Лаборатория слова

                                                                                 «Гаснут пред Словом земные слова».

                                                                                                       Александр Добролюбов

Не допишется, не напишется, мелькнет, исчезнет – бесследно… Нервные, порывистые, беспощадные к себе слова, их больная чуткость. Может быть, эти смертные слова уже забыли, как выражать бессмертные вещи, они только гул звучания, нечто текучее, гипнотическое. Они умрут, как звук печальный, волны, плеснувшей в берег дальний… Побыть без слов. Да, надо бы без слова, без этого неотлучного посредника. Но слова тут как тут, на страже, являются незваные и опять начинают свою жестокую пытку. Только смолкнут – и опять какой-то едва слышимый звук, то ли вокруг, то ли внутри; опять он, этот хрустальный звук. Как будто это звенит сама природа. Писать только тогда, когда звучит этот звук, созвучно с ним…

Сказано же: время писать и время сжигать написанное. Слово умерло, утонуло, оно на дне океана, надежд разбитых груз. Гусли молчат, струны порваны. О чем эти сны? О музыке, о песне, разрывающей сердце певца. Великая и страшная сила, повелевающая петь и погибать в песне. Все это не здесь, не здесь. Все это в иных мирах, в мерцаниях, предчувствиях. Хрупкие листы письменности. Мир хаотичен, случаен, пыль снов, звезд, комет. И все та же магия – вызывание духов жизни и смерти. Но вот опять этот Звук, и как будто звучит  когда-то уже слышанный Голос: «Дух Святый найдет на тебя и сила Всевышнего осенит тебя. Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово». Вес исчез, слова  воскресли, они снова легки, фразы вьются, воспаряют на крыльях неожиданного порыва. Дунул Дух, налетел вихрь, сорвал и понес ветром языка, только успевай записывать  этот пламенный чад вдохновения. Обычные слова начинают светиться, сиять, становятся необычайными, вокруг каждого ореол магического сияния. Там море шумит, море откликается, ходит гулкими ногами волн по неизвестному мореплавателям первобытному побережью. Божий бег пера по бумаге, дуновение этих тайн, призраки грезящихся книг с загадочными названиями. Этот гул гениальности рождается в спящих глубинах слуха, как в лабиринтах морской раковины, сам собой. То, что снилось, что, плеснув волной, встревожило сердце, захватило дух; это поступь органных могучих труб по небесным верхам. Все это пропадет, пропадет навсегда, если не сесть за стол и не начать записывать… Но где те слова, та сила слов, всплеск той волны?.. Их уже нет как нет, опять их нет…

О Слово! У Слова есть сердце. Сердце и есть Слово. Слово Сердца, поющего вместе с ветром. Смотри из Центра, из Сердца, смотри  из огня, из воды, из вихря, смотри и слушай. Вечные чистые сущности, первоначала, их голос звучит везде и всюду. Зримые формы таят незримое, нужен очевидец Незримого, ясновидец тайнописи, читатель Книги мира. Слова – это листья на ветке фразы, их может быть два-три, а может быть много-много, великое множество. И фраза шумит всей листвой на ветру какого-то огромного, космического смысла, и вся книга гудит бурным лесом таинственных символов.

Но помолчи, вслушайся еще раз глубинным слухом и тогда услышишь: вот гул замирает, теперь слова тихо поют, тихий такой, скорбный хор в полумраке храма. Слова – трепещущие, пламенные язычки свечей. И весь мир видится как это ровное, неизменное, трепетное сияние. Это сокровенное сердце мира светится пламенем кем-то зажженной свечи, дрожит и мерцает, всегда чудесно, всегда ново, всегда странно, всегда тайна. И эта новизна и странность так тиха, так растворена, так неуловима, что кажется только тончайшим преображением самого обыкновенного и привычного. Тайная духовность этого свечения мира везде, во всем. Это сердце человека примешивает ко всему свое сияние и делает всё священным. Оно и есть сердце мира, неизменное, бессмертное сердце мира, сердце Слова.

И только сердцу, этому бедному, скорбному земному сердцу вместе с ветром петь. Ведь только в песне ветра слышимо чистое, незамутненное слово. И тогда открываются внезапные, как смерть, моря, и становится ясен голос предчувствий. И тогда загорается вокруг слов изумрудный ореол, тревожный, таинственный, волнующий нарастанием неизвестного, вот-вот готового произойти, вспыхнуть ярким блеском случившегося. Это томление, это мучительное ожидание того, что вот-вот должно произойти. Струна зазвенит в тумане, с ней ты родился, она твоя ось, чуткая, певучая ось, и только на созвучное отзывается.

Вспышка Слова – то, чем написаны такие песни, стихи, поэмы, книги. Дух животворящий, пылкий. Этот дивный бог ходит по воздуху, раздувает облака, ночью гуляет по звездной дороге, ветер налетает откуда-то, свежий, могучий ветер, шелестит в верхушках деревьев; это дыхание бога и его рука, в руке пишущее перо, он знает жизнь каждой букашки и целых громадных миров, он знает все, ему открыты и ясны все бездны и тайны, и он, этот юный, трепетный, страстный, широко дышащий, могучий бог, кому нет преград, у кого слова – стихии, пишет книгу мира, сокровенную книгу мира. 

Эта книга – слово неба и земли, колос синей ржи в руке жрецов Деметры, тех, кому дано узреть в зерне сияние силы. Эта книга пишется и тут же стирается. Танец кусающего свой хвост египетского Урея. Знаки древней письменности, этот тающий в воздухе узор притягивает и зачаровывает. То, что за пределами зрения, скрыто за тонкой, неразличимой маской внешнего образа, сливается с глубинной сутью. Это маска зеркальная, это зеркало, в нем дрожь всего живого, веянье древней воли. Сокровенная мудрость тех письмен расплескана, развеяна. Сохраняются лишь крохи с безбрежно-широкого стола Мнемозины. То, что должно молчать, но от избытка жизни молчать не может. Дух летит над бездной, и зримость его полета – зыбкий след дуновения на водной глади. Так пишутся письмена на воде. Мгновенно схватить след этих крылатых ног, ускользающий отпечаток.  

Речь непрерывно излучает свое колдовство, свою заповедную мысль. Эта мысль начинает ветвиться, множится мириадами  лучей, разрастаясь и разрастаясь, мысленно древо. Вся Мысль всегда здесь и сейчас. Мысль одна на всех, мы все внутри одной Мысли. Мы все и есть эта одна Мысль. Эта Мысль сгущается в Слово, и тогда Слово изрекает само себя: «Видеша Тя воды, Боже, видеша Тя воды и убояшася. Смятошася бездны… Глас грома Твоего в колеси. Молния Твоя осветиша вселенную… В мори путие Твои, и стези Твоя в водах многих, и следы Твои не познаются». И это Слово – одно на всех, и мы и есть это Слово.

Мысленно древо поет свои чародейные песни и днем и ночью. Мысли-листья слиты в едином хоре. Только один листок, сорванный вихрем, крутится, несется неизвестно куда. К Черному морю, в пустыню к плачущему утесу? Мысль не остановишь, не поймаешь, она неуловима, она ускользает, она – вода, ветер, огонь, земля, дерево, звезда, она везде, она нигде. Она – живая, она – жизнь. А жизнь не поймаешь, не остановишь. Она всегда в бегах, она всегда от тебя убежит. Мысль быстрее языка, как свет быстрее звука. И эта мысль уже поэзия (мы ее так называем). Поэзия и есть эти языковые отблески  и отзвуки бега, след бегущей глубины. Всегда там и тогда, когда и где ее не