных, хитрых, эгоистичных и опасных тварей из потустороннего бестиария. Никто не имел личного пространства. Всё время на глазах, постоянные голоса, звуки, телефонные звонки, бубуканье телевизора, хозяйственный звукоряд.  От постоянного звона ненужных мне струн и возникало ощущение утраты себя в этом одомашненном хаосе.  Но я привыкал. Племянник днём спал, а ночами сидел с лэптопом, делая на заказ интернет-сайты. Он прятался от хаоса по-своему. Я пристроился к его режиму и скоро научился замыкаться – слушая дом и не слыша, разговаривая и не вникая в разговор.

        Иногда я размышлял над тем, что это тоже болезнь. Что-то происходило с моим лицом. Бреясь по утрам, видел в зеркале настороженные глаза чужака, гостя, иностранца. Молчуна, временно застрявшего не в своём времени. 

        Первые полгода обо мне все заботились. Ребята помогали справляться с физическими неурядицами, если я падал или что-то ронял, если надо было переставить мебель для моего удобства. Сестра угощала отличными блюдами, покупала по моей просьбе пустяки вроде пива и чипсов, доставала через интернет редкие лекарства. Мне дарили часть своего времени и, я думаю, души. В большинстве случаев я получал то и другое, не спрашивая.

        Спрашивали меня. Интересовались, не нужно ли мне что-то необходимое? Я благодарил, но старался не акцентировать свою несамостоятельность.

        Постепенно атмосфера менялась. Дружелюбность уступала место нейтралитету. Я становился всё незаметнее, просто мало значащей деталью привычного пейзажа.

        Я понял, что должен контролировать своё самолюбие.

        Как ни странно, но наиболее молодые и крепкие члены семьи легко раздражались, услышав мою просьбу. Я им чем-то мешал. И быстро понял чем. Своим нездоровьем, зависимостью, не очень желанной здесь привязанностью. 

        Один раз я попросил сестру вывезти меня на коляске на улицу, прогуляться со мной, подышать воздухом.

        – Сейчас нет времени, – ответила сестра, торопясь выйти из моей комнаты и прекратить этот разговор. – Может через недельку-другую.

        – Я не был на улице почти год, пожалуйста, пойми!

        – Я понимаю. Там пока ещё холодно. Станет тепло, обязательно погуляем.

        С тех пор в слове «обязательно» я слышу завуалированную под согласие обиду. «Обязательно» – значит, в данный момент некогда, не отвлекай занятых людей пустяками. Потом. Со временем. Как-нибудь. Когда рак на горе свистнет.

        Тот, кто делает – делает сразу, не засоряя взаимоотношения длинными словами.

        И ещё я понял, что нужно следить за состоянием своих мозгов. Требовать от себя больше, чем от других. Болезнь ведёт себя смирно, когда ты суров с собой, суров к своему телу, суров к своей голове. Болото и трясина рядом. Это опасно. Соизмеряй каждый шаг, каждое движение, каждое слово. Болезнь обнаруживает новую очевидность: ты нужен себе. Утратишь себя – и ты уже никому не будешь нужен. 

        Каждую неделю я звонил приёмной дочке. Мы болтали обо всём. Если раньше это был разговор взрослого с ребёнком, то теперь – подростка и отца. Поля – чувствительная, не мармелад-сюсю-пусю, а с неизученным нами, приёмными родителями, запасом глубины. Я не объяснял ей мир, а старался понять его вместе с ней. Мы с дочкой познавали каждый своё, но – верю! – однажды должны были вновь встретится в одной Галактике.
               
                «Дети, как жители иностранные
                или пришельцы с других планет,
                являются в мир, где предметы странные,
                вещи, которым названья нет.

                Ещё им в диковинку наши нравы.
                И надо выучить все слова.
                А эти звери!
                А эти травы!
                Ну, просто кружится голова!

                И вот они ходят, пометки делая
                и выговаривая с трудом!
                – А что у вас? – Это дерево.
                – А это? – Птица. – А это? – Дом.

                Но чем продолжительнее их странствие -
                они ведь сюда не на пару дней -
                они становятся всё пристрастнее
                и нам становится всё трудней.

                Они ощупывают переборочки,
                они заглянуть стараются – за...
                А мы их гиды,
                их переводчики,
                и не надо им пыль пускать в глаза!

                Пускай они знают, что неподдельно,
                а что только кажется золотым.
                – А это что у вас? – Это дерево.
                – А это? – Небо. – А это? – Дым».

        Несколько раз бывшая жена привозила её ко мне в гости. Потом прекратила. Думаю, решила, что дочка будет жить иначе, эрзац отца ей ни к чему. Поля скучала и всё время заговаривала по телефону или скайпу о том, как ей хочется меня увидеть.

        – Подрастай скорее – и приедешь сама, – подбадривал я дочь. – На маму не обижайся. Пусть ей будет хорошо.

        На самом деле мне было ясно, что женщина, на время вообразившая себя женой, хозяйкой, мамой, никогда не будет по-настоящему счастлива. Прочитав книжку одного русского философа, я понял причину. Нельзя придумать себя, особенно в любви. «Я думаю, что человек, не способный к счастью, будет обманут влюблённостью и быстро заскучает в браке».

