Проза

     Солнце. Его оранжевые лучи плавили стекла большой витрины с живыми игрушками, а я пытался угадать, какую из этих игрушек мне подарит мама. Она держала в руках большую зеленую собачку. Собачка  моргала глазками и приветливо махала лапкой. Смешная, добрая собачка, я давно хотел такую, но мне нравилось, как мама выбирает игрушки, и я просил показать следующую. Щурясь и досадуя на яркий свет, я хотел  смотреть на маму, видеть её наполненные любовью глаза, её улыбку, нежную шею с маленьким золотым крестиком, изящные тонкие руки.  Мама стояла за стеклом. Она показывала мне игрушку за игрушкой. Пушистые звери радовались, просились ко мне, разговаривали со мной, но я улыбался и упрямо мотал головой. Маме тоже нравилось такая игра, предлагать мне новые игрушки. Она прижимала их к себе, гладила, а я смотрел и любовался не ими, а мамой, а она мной.

    - Мамочка, ма… я хочу… покажи мне вон ту… 

Мама поняла и взяла в руки милого лохматого зверька. Зверек увидел меня и вдруг  стал плакать, утирая лапками милую мордочку.

   - Не плачь, я возьму тебя, возьму, только не плачь… я не оставлю тебя…

Я протянул руку к зверьку, дотронувшись до стекла витрины. Витрина оказалась необыкновенно горячей. Отдернуть руку оказалось непросто, она намертво прилипла к стеклу. Ладонь невыносимо жгло. Я пытался вырваться, но стекло приклеилось и не отпускало, оно слегка поддавалось, но как резиновое, и снова тянуло мою руку обратно. Закричать не удалось, получилось лишь слабое мычание. В отчаянии я всем телом рванулся назад. Витрина поддалась, разорвавшись посредине, оставив мне обжигающий кусочек раскаленного стекла на ладони. Стекло мгновенно затянуло дырку. Мама за ним исчезла.

   - Мама…

Теперь у меня получилось прокричать, но только совсем тихо. Я замахал рукой, пытаясь стряхнуть прилипшее горячее стекло… уголек выпал из моей руки в черную грязь и зашипел. Я сел, пытаясь понять, что происходит, спрятав под куртку обожженную ладонь. Мне не хотелось терять сон, терять маму. Я  еще чувствовал её взгляд, мне хотелось к ней…

Вокруг  костра стояли ребята и смеялись:

   - Пора к столу!

   - Видать барашек жирненький снился…

   - Ха, сам попросил ручку позолотить…

Да, я уснул, пригревшись у костра, и надо мной жестоко подшутили. Шутки друзей надо принимать без обид. Поднявшись с лежащих у вагона досок, я накинул капюшон старой куртки и подошел ближе к костру, подставляя по очереди к жарким углям дырявые ботинки. Пока спал, ноги были вдалеке от огня, замерзли. Рука уже не горела, а мирно хранила тепло сна в кармане.

   - Ноги в еду не суй… снять лучше помоги.

   - Чё, готова уже, тварь? – демонстративно зевая, спросил я.

Дан подошел к горелой туше, висящей на арматуре над костром, воткнул для верности нож:

   - Малой, посвети!

Малой достал фонарик, направил луч света в разрез туши.

   - Крови нет, можно жрать. Бери с другого края, - скомандовал Дан.

Прихватив  рукавом куртки свой край арматуры, я помог Дану снять собаку с костра. Плакса и Кос подтащили к свету костра обломанный лист оргалита.

   - Клади, чем не стол…

   - Свети сюда, Малой, чё раззявил?

   - Горячая, сука…

   - Мож кобель?

   - Не, я с неё шкуру сам снимал, потрошил, - с гордостью произнес Дан.  – Мы её с Дюшей красиво в вагончик заманили, да Дюш?

Я пожал плечами.

   - Хозяева до сих пор, наверное, по дворам ходят, ищут, зовут, плачут… «где наша собачка… аыы…»

Все засмеялись. Я молчал, переминаясь с ноги на ногу. От сна уже не осталось и следа. Холодный ветерок нес запах весны. Собачка вкусно пахла, но есть её почему-то не хотелось.

   - Дюш, не обижайся… ты ж брат! Видел бы себя со стороны. Хорошо говна в руку не положили, а то раскинулся как буржуй на курорте…

Дан вырезал кусок жареного мяса от ноги. От горячего шел пар.

   - Малой! Иди, лучший кусок - подрастающему поколению воров!

Малой взял с ножа кусок, но обжегся, выронил из рук, испуганно посмотрел на Дана.

   - Земля не грязь, ешь и не о чем не думай! – Дан отрезал следующий ломоть. Рядом, в ожидании стоял Плакса. Малой уже жевал мясо:

   - На кролика похоже…

   - А ты ел кролика-то? – подначил Кос.

   - Не, мне Апостол рассказывал… говорил, типа курицы, только покислее.

Плакса, получив свой кусок, недоверчиво обнюхивал его:

   - А это точно можно есть, пахнет-то вкусно, но…

Дан обиженно выпрямился, играя ножом.

   - Китайцы специально их плодят, дурень, чтоб жрать.  У них собака, как теленок, понял! Это у здешнего народа не принято. И у нас, в Магаданской области, собак выращивают на убой. Есть ездовые, а есть на мясо, на черный день. Зима холодная, или в упряжке куда занесет. И собаки едят собак, и люди. Подыхать никому не хочется. Там свиньи не выживают, пацан! Мало жил, мало знаешь, жри, пока дают!

    Дан был старший из нас. Ему было почти четырнадцать. Он родился и вырос на севере. Его отец сидел четвертый срок и выйти из тюрьмы должен был нескоро. Он обучил сына воровским законам, а Дан учил нас. После того, как отца посадили, его направили в детский дом. Там он кого-то избил и бежал от наказания. В нашем городе он жил больше года, якшался с местными ворами и создал наше братство. Его погоняло – Магадан. А Дан - это так, сокращенно, для своих.

   - У нас как? Магазин один на сотни километров. Бывало, люди друг друга ели с голоду, а собака? Собака деликатес… вон, Малой фишку просек.

   Малому было лет семь, точно никто не знал. Он во всем слушался Дана и тот, понимая ответственность, воспитывал Малого в лучших воровских традициях. Малой жадно жевал мясо, поддакивая:

   - Деликатес, а чего такое деликатес-то?

   - То, што вкушно, - ответил важно Кос.

Кос, от слова косой. Когда-то он попался на воровстве и ему чуть не выбили ногой глаз. Шрам сиял красным рубцом, оттопыривая плохо сросшееся веко. Косой появился в нашем братстве осенью, через неделю после меня. Он пытался красть на вокзале, но серьёзные люди ему внятно объяснили: «Хочешь жить – вали быстро прямо сейчас и больше не появляйся, хочешь выжить – подойди к Магадану, он поможет». И Дан забрал Косого к нам. Кос был мой ровесник, да и парень неплохой. Он постоянно гнал истории с чужих слов и смешно шепелявил.

   Чтоб не обидеть Дана, я взял с его ножа кусок жареной собаки. Пахло от неё вкусно.

   - Французы, те ваще лягух жрут, - пережевывая мясо начал Кос, - мы повелись прошлым годом с одним корешем, наловили их на болоте. Рашвели костер, и на лист железа их рашкаленный. Но те, блин, мерзко воняли шортиром. Я, хоть и голодал, не мог себя заставить в рот энту гадось взять и кореш откашался. Пошли мы, хде гриль жарят. Там костей понабрали, поели тогда, как люди.

   - Малой вон два дня назад полкурицы притащил в фольге, какой-то лох выкинул, - поддержал Плакса.

   - Не, не выкинул, хач сам отдал, - поправил Малой.

   - Ты, Малой, с хачами аккуратней, отравить могут. Сороку в прошлом году отравили крысиным ядом. Сутки орал, за живот держался, пока не околел. Мы их потом подожгли, но братишку потеряли, наш был парень, по понятиям жил, - Дан воткнул со злобой нож в остаток собаки. – Кому еще?

   Собака пришлась по вкусу. За год бродячей жизни я попробовал все, но собаку ел впервые. Я привык к замерзшим объедкам из помойки, к выброшенным из машин пирожкам, к остаткам еды в летних кафе. Если не ел два дня, уже все равно. Рука сама тянется к еде, и голова уже не думает, копаешься в мусоре, с нетерпением разворачиваешь бумажку за бумажкой, в надежде найти там плесневелую колбасу или недоеденный бутерброд. Я помню, как ел молодые березовые листья в парке, как жадно откусывал от куска украденного из магазина сливочного масла и не мог остановиться, пока не съел пачку. Когда-то я питался в школьной столовой, даже ходил в кафе с мамой. Тогда было невозможно представить, что еда имеет такую силу надо мной. Она всегда была в холодильнике, ей делились одноклассники, меняя яблоко на конфету, конфету на жвачку. Так было, пока не умерла мама.

 

 

   Я не понял, как могло это случиться. Мама была красивая и молодая. У неё заболел живот, и она вызвала врача. Врачи долго ехали, а она стонала и все время просила меня уйти, заняться уроками. Но сидеть в соседней комнате и слушать её стоны было невыносимо. Я подбегал каждые пять минут, предлагал принести воды, а она меня прогоняла. Думать об уроках у меня не получалось. А потом позвонили в дверь. Это были врачи. Бородатый дядька в белом халате отправил меня в свою комнату. Я слышал, как он сказал девушке-помощнице, что поздно вызвали, надо срочно на операцию. Появился еще один дядька, и маму понесли на носилках. Мама до машины держала меня за руку, рука была очень горячей. Врач спросил меня, почему мы дотянули до такого, а я ответил, что мы их ждали два часа. Он нахмурил брови и сказал что-то про дороги. Машина уехала, и я остался один.

   Всю ночь я просидел перед телевизором. В школу не пошел. На следующий день пришла тетя Галя и сказала, что мама умерла, что поздно и что ничего нельзя было сделать.

   Я не любил тетю Галю. Она меня несколько раз била ремнем и запирала в чулан. Не любила её и мама. Мама говорила, что семейка эта очень жадная, но так как родня, общаться с ними  надо. Тетя Галя не работала и жила на алименты какого-то дяди Лёни, которого я никогда не видел. Мы несколько раз ездили к ним в гости на Новый год.  У неё было двое детей, мои двоюродные Сережа и Наташа. Оба толстые, с маленькими глазками и в очках. Они были старше и все время надо мной издевались, называя меня недоноском. Мама учила меня не обращать на их слова внимания. Учились они, по словам  мамы, плохо, и пример с них брать не стоило. Меня удивляло, что они все время чего-то жевали и никогда не делились, будь то яблоко или газировка, а тетя Галя все время варила борщи и каши на маргарине.

   В день похорон у нас появились какие-то дальние родственники, о которых я никогда не слышал. На автобусе поехали на кладбище. Маму зачем-то сожгли. Сказали, что так сейчас принято, а хоронить в могилу - дорого. После этого на том же автобусе все вернулись к нам домой. Какой-то родственник сообщил, что пепел через неделю он заберет и поставит в специальную стенку на кладбище. Там будет табличка с фотографией мамы, и к ней можно будет приносить цветы. Потом в большой комнате накрыли стол. О маме говорили хорошие слова, пили водку, а затем меня прогнали в свою комнату, сказали, что взрослым надо поговорить. Еще давно я проковырял в стене дырку между двумя комнатами и прикрыл её обоями. Мама о ней знала, но родственники, конечно, нет. Я сел слушать, о чем они говорят, приложив ухо к дыре. И они говорили обо мне. Никто не хотел брать меня к себе. Тетя Галя говорила, что я - редкостный гаденыш, и ей не хватает денег на еду своим детям. Какой-то мужик говорил про опекунство, но другие сказали, что это неразумно. Спорили они громко и долго, а потом решили, что раз близких родственников, готовых меня усыновить, нет, надо сдать меня в детский дом, а квартиру продать и деньги на всех поделить. Квартира стоит дорого, а я один жить в ней все равно не смогу, потому как маленький. А я не хотел в детский дом, я вбежал в большую комнату и стал кричать на них, чтоб они убирались из моего дома, что они права не имеют моей судьбой распоряжаться и моей квартирой. Тогда один дядька схватил меня за руки и закрыл в ванной. Я стучался, плакал, но никто мне не открыл. Я прожил в ванной дня два или три. Вода была в кране, а еду мне ставили, когда я спал. Я пытался выбить дверь, но не смог. Дверь была чем-то подперта из коридора.

    А однажды утром меня разбудила тетя Галя. Рядом стоял милиционер. Я лежал на полу ванной, укрывшись полотенцем. Тетя Галя рассказывала, как мне трудно, что у меня нет родственников, а она сама воспитывает одна двоих детей. Моя одежда была уже собранна в чемодан. Милиционер предложил мне взять в детский дом свои любимые игрушки. У него был добрый взгляд и большие усы. Он сказал, что в детском доме мне будет хорошо, и тетя Галя будет меня навещать. Тетя Галя кивнула. Я улыбался. Пройдя в комнату, я взял из ящика стола перочинный ножичек, который мне купила мама, и, незаметно открыв его, сунул в карман. Милиционер и тетя стояли в дверях и улыбались мне, а я улыбался им. Я долго просидел в темноте, и мои глаза резало от света.

   - Ну, пойдем, Андрюша, - сказала, улыбаясь, тетя Галя.

   - Только вы меня проводите немножечко, - попросил приветливо я.

Милиционер взял в свои огромные добрые руки мой чемоданчик:

   - Пойдем, Андрюша, нас машина ждет…

   - Да, только тетю поцелую.

У тети Гали взволнованно забегали глаза. Она наклонилась ко мне, сморщив лицо. Я шепнул тихо на ушко:

   - За маму…

Изо всех сил я три раза воткнул ножик в её жирный зад, тетя взвыла, откинув меня к стене. Милиционер не понял, что произошло, выронил мой чемоданчик, не зная кого спасать, но я… я уже несся по лестнице вниз, в последний раз по своему любимому дому, где больше не будет мамы, не будет меня. С разбегу открыв ногой входную дверь, я вылетел на улицу, промчавшись мимо милицейской машины, в которой кто-то спал, мимо любимых бабушек, с которыми каждый день здоровался, приходя из школы. Я вылетел на крыльях из этого мира в другой, неведомый, страшный мир, влекущий своей безнадежностью и неизвестностью.

 

 

   - Скоро снег растает, -  задумчиво произнес Дан. Все сыто молчали, обступив груду красных углей. Вокруг, приклеенные временем к ржавым рельсам, чернели в ночи списанные железнодорожные вагоны. Наш остров тепла и братства был единственным живым местом посреди тревожной холодной темноты запасных путей.

   - Чего, на базу? –  осторожно спросил Малой.

   - Веселья хочется… скучно чего-то, - ответил Дан.

   - А давай доски сожжем, во кострище будет! – Кос с нетерпением смотрел по очереди на нас, но согласия ждал от Дана. Дан присел, поковырял ножом в углях:

   - А давай!

Доска за доской накрывали увядающий костер. Малой махал оторванным куском оргалита, раздувая угли. Пламя вместе с искрами разгоралось, нервно облизывая доски.

   - Да тут их с полвагона!

   - Жарче будет!

   - И веселее!

   - Плакса, не доел, что ли… собачка еще осталась…

   - Тяжелые, блин…

   - Дюша, у вагона ведро с мазутом, тащи на разогрев.

Я слетал за ведром, приподнял его, прицелившись на изготовке:

   - Расходись, братва!

Костер вспыхнул взорвавшимся вулканом. Всех обдало жаром и отбросило метра на три. Доски трещали и свистели, переливаясь всеми цветами адских мук.

   - Кто прыгнет? – прокричал Дан.

   - Идиотов нет, - кричал в ответ Кос, - не подойти, во раскочегарили!

   - Смотри!

Дан накинул на голову бушлат, мгновенно вбежал на горящие доски и тут же спрыгнул с них. От него шел дым, но огня не было. Он стряхнул с себя искры:

   - Учись, пока жив… кто следующий? Малыш - отменяется… Дюша, ты сможешь! Спрячь голову, руки и вперед!

Я подбежал к месту, откуда начинал Дан. Костер трещал и жарил до костей. У меня выступил на лбу пот. Сделать шаг вперед было нереально. Я колебался.

   - Давай, не ссы! Спрячь лицо, руки и вперед, - не унимался Дан.

Я не мог это сделать. Качался взад-вперед, но не мог. Огонь жег лицо.

   - Эй бродяги, вы чё творите? – раздался хриплый голос из темноты.

   - Материал, козлы, жгут казенный… убью!!!

Второй голос мы услышали на бегу. Жизнь научила делать ноги при малейшей опасности. Над головой просвистел кусок арматуры, воткнувшись в вязкую темноту. Ноги крошили остатки грязного весеннего снега, унося нас подальше от железнодорожных путей. Где-то впереди, за бетонным забором, спал город.

 

 

   - Давай ты начинай.

   - Ты меньше, значит твое начало.

   - Но я хочу, чтоб ты начала…

   - У тебя вишенки, они с косточкой, значит, ты начинаешь…

   - Ну ладно…

Я подвинул вишенку на одну клеточку и посмотрел на маму. Она ответила таким же ходом. Я переставил вишенку еще на клетку, последовал зеркальный ход с другой.

   - Ты мне поддаешься…

   - Я хочу тебя накормить, ты ведь любишь клубнику? Я делаю ход, и ты меня ешь.

   - Мама, но мы же не в поддавки играем, давай по-честному…

   - Но я не могу переходить…

Я направил в рот выигранную клубничку. Она была необыкновенно сочной и душистой.

   - Ты снова можешь меня съесть, посмотри, какая комбинация, сразу две…

Я переставлял вишенку через сочные клубнички, брал их с поля и ел, а потом подставил под бой свою вишенку и радостно заерзал на стуле:

   - Мама, а вот ты теперь, твоя очередь, видишь?

   - Но я не хочу, вишня кислая…

   - Ну, мама, я хочу, чтоб ты тоже ела, есть обязательно, по правилам…

   - Хорошо, я попробую.

Мама обошла вишенку и съела.

   - Еще, еще одна, смотри, есть обязательно!!!

   - Я ем, ты же видишь.

   - Но там косточки, ты их должна выплюнуть…

   - Мне можно с косточками, ты ешь быстрей клубнику, она портится, видишь, мухи вокруг летают и пахнет плесенью…

Я взял в руки очередную ягоду, но она развалилась в руках. На доске все ягоды были уже гнилые и воняли. Я заткнул нос.

   - Наблевал бы хоть у входа, убирай давай, и побыстрей… водой мой…

Это был голос Дана. Я открыл глаза. В котельной мерзко воняло. Дан строил Малого:

   - Сам должен все вымыть, нянек тут нет. В тюрьме бы тебя на месяц к параше положили за такое, щенок…

Я огляделся. Бледный Малой трясущимися руками развозил тряпкой грязь в своем углу. Плаксы и Коса на месте не было. Я присел на шконку:

   - Магадан, чего случилось-то?

   - Да Малой собачатины обожрался вчера, блевал всю ночь.

   - Ладно, бывает, малой еще.

   - Меру надо знать. Меня отец учил: «Никогда не ешь до отвала, всегда оставляй место в желудке. В-первых, потому что привыкнешь жрать много, а во-вторых, если отрава, останется место для воды, чтоб быстро кишки промыть и гадость изрыгнуть». Я вон Малого учу, учу… бестолочь.

Малой всхлипывал. Мне было жаль его.

   - А где остальныё?

   - Суббота, завтра расчет. С тебя так же две сотни за место под солнцем и сотню в общак,  готов?

   - Вечером.

Кое-что я за неделю насобирал. Не хватало рублей тридцать. Я был благодарен Дану. Он вел честную игру. То, что мы ему отдавали, он платил за места. У нас были свои точки, где нам разрешалась воровать и попрошайничать. Дворы далеких районов делили только угонщики машин, а такие места, как Макдональдс, вокзалы, большие магазины, парки и даже переходы – строго были разбиты на сектора, за которые надо было платить. Наше место было недалеко от вокзала.

   - Ну, пойдем, что ль? – Дан одел приличную куртку, видно, надо было встретиться с кем-то из авторитетов. Из двух своих, честно украденных в Доме культуры на детском празднике, я накинул на плечи ту, что погрязней. Милостыню в хорошей не подадут.

   - Пойдем.

   - Малой, остаешься… и чтоб все убрал! Слышал? - повысил голос Дан.

   - Слышал, - всхлипнул Малой.

   Мы вышли на улицу. Светило яркое апрельское солнце. По дорожкам разбитого асфальта текли грязные ручьи. Черный как ворон киргиз перекапывал лопатой грязный сугроб у тротуара. Снег, судя по его действиям, он видел впервые.

   - Погодь…

Дан подкрался к киргизу сзади и влепил ему смачного пнища. Киргиз подпрыгнул, выронив лопату, залепетал в испуге на своем. Дан с чувством выполненного долга догнал меня:

    -  Дяде Пете, дворнику, дали пять обезьян в помощь. А они только лопату держать умеют. Вот он и нашел им занятие, чтоб хлеб зря не жрали…

   Дойдя до перекрестка, мы распрощались до вечера. У Дана были свои дела, а мне нужно было заработать на еду и общак. Настроение было хорошее, и я решил навестить Апостола.

 

 

    У Апостола не было обеих ног и большого пальца на правой руке. Каждое утро Бурый – здоровенный волосатый мужик, привозил его и еще одного безногого калеку к длинному  переходу через проспект. Он помогал каждому  занять свое место, а вечером их забирал, молча запихивая в свой ржавый «жигуль». Выручку, по словам Апостола, он брал себе, но за это исправно кормил и содержал в теплом гараже.

Апостол занимал козырное место у мраморного парапета сверху. Пробежав весело по переходу, я взлетел по лестнице. Апостол, как всегда, сидел на своем месте. Перед ним лежала газета с мелочью и картонкой «Инвалид войны». Мы с ним сдружились с осени, с первой нашей встречи. Я не все понимал из его слов, но слушать его любил. Иногда мы часами просто молчали, и мне было хорошо и уютно с ним. Я присел рядом.

   - Сынох, купи мне пивка. В палатке по одиннадцать рублей есть, вон мелочь.

   - Чего это ты с утра-то? – спросил я удивленно.

   - Весна, сынох. Уж сбился, какая по счету. Весна всегда радует…

Я не стал брать у Апостола мелочь, сходил, купил на свои. Хорошего человека и угостить приятно. Апостол поблагодарил, душевно глотнул из горлышка.

   - Хорошее пиво, доброе…

Мы молчали, смотрели на людей. Кто-то прятал глаза, делал вид, что не замечает калеку, стараясь пройти побыстрей. Некоторые брезгливо отворачивались. Были и такие, которые взглядом давали понять, что знают о наших миллионах и что наша одежда - всего лишь способ давить на жалость.  В основном, люди смотрели с тоской и виной, но большинству просто было лень засунуть руку в карман, чтоб достать рублик. Им было не до нас, они спешили по своим делам. Апостол всегда представлял, о чем я думаю, не знаю, как у него это получалось... 

   - Ты, сынох, людей не осуждай, они сами мучаются от своей жизни.

   - Нам бы так мучаться…

   - Я собираю человеческую боль. Тот, хто даст, получил больше, и неважно, о чем он будет думать… важен поступох.

   - Я бы тоже раздавал, было б что. Может, вырасту, стану богатым…

   - Это правильно. Есть возможность помочь – помохи, второго раза может и не представиться… - Апостол сделал несколько больших глотков, посмотрел на бутылку. – Тепленькое, лучше зацепит!

   - Апостол, я вот хотел спросить, а ты настоящий ветеран?  Люди разное говорят. Одни - что ты и вправду ноги на войне потерял, другие - что под трамвай попал?

   - Пусть ховорять. Ты не спорь. Я в войну я мальчихом был. Бехал, как и ты. Табличка, чтоб разжалобить, до сердца достучаться. Нонешнего человеха просто отсутствием нох не пронять. А вот ветерану нет-нет да и кинут хривенный иль червончик - дай Бох им здоровьица!.

   - А где тебя так?

   - Обморозил на лесоповале. Деревом придавило, я и сознание потерял, даже не крихнуть. А когда зеков считать стали, спохватились, ну и нашли. Тока уж часа четыре прошло… отпилили, родимые...

   - Прямо пилой?

   - А чем ешо?

Апостол поднял правую руку к солнцу, посмотрел на неё. -  А палец энтот, палец до того, топором, вражины... Я иконы золотые из церкви спрятал, когда её закрыли при Хрущеве. Так нехристи пытали меня, хотели отрыть и забрать…

   - А где, Апостол, те иконы?

   - Когда надо будет – откроются, хороший человек найдет.

   - Так поехал бы с кем-нить, сам отрыл. Продал бы их Васильичу в скупку  или Котовскому, домик в деревне купил.  Хошь, я займусь, откопаю… я тебя не обману, ты знаешь, я слово держу.

   - Иконы грех продавать… может, ты и откопаешь, кохда время придеть, а мне, мне ничего уж не надо. Я и нужен Боху, чтоб хрязь людскую побирать…

   - А чего те в монастыре не жить, коль ты верующий?

   - Кому я там нужен.  Я ж и хреститься без пальца правильно не моху. А Бох, Бох он своих детей и так видить, и так любить.

   - А чего, если любит, без ног тебя оставил да без пальца?

   - Потому, что любить, и оставил.

Апостол допил пиво, аккуратно поставил бутылочку рядом. Я опять не понимал Апостола, и это меня злило:

   - Нужна мне такая любовь. Я хочу быть с ногами и руками, я сам себя любить буду, меня только мама любила, а её больше нет. Пока ворую, потом накоплю денег, палатку куплю, буду конфеты и пиво продавать, потом магазин… и без всякого Бога обойдусь и без его любви…

- Как знаешь…

Мы снова сидели молча. Проходящие прохожие изредка кидали мелочь на газетку.

   - Пойду я, Апостол, денег надо заработать.

   - С Бохом, сынох…

 

 

   Ловко проскользнув за каким-то хмырем в костюме через турникет, я оказался в метро. Час катался на поездах, ходил по вагонам с дырявой шапочкой в руке. Набрал аж двадцать пять рублей. Захотелось на воздух и что-нибудь съесть.

   На незнакомой станции метро высокими белыми шкафами нависали новенькие многоэтажки. У входа в подземку сидел нищий без ноги в камуфляже. Вспомнив слова Апостола, я поздоровался и кинул ему рублик на счастье. Он поблагодарил. Сердце обдало приятным теплом. Странное чувство. В чем-то Апостол был прав. Сразу захотелось сделать что-то великое.

  Погуляв с полчаса по окрестностям, я нашел только недоеденное мороженое и кусочек пиццы. Мне хотелось горячего. Я зашел в местную кафешку. Чай стоил десять рублей.  Стоит ли их потратить на мой любимый сладкий горячий чай? В кафешке местные безработные пили дешевое пиво. Девушка бойко разговаривала по телефону.

   - Чего берешь али как? – спросила женщина за стойкой.

   - Чаю горячего.

   - И всё?

   - Да, только сахару побольше, пожалуйста.

Тетка пододвинула ко мне сахарницу:

   - Сам насыпь.

Я насыпал восемь ложек. Тетка покачала головой. Пока мешал чай, девушка перестала говорить по телефону, сложила, сунула его в сумочку, висящую на стуле. В висках мгновенно застучало. Продолжая помешивать ложечкой, я взял чашку и направился  к столику, стоявшему за девушкой. Девушка изящно ела фруктовый салатик. Сбоку под пиво ругали правительство. По телевизору, стоящему на барной стойке, показывали  красивые клипы.

Я пил чай, точнее делал вид, а моя рука перебирала содержимое сумочки… он!  Я осторожно вынул руку с телефоном, убрал его за пазуху. Все было тихо. Я сделал последний глоток из чашки и… и… вдруг телефон зазвонил. Я бросился к двери, в которую в это время входили двое рабочих в спецовках. Девушка закричала:

   - Держите, у него телефон…

Я проскользнул как рыба в щель между рабочими, но один, успев сообразить, схватил меня за капюшон.

   - …телефон, мой телефон! – кричала девушка.

Капюшон остался в руках у рабочего. Я бежал по открытым дворам и улицам, понимая, что нельзя воровать в таких местах. Спрятаться негде, я виден из всех окон, со всех сторон. Телефон настойчиво звонил. Обежав дом,  я увидел троллейбус на остановке. Я обернулся. За мной бежали двое молодых ребят.

   - Эти откуда взялись, - подумал я. Троллейбус мог быть ловушкой. За дорогой был парк с большим прудом. Я бросился через дорогу. Пруд представлял собой огромную  лужу под которой зиял уже черный лед. Наступил на лед… шаг… еще шаг… еще. Лед меня держал. Шаг за шагом я набирал скорость. Лед подминался. Я уже бежал, понимая, что в любой момент могу провалиться, и никто меня не вытащит, не спасет. Преследователи остановились. Бежать за мной было просто невозможно, лед мог выдержать только меня. Я молился маме.  

 

 

   Вокзал жил своей бесконечно бурной и скучной жизнью. Как черви кишели люди. Пахло мочой, блевотиной и теплыми пирожками. Уныло многослойным эхом отражались от стен объявления об отходящих поездах. Воры с золотыми зубами изображали пассажиров, участливо рассматривающих новые объявления на табло. Я мог появляться на вокзале, но ни в коем случае не побираться и не воровать. Чужаков здесь не любили. В маленьком магазинчике, торгующем порнографией и государственной символикой, сидел мой знакомый по кличке Котовский. Он был хлипкого телосложения и никак не походил на знаменитого героя гражданской войны, о котором я слышал в школе. Говорят, его прозвали так за смелый побег из зала суда, когда ему огласили  первый срок за «малолетку». Здесь скупали все, что звонило и звенело. Котовский перетирал с каким то седым чуваком за бизнес.

   - Кот, товар примешь? - спросил я.

Котовский сделал виноватую гримасу:

   - Пять минут, Дюш, базар серьезный, угу?

   - Не вопрос.

Спешить мне было некуда. Выйдя на улицу, сел на парапет. Небо было необыкновенно синим. Я впервые подумал, что час назад мог погибнуть. Мурашки пробежали по спине. Зачем я так рисковал, ради чего? Рука ласково достала телефон. Красивенький, красненький… сколько за него даст Кот? Вдруг телефон зазвонил. Мимо шли два милиционера и смотрели на меня. Эффектно открыв телефон, я сделал вид, что ждал звонка, приложив его к уху:

   - Але?

   - Здравствуйте… верните, пожалуйста, телефон, я вам денег заплачу…

Милиция прошла мимо, но я растерялся, услышав дрожащий женский голос. Надо было что-то ответить, в конце концов, разговор безопасен, я далеко от того кафе, меня не выследят по сигналу…

   - Простите, что я у вас его украл, - ответил я.

   - Мне этот телефон подарил папа. Это его последний подарок. Сколько вам нужно денег за него?

   - Я… я не знаю. Я… я просто, ну просто украл его, чтоб продать.

   - Продайте его мне.

   - Я… я не знаю…

   - Какая вам разница? Мне дорог этот телефон, мне не нужен другой, пожалуйста!!!

   - Я не знаю. Вы… вы милицию позовете, и меня посадят, я боюсь.

   - Я подойду, куда вы скажете.

   - Но я боюсь… мне так проще…

   - Ну пожалуйста, смилуйтесь надо мной, мальчик, у вас, наверное мама есть и папа, если б это был последний подарок вашей мамы, что бы вы чувствовали, если у вас его украли?

   - Я не знаю…

   - Ну что вам стоит, для меня это очень важно…

Я слышал, как девушка заплакала. Мои глаза не выдержали и набухли слезами. Я чувствовал, с каким надрывом она это говорит. Я не знал, что ответить, но молчать было невыносимо:

   - Простите меня. У меня нет мамы. Я бездомный. Я ем на то, что украду. Если б я знал, я бы не взял его у вас…

   - Ну пожалуйстааааа, я приеду, куда скажете, я заплачу, как за новый, - плакала девушка.

Я не мог больше говорить и захлопнул телефон. Из глаз покатились слезы. Я почувствовал себя на её месте. Если б это был подарок моей мамы, я просил бы так же. Что посоветовал бы мне  Апостол?

Телефон зазвонил снова. Одно нажатие красной кнопки - и он замолчит навсегда. Я дотронулся до кнопки, потер её пальцем…

   - Але?

   - Мальчик, пожалуйста…

   - Хорошо, кафе «Аист» у центрального вокзала через сорок минут.

   - Спасибо, милый, спасибо, хороший!!!

   

 

   Мы сидели за столиком. Маша меня угостила вкусным салатом и сладким кофе с молоком.

   - Спасибо тебе.

   - Еще не за что. Он у Котовского, - с полным ртом мычал я. – Боялся, что мусоров  наведешь, с собой не взял, пойми…

   - А где твои родители? – робко спросила Маша.

   - Я живу на то, что сворую. Я один на этой земле… пошли.

   Котовский вернул Маше телефон за четыре тысячи. Мне отдал две. Я почувствовал себя богачом. Во рту уже таяли шоколадные, клубничные, ванильные сорта мороженого, которыми я буду объедаться, прямо сейчас. Маша не обиделась, она поняла мое положение, в конце концов, сама виновата, будет аккуратней. Я спросил у неё про отца. Она сказала, что месяц назад он ушел от них с мамой к другой женщине.

 

 

   Магадана все уважали. Старую котельную, в которой жило наше братство, ему отдали вокзальные воры, которые знали его отца. Он защищал нас, учил жизни. Нас связывала клятва, подписанная кровью на большом камне, стоявшем при входе: «Помогать друг другу, не обманывать друг друга, защищать друг друга, делиться друг с другом».

    Мы сидели у печи, травили истории, ели консервы, которые в последнее время приносил откуда-то Плакса. С продажи телефона я притащил на общак торт с кремом и вареньем и пиво для Дана.

   - В большом городе хорошо жить: никто тебя не шнает, никому ты не нушен. Только у нас в поселке чего своруй – в момент вычислят. Шдороваешся с кашдым вторым, тоска, -

выковыривая пальцем остатки паштета из банки, рассуждал Кос. – Шдесь украл чего, даше кто увидел - поди вычисли иж миллионов. Таких рыл тут на кашдом шагу сотни.

   - Вычисляют и здесь, - мудро заявил Дан допивая пиво,  – везде стукачи есть.

   - Тут выбор есть, и в шляпу просто жа день накидают, с голоду не околеешь. У нас так не дают, - продолжал Кос.

   - Это точно, - поддакнул, зевая, Малой.

   - Я тут с санитаром одним пошнакомился. У них в больнице почку можно продать. У человека, окаживается, две почки, а две ему не нушны, человек с одной мошет спокойно жить. Жа почку три тысячи долларов дают.

   - Чего, правда три тысячи? - оживился Малой и получил моментально по затылку от Дана.

   - Я тебе дам, три тысячи захотел. Воровать лучше учись, будет три и четыре, когда вырастешь, малой еще!

   - Чего, спросить что ль нельзя, - надулся Малой.

   - Все, спать, братва, - скомандовал Дан, - Кос, подкинь дровишек в печь…

 

 

   Утром меня разбудил Дан:

   - Вставай, дело есть.

Я оделся, пошел за Даном. Мы запрыгнули в автобус. Проехав три остановки, вышли у старых кирпичных домов. Пройдя сквозь арку в уютный дворик, Дан подвел меня к подъезду.

   - Здесь устроим засаду, -  сказал он и начал возился с подъездным замком. Я не хотел расспрашивать Дана, чего он задумал, а ждал, когда он сам  решит посвятить меня в тему нашего визита. Дан, выругавшись, наконец, открыл дверь.

   - Пошли.

Мы поднялись на третий этаж. Дан снял куртку, кинул на подоконник:

   - Садись. Нам тут долго париться.

 Я сел рядом. Под окном подъезда была детская площадка. В песочнице под лучами теплого солнышка как цыплята копошились малыши. Напротив, вяло беседуя, гнездились на скамейке мамаши.

   - Чего за дело-то? – не выдержав, поинтересовался я.

   - Надо Плаксу вычислить. Косой его за странным дельцем  подловил, надо проверить.

   - А чего Плакса?

   - Не знаю, сам увижу, пойму.

Мы долго сидели. Дан травил уголовные истории про отца, про север. Я потихоньку дремал, кивая головой.

   - Смотри! – Дан толкнул меня в бок. Я мгновенно проснулся. На площадке появился Плакса. Он обошел песочницу и присел рядом с мамашами, поглядывая на окна в доме напротив.

   - Ух ты. Чего он тут делает?

   - Сейчас узнаем.

Мы напряженно следили за Плаксой. Ничего не происходило, но Плакса явно нервничал, ковырял пяткой башмака грязный песок.

   - Ждет кого-то…

   - Косой сказал, что видел его в магазине. Ему какая-то баба костюмчик мерила. Он глазам не поверил, но догадался проводить их до этого дворика. Раньше Плакса только попрошайничал и не воровал, а теперь тушенку стал таскать, паштеты, с понтом в магазине спер, - злобно процедил Дан.

   - Да, Плакса не вор…

Плакса в братстве появился еще до меня. У него был подкупающе несчастный  вид, который пробивал на жалость самых  деловых прохожих. Собрать за день столько мелочи, сколько он, никто из нас не мог. Даже безногий Апостол зарабатывал скромнее. Плакса, как и Дан, бежал из детдома, но по другой причине. Там били и издевались над ним.

   - Вот она! – радостно прокомментировал Дан.

В дверях подъезда появилась дамочка в махровом халате. Она помахала Плаксе рукой, и тот почти бегом побежал к ней. Они оба скрылись за дверью.

   - Смотри по этажам,  - Дан достал из кармана половинку театрального бинокля.

Дом был без лифта. Сквозь окна подъезда было видно, как дама и Плакса поднимаются с этажа на этаж.

  - На пятом не появились, значит, четвертый, - Дан вглядывался в бинокль. – Если в окнах сейчас не появятся,  останешься их пасти здесь, а я вычислю квартиру с той стороны дома. Интересно, чего они там будут делать… а, вот он, красавчик! – Дан передал мне бинокль. Бинокль увеличил окно на четвертом этаже. Сквозь откинутую тюль я увидел, как дамочка усадила Плаксу за стол, взяла половник и кастрюлю и стала наливать ему в тарелку что-то горячее.

   - Кормят, скотину, супом, - возмущенно откомментировал я.

   - Дай глянуть. – Дан забрал бинокль, несколько секунд, ухмыляясь, смотрел, потом поводил оптикой по окнам рядом и убрал его в карман:

   - Все ясно, прикормили Плаксу. Ну, это хорошо, жаль квартирка у дамочки небогатая. Пойдем, вечером будет разговор.

Мы выскользнули из подъезда, вместе дошли до проспекта и разбежались. Дан попросил, чтоб к девяти я был на базе.

 

 

   - Скажи, Апостол, когда мы с мамой жили, я ничего про воров не слышал. Тырил как-то раз мелочь в раздевалке с одним одноклассником, и все. Я хотел космонавтом стать, на землю сверху смотреть, и чтоб меня по телеку показывали. А теперь сам вор. Магадан говорит, что вор – это самая почетная профессия. Воры все друг друга знают и тайно правят страной, подкупая мэров, министров и ментов…

 Апостол мычал под нос какую-то песенку и на мои слова не реагировал. Я подождал, потом подергал его за рукав.

   - Ну, Апостол…

   - Да слышу я.

   - А чего молчишь?

   - А чё ты дурь всякую за друхими повторяешь? Не верь тому, что ховорять, но и не спорь, подумай не спеша.

   - Апостол, а настоящий вор из меня получится?

   - Да какой же ты вор, у тебя сердце мяхкое.

   - Ну я же ворую!

   - Воруешь… ха, воробушек, вон тож ворует, сам не сеет и не жнет. Тока и подбирает, на что Хосподь укажет. Так и ты на ехо палец смотришь.

   - А Магадан?

   - Чё Махадан? Посодють ехо рано или поздно.

   - А меня?

   - А ты хлупостей не твори, бери, ежели тока надобность припрет. А лучше в дом детский иль при монастыре каком-нить окормись. Там арифметику выучишь, хеохрафию, физиху.

   - Ты чего, Апостол, с дуба рухнул, я в детдом ни ногой! Там бьют и строем водят. А я хочу быть свободным.

   - Свобода, она ж токась от хреха бываеть, а все остальное удел Божий.

   - Опять ты за свое, Апостол…

Мы снова сидели молча, точнее я. Апостол мычал песню под нос и меня злил. Я понимал, что за воровство рано или поздно попадается любой, но что я еще могу, что умею? Если не буду воровать, мне нечего будет есть, и ребята выкинут меня из братства. В моей квартире уже живут какие-то чёрные. Соседей обязали сообщать в ментовку при моем появлении. В родной школе я едва не попался осенью. Одноклассники на меня настучали, и я с трудом вырвался от облавы, выпрыгнув в окно второго этажа. Апостол был самый близкий человек, и мне нужен был его совет.

   - Мне тут молдаванин один обещал летом на стройку взять, подметать, мусор убирать… может согласиться? Сказал, в вагончике поселит и кормить будет, - неуверенно проговорился я, - только ты ребятам ни слова, а то скажут – предатель!

   - Работа ж всехда хорошо. И кушать есть, и пользу приносишь. Иди, сынох, коли зовуть, иди с Бохом.

   - Только не говори никому, Апостол, я тебе тайну раскрыл…

   - Тайна, она ж сердце хрееть, тока ж время все меняеть. До летась еще дожить надось.

   - Доживем, Апостол, доживем… ну, пошел я. Сегодня Плакса накосячил, ответ держать будет…

   - С Бохом, сынох.

 

 

    Плакса вернулся поздно. Мы сидели за столом и молча чифирили. Он вытащил из кармана две банки консервов, положил на стол перед нами и направился греть руки к огню. Мы наблюдали за Плаксой, Дан поигрывал ножичком. Наше молчание выдавало подозрение. Плакса вернулся к столу, изучающее взглянул на нас:

   - Консервы вот… берите… - тревожно произнес он.

Никто не шелохнулся, но все смотрели на Плаксу.

   - Консервы, ребят…

Пауза давила. Все ждали, что разговор начнет Дан, но он молчал.

   - Чего случилось, ребят… консервы это… - задыхаясь от тревоги, продолжал Плакса.

   - А мы супчика хотим… - первым не выдержал Малой.

 Лицо Плаксы дрогнуло, но он держался из последних сил. Дан встал. Поигрывая ножом, подошел к огню, прикурил от уголька:

   - А ты меня братом называл, - не поворачиваясь, начал Дан.

 Плакса задергался:

   - Ты… ты мне или…

   - Клятву давал, сука, что братьев не обманешь, делиться всем будешь, - продолжал Дан.

   - Я… я делюсь, вот консервы… вот…

Голос Плаксы дрожал, вот-вот - и покатятся слезы… Дан выдержал паузу и вдруг как тигр прыгнул к нему, схватил за волосы и приставил нож к горлу:

  - Ты кровью расписывался на камне, кровью! Тебе камень наш показать, сука?!… сам борщи хлебаешь, костюмчики меришь? Что ж ты сюда ходишь, если о тебе заботятся? О нас никто не заботится, мы как волки живем, в каждый момент под пулю или нож угодить можем, чего ты сюда ходишь… а? – кричал ему на ухо Дан.

   - Я… я консервы…

Дан ударил ногой по столу так, что банки вместе с чайником слетели с него на каменный пол и раскатились по кочегарке.

   - Ты это говно сам не жрёшь, сытенький приходишь… ну что, кончить тебя здесь, гад, и сжечь в этой печке, чтоб никто не нашел… или дамочке твой труп подкинуть?

   - я… я… прости… я…

Плакса рыдал в руках Дана. Мне стало не по себе. Я вспомнил, как сегодня рассказывал Апостолу про молдаванина, который меня пригласил на работу. Я действительно думаю, что, возможно, брошу братство и уйду на стройку. Чем я лучше? Мне стало жаль Плаксу, хоть он и предал нас, но заступиться я не решался.

   - Ага, нечего ответить, сука? – Дан заглянул в глаза Плаксы. Тот, пуская слюни и сопли, жалобно скулил. Дан отпустил его, сел за стол, убрал нож. Плакса хлюпал носом, лежа на полу.

   - Малой, чай завари…

Малой метнулся выполнять распоряжения. Все молча смотрели на несчастного Плаксу.

   - Короче, - продолжал Дан, - сейчас ты честно перед пацанами все рассказываешь. Мы не перебиваем, слушаем, а потом решаем, что с тобой делать, понял?

Плакса заерзал, вытирая сопли, подполз к лавке:

   - Ага, я все расскажу, я расскажу…

   - Мы все внимание, - подначил с улыбкой Кос, сложив руки на груди.

   - Я побирался у магазина, ко мне тетенька подошла, - продолжая всхлипывать, начал Плакса, - она десяточку положила… я ей говорю: «Спасибо»… а она: «Как зовут тебя, мальчик?»

   - Короче, Пушкин, как ты у неё дома оказался и чего она хочет,  - не выдержал Дан.

   - Ну… я и рассказываю… она меня домой отвела, накормила. У неё муж с сыном пропали два года назад при наводнении… ну…не помню где. Я ей сына её напомнил. Она меня кормит, костюм купила, рубашку, обещает взять к себе, только говорит, это очень сложно. Надо взятки давать чиновникам, а зарабатывает она немного…

   - Дальше, - не унимался Дан.

   - Она говорит, чтоб каждый день приходил, она до часу работает, потом дома бумажки пишет и меня ждет. Я ей рассказал про нас, она всех жалеет…

   - Ты ей сказал, где база?

   - Нет, я места не называл. Я про жизнь. А она слушает меня и плачет, слушает и плачет. А я ей специально про объедки и про болезни вкручиваю. Как травят нас всякие охранники, и бьют мусора. Рассказал, как цыганенка собаки сожрали на путях, как Сороку отравили. Она добрая. Она не знала, что так люди живут…

Плакса снова заскулил, вытирая нос. Все опустили глаза. Каждый хотел бы оказаться на месте Плаксы, но только не Дан. Дан встал, обошел кочегарку, повернулся к нам:

   - Ну, чего скажете, братья?

Мы переглядывались и молчали. Плакса всхлипывал, пряча лицо.

   - Значит, скажу я. Ты завтра идешь к ней?

Плакса кивал, не показывая лица.

   - С утра возьмешь у меня мастику. За день или два сделаешь слепок ключей этой вдовы. Делай вид, что все остается по-прежнему. Ты хочешь стать её сыночком и всё такоё. Если ты решил стать вором, то должен идти до конца, без лишних соплей. Если ты вор, если ты с нами, то скажи да, братья! И мы тебя поймем и пойдем с тобой. Мы обчистим эту вдову и неплохо заработаем. Если нет, то хиляй прям сейчас от нас подальше, и тебе руки никто больше не подаст, и будешь козлом среди нас и зайцем пожилым, конченым… у тебя есть минута на размышление…

Дан окончил речь. Он снял часы, сел за стол, положив их перед собой. Все молчали. Мне впервые показались слова Дана слишком жестокими. Может, и прав был Апостол, во мне слишком много жалости. Я представил женщину, которая не может вернуть сына и решается взять бездомного мальчика к себе… а тот обворовывает её и исчезает…

   - Я согласен, - всхлипывая, пробормотал Плакса, -  я с вами!

   - Во, настоящий мужик, настоящий вор,  - Дан радостно встал, поднял Плаксу и обнял его, с силой прижав к себе,  – замутим дельце, вещички скинем – месяц гулять будем!

Дан залез в карман, достал сто рублей:

 - Кос, Дюша, сгоняйте за водкой, надо такое обмыть. Возвращение брата, это тебе не мафон из машины спилить, это справедливость торжествует!