Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

Море — в бризе, и сразу –
разворот бирюзовый,
и крылатые фразы
чаек — зори и зовы!
Это снова и снова —

шум бунтующей влаги

в океанах отваги!

Снова на воду лягут

буйно-алые флаги,

и запляшет на ряби

солнце — крепкий корабль.

И, выпячиваясь
голубою

губою,

разобьется волна в звонко-знойном прибое!
Будут чайки над брызгами в искрах галдеть!
Будет утренний мир, расширяясь, гудеть!

 

 

 

 

Уйдем, уйдем на корабле!
Ты — на столы носить лимоны.
А я — снимать фонарный шлем,
там лампа с головою темной.

И лампу хрупкую, как лед,
я поверну. А ты в столовой
положишь в вазу желтый плод.
А в море темный вечер снова.

Я завинчу стеклянный шлем,
в нем лампа тихая зажжется.
А свет глубин сребрист и нем.
Там образ рыбы пронесется.

 

 

 

 

Темный крейсер в бормотаньях пены
режет лунный фосфор в кружевах.
Сереброголосые сирены
пением сосут сердца в морях.

И под власть нептунова трезубца
строят нас командные слова,
чернозмейки бескозырок вьются,
капитан — седая голова.

Здесь, где бьются в борт седые воды,

мы прощальным выстрелом почтим

тех, кому из дальнего похода

не вернуться к берегам родным.

 

Ты лети, салют, в морском раздолье!
Тихо гасни. Нечем нам помочь.
В сны морей, седеющие солью,
нас зовет скитальческая ночь.

 

Лишь блуждать нам в океане лунном
с неумолчным пением сирен,

Древним-древним, но и вечно юным,

Ничего не требуя взамен.

 

 

 

* * *

 

Покинув скуку тесных стен,
я уплыву за голосами
далеких, сказочных сирен,
живущих где-то за морями.

Не знаю, где цветет страна,
которая меня так манит...
В каюту голубого сна
волна кудрявая заглянет.

И будет звать сквозь светлый плен
и воздух, и вода, и воля.
Я буду слушать шорох пен
и мелодическое море.

Куда мне плыть — не знаю сам,
но только, чтобы не вернуться,
стремясь к далеким голосам,
зовущим вспомнить и проснуться.

 

 

 

 

Весна перерождает, нянчит, треплет, вертит,
И снова реки вспоминают перво-речи,
они, вперив в кривой ракитник крепкий ветер,
в ее руках ревут пузырчаты, незрячи.

Весна, как волосы зеленые обвалом,
отпущенные на ночь шпильками  прически.
Разлившись, зеркало нашло и удержало
миг торжества, преображенья возглас.

С холма все видит взор, а сердце, как граченок,

В туманные ладони падает, в березы,

в озера бирюзы, померкнуть обреченной,

и небо из глубин взбухает мглой белесой.

 

 

 

 

 

Клены вдруг в лиловом тике,
и окно библиотеки
ливень мял, как целлофан,
страшный, падал, целовал
раму, стекла, рушил струи
слез тяжелых, но, не чуя
зла, я был и тут и там
в книге — драмами Расина,
за окном — разливом синим,
прокатился по кустам
кровью ливня, бился близко
рук отчаянным сплетеньем,
и далеко — быстрой тенью
в беге бешеного блеска
всей грозы молниеносной…
Но прошло, и неосознан
миг, когда я был во всем,
и со всех сторон, сквозь веки
будто, видел ливень, сон...
Солнце. Я в библиотеке.
Вновь я в этом человеке,
вновь к нему приговорен.

 

 

 

 

Я шел, в руке цвели тюльпаны,
и пышно пахли. Дождь светил
в свирепых брызгах, как фитиль.
Свисали ветви, как тюрбаны.
Ты шла навстречу, я дарил
тебе цветы. А садик цирком
дождя и солнца, клоун, фыркал,
кривлялся, брызгался, дурил,
как я, нес дичь. А ты, прицелясь
на мой полет, на пыл, на ересь,
вдруг взглянешь выстрелом косым,
и рдеешь, в силе чар уверясь,
и реют волосы, власы!

 

 

 

 

Оставь весенние капризы! —
то, платье луга надевая,
то, занавеску на карнизе
русалкой вольною вздувая,

то, извлекая изумруды
из малахитовых шкатулок,
и ходят в комнате причуды,
в чалму одетые, как турок,

то, крася волосы, как травы,

в поля и степи зазывая,

то вопреки резонам здравым

к нам в гости рощу приглашая.

Ах, прекрати свои капризы!
Ты переменчивее мая,
Сулишь мне новые сюрпризы,
на волю воду выпуская,

О чудо преобразований!

твой, заменяющий колени,

хвост рыбий звонко плещет в ванне,

цветя серебряной сиренью.

 

 

 

 

В темном небе облака…

Сплю-не сплю,

Ветер и туман люблю…

Это ты, как сон, легка,

Наклонилась и целуешь,

Тайной горечью чаруешь,

И уходишь, как в долгу:

Быть всю жизнь моей и только.

Я сегодня спать могу –

Долго!..

Но Вселенная не снится,

Занавеска бьется птицей

Надо мной,

Спорит с тягою земной,

Стерта зыбкая граница

Между этой тьмой и той.

Это ты крылатой силой

Раздвигаешь небосвод

И влечешь меня в полет,

Ввысь, к неистовым светилам.

 

 

 

 

Домам в томящей тьме купаться,
мерцать воде, сплетаться пальцам,
по целой вечности пить губы,
двум каплям на листе сливаться,
там долго, как и сердца гулы…
И слышалось: ночь шелестела,
грозою назревала туча,
вдруг озаряла мир наш тусклый,
и билась судорогой белой,
сплавляя губы, даль, и дом;
и город в ночи половине
ждал росшего по каплям ливня;
мы ждали: грянет ливня гром —
и задохнемся, и умрем!

 

 

 

* * *

 

Вдруг я словно в обмороке:
вижу — в небе мая
ты плывешь на облаке,
ножкою болтая.

 

Упадешь ведь, глупенькая!
Я кричу, страдая...
Розовая туфелька
падает, сверкая.

 

 

 

 

* * *

 

Сверкает метро,
гармошкой ступени.
И бравый матрос
с букетом сирени.

Навстречу она,
колечками серьги.
Он щедро ей: на
матросское сердце!

 

 

 

* * *

 

Ты в тишине

у лампы вяжешь,

я в стороне

жду: вот ты скажешь...

Он как весна —
твой хрупкий голос.
И у виска
чуть вьется волос.

И нет конца
секундам часа.
Цветок лица,

два серых глаза.

 

 

 

 

* * *

 

Лиловый диван. Мы
грустим вдвоем,
Смотрим в окно зимы
с бледным днем.

Снег ветку согнул.
Мы глядим на
эту сирень в снегу.
Синица клюет семена.

Мы молчим. Двое нас.
Вечереют снега.
Твой загадочный глаз
с крапинкой у зрачка.

 

 

 

* * *

 

Мы стоим, шеренга сереньких шинелей,
красные петлицы, как у тихих рыб.
Капитан, как ворон, говорит сурово.
Он в ремнях военных, с пистолетом сбоку.
В пистолете спящих восемь медных ос.

 

 

 

На дубах, кудрявых братьях,
круглых птиц звоночки-трели,
на дорожках трепет платьев,
на траве косые тени.
Пар гуляние без дела.
У воды под ивой дева
в майке с красной цифрой восемь.
Озеро и взмахи весел.
Павильончик, фрукты, вина.
Вин игра неуловима.
Продавщица — глазки-льдинки.
Деньги — с цифрами картинки.
Но темнеет. Красться тьмою
вечер, точно вор, готов.
Но решеткою стальною
сад грозит ему тюрьмою
с бритой синевой голов.

 

 

 

* * *

 

Я шел, погонами пугая.

Свернули двое в Летний сад

Прямыми трезвыми ногами.

Но, оглянувшись, покачнулись,

Носов малиновые сливы

Мне благодушно улыбнулись.

 

 

 

 

Блестит, как сабля, толстый нож,
свиней закалывать хорош,
и сало розово слегка,
в рот лезет сразу полкуска.

Три бритых бьют, на стулья сев,
семеркой бубен даму треф.
Усы похожи на пилу,
табачную колышут мглу.

 

 

 

* * *

 

Мне снился темный свод:
там в ватнике, небрит,
горбатый бык -бандит
воткнул мне нож в живот.

Лежу я в тихом сне,
я каменный, я мертв.
И на моем сукне
красивой розой кровь.

И видишься сквозь мрак
мне ты — слеза к губе...
А мне не встать никак
с букетом роз тебе.

 

 

 

 

Светились в холоде топоры.
Готовы хоромы коровам!
Снег пах кусками сосны.
А запад стал, как медь, красен.

Плескался в гранях стаканов спирт,
брызгали громкие рты слюною —
за здоровье тучных буренок
и за искусство топора!

Смеялись глаза блеском масла.
Только один стал зол и трезв.
За темное слово о жене
он в кума кидает нож.

Перо ножа в стене трепетало.
Буяна стиснули десять рук.
Он стонал слюной, как теленок.
А я из дома шагнул в ночь.

В тишине и темноте
сияли рога лунной коровы,
и село утопало
в волнах молока.

 

 

 

 

В октябрьских фонарях, как сон,

блестит мундир зеленой меди

и в гордых лаврах голова;

он — конный страж своих гранитов

в ночь ветра и Невы, как нефти;

и сжат копытом тусклый змей.

 

И у колосса под скалой

искрится, прячась, сигаретка;

метнулся плащ, взлетели пальцы

за уносимым козырьком;

на страже спящих зданий я,

в дрожащий сумрак я смотрю.

 

А грозди фонарей звенят,

гремит, подпрыгивая, урна;

вот студенистая волна

утробою морей дохнула;

растут, растут мне барабаны:

солдат, стреляй! идет вода!

 

Горою вздыбился гранит.

Но над конем квадратнозубым

глядит неколебимый он;

и коннику я в очи вкован,

в орлиный мертвый взор владыки.

И тускло, тускло смотрит Петр.

Бьет дробь бредовый барабан.
В зените птица-пистолет
блеснула клювом вороненым
над морщью нефтяной Невы.
И вскрикнул выстрел мой звездою,
ракетой, лопнувшей огнем...

 

И над утесами во сне
летит мой выстрел на свободе…
А там, над городом своим
мундирный исполин с перстом;
под ним стоит солдатик тусклый,
и пистолет свой стиснул он.

 

 

 

* * *

 

Когда работает Стекольщик
алмазом из созвездья Льва,
он режет звонкие квадраты
и темным окнам раздает.

Как высоко, о, мастер ночи,
равнина твоего стола,
где целой тишины кристальной
лежит суровый лист, как лед!

 

 

 

* * *

 

Полное одиночество
Овал листа.
Отрешенные
шепчут уста.

Лучи потушены
у туч в плену.
Птицы отпущены
в тишину.

Ушли растения
в сон своих душ.
Шлет утешение
прохлада туч.

 

 

 

 

Июль задумчиво глядит,
могуч травой и многоплоден.
Вода лопочет и блестит.
Букаху ослепляет полдень.

Пьем зной и ходим налегке,
любя жару и яркость тени
на бело-розовом песке,
полет пчелы в лесу растений.

Она охотится не зря

здесь в зарослях медовым тигром,

полоской желтою горя...

Но где ж она?.. Стою. Все тихо.

 

 

 

* * *

 

Луч уснул
в темном мире.
Тишина и тушь
съели рисунок.

Чем покормлю
карандаш мой?
Черные часы
съели время

Что ж тебе я дам,
лист мой белый?
В мире ничего,
кроме ночи.

 

 

 

И утки спят, и ласточки,
и в улье шум умолк,
лишь мы не спим у лампочки —
наш тихий светлячок.

А на волнистом озере
луна и свет воды.
А в роще листья осени.
В саду поют плоды.

Так вознесем медовые
мы здравицы вина
за все творенья новые,
как новая луна!

 

 

* * *

В листьях клена тропа.
Лист ал и в каплях.
Я иду бодр,
дышу чистым холодом.

В моей легкой руке
лист — царь леса.
Пахнет тихий тлен,
темнеют тени.

Лист — алый царь
в мокрой порфире,
в зубцах простого венца
пал на землю.

 

 

 

Пью вечернюю чашу неба.
Горчит.
Прячется в кустах красных
луч.

Пахнут тленом павшие листья
 рощ.
За холмом стоит холод
туч.

 

Вечер полон воздуха.
Жизнь!
Стол сегодня лунных чаш
полн.

Пахнет яблоком широкий пир
звезд.
Тихие фигуры сходят на
холм.

 

 

* * *

О, звездный Платон!

Над холмом остановился Возничий

широкой фигурой.

Вечные числа поют полночь.

Душа совершает
путь свой по кругу неба.
Покорны узде Возничего
конь белый,
и конь черный.

И каждую полночь
душа, пройдя по звездной дороге,
останавливает колесницу —
отдохнуть на темном холме.

 

 

 

Задумчивый вечером поздним
сижу я, всех пьяниц пьяней.
И падают пьяные звезды
сквозь пальцы ночей.

И пьяное море качает
на пьяных волнах корабли,
и кто-то, как птиц, посылает
пьяные письма любви.

И те улетели птицы...
А в пьяной улыбке вина
мне стая стокрылая снится:
пьяна эта стая, пьяна!

 

 

                   * * *

 

И птицы, и ветер – их оторопь свыше.
Все замерло в мире, замолкло на миг,
чтоб голос мой прежний тобой был услышан,
негромкий мой голос, глухой, как тростник.

 

Мой голос, забытая нежность и ревность
сожженных записок, истлевших страниц
к тебе долетит – безнадежная верность
двух вместе летевших под тучами птиц.

 

 

 

Пронизан лучами,
насыщен молчаньем -
не воздух, а после
глубокого вдоха
колодец дыханья.

 

Там колокол ходит,
качаются годы –
не в жизни, а после
возврата из странствий
по городу водят.

 

От края до края,
качаясь, блуждая –
не голос, а после
звенящего вопля
прохлада немая.

 

 

 

* * *

Побудь еще со мной, воздух!

Мой великан, мой золотой, добрый.

Уходя с нашего Шара,

побудь еще со мной, рощ шорох!

Побудьте еще со мной, звери!
Не уходи, овца, и волк вольный.
Не улетайте, песен сердца, птицы!
Не убегай, вода! Постой, рыба!