        И я перестал тревожить себя воспоминаниями о прошедшем. Происходившее сейчас была куда любопытнее.

        Во-первых, рассеянный склероз пошёл в новую атаку. Парез сковал правую ногу, руку и сделал меня однобоким, работающим только левой стороной. Во-вторых, я оказался перед ним беззащитен, так как надежды на реальную поддержку со стороны государственного здравоохранения не было, а я был не из той социальной среды, которая может не задумываясь тратить на себя тысячи долларов или евро. Альтернатива рисовалась циничная. Есть средства – выкарабкивайся, нет – закругляйся. Масштабная подлянка размером во всю страну заключалась в том, что из каждого утюга неслись здравицы о единстве народных и государственных интересов и подъёме с колен. И это тоже походило на болезнь. Утюги были примитивны, но вместо прямого своего дела: глажки штанов и белья – воображали себя новыми мессиями. Со своей пенсией инвалида II-й группы в 8,5 тысяч рублей даже рядом с утюгами я выглядел рваной тряпочкой, не более. В-третьих, год проживания в семье, в которой я однажды родился, показал, что та семья давно уже распалась. 

        Эпицентром оставалась моя 77-летняя мама, остальных разбрасывала беспощадная центробежная сила самостоятельности.

        Беда, едва не сломавшая её сына и вернувшая его через столько лет домой, возродила центростремительность. Мама тосковала, чувствуя, что с ней считаются всё меньше, не хотят её заботы, опыта, семейной устойчивости, а по сути – любви. И вдруг ей вернули смысл – материнство. Цельность, а не лоскутность, которой она не понимала и не принимала.

        Мама и я – мы вовремя оказались рядом. Наверное, биологические часы работают точнее механических. Меня словно вновь окунули в материнские воды, я опять подрастал, а мама вновь вытягивала меня из родовой тьмы к живому свету.

        Записи врачей в больничном листе обещали мне грядущие неприятности. Мои тазовые кости разрушал артроз. Сделанная компьютерная томография подтвердила его крайнюю, обострённую стадию. В операции по замене больного сустава на искусственный мне было отказано. Рассеянный склероз не позволял прижиться керамике или металлу внутри пока ещё живых, но уже атрофированных тканей. Вставать на ноги, пусть и ослабевшие, я больше не мог. Любые движения сопровождались резкими болями, иногда доводившими меня до животного крика. Хирург из районной поликлиники прописал мне обезболивающие инъекции, которыми я спасался от приступов. Меня почему-то не интересовало, сколько я выдержу. Когда говорят о тленности и конечности живого, интерес к себе пропадает. Меня тревожило, как вынесет эту муку моя мать.

        Жизненное пространство минимизировалось. Утром я переползал с кровати на стул у письменного стола, вечером – обратно. Метр в одну сторону, метр в другую. Сустав болел или ныл постоянно. Уколы ненадолго гасили боль.  Я смотрел телевизионные каналы в сети интернета. На экране 14-дюймового монитора кипела жизнь, люди куда-то ехали, шли, смеялись, плакали, целовались. Приходившие с улицы рассказывали, какая там погода. В окно я видел раскачивающийся от ветра тополь, летом зелёный, зимой чёрно-серый. Со временем почти все ощущения и эмоции от недоступных картинок смылись как краски со стекла. Возник покой, но не сонная отчуждённость от реальности, а включённость во что-то другое, ещё более мощное и  яркое.

        Мама делала всё, что могла. Аптеки, вызовы врачей, магазины, еда, чистое бельё, мытьё, гигиенический уход, даже маленькие подарки на праздники. Странно, но мы никогда не говорили с ней о будущем. Я почти был уверен в том, что окажусь в Доме для инвалидов или для престарелых. Мама не вечна. Так что говорить о пустоте не имело смысла.

        – Я жёсткий человек, – иногда вдруг признавалась мама. – И всегда прямо говорила подлецу, что он подлец, а хорошему человеку – что он хороший.

        – Зачем, мам? – спрашивал я.

        – Потому что каждый из нас в конце жизни заслужит то, чего он достоин. И об этом надо знать. 

        Я сомневался в её искренности. Скорее всего, мама хотела таким образом убедить меня в том, что нельзя отказываться от будущего. Я только надеялся, что рано или поздно она поймёт, что своей заботой позволила мне родиться ещё раз, только иным, вне исчезнувшего времени и пространства. И я ни от чего не отказываюсь. Просто оно мне смешно, как чепчик или ползунки, которые надевались на меня в далёком детстве.

        Прошлое выгорело. Настоящее меня не интересовало. Впрочем, будущее тоже. Собственно, не было уже прежнего родного дома, родной семьи, родной тёплой крови, как я читал об этом в книжках. Всё это стало тишиной, требовавшей иного слуха. Другого, смыкающего два разнонаправленных потока времени, размышления. Меня разбудила тишина ума.

        Живая мысль – жестока. Но она же и спасительна. Она даёт надежду. Когда мысль животворна, то взаимность, слёзы и любовь обязательно возвращаются, озарённые новым светом.

        Спасибо, мама, спасибо, родная!  

(Окончание следует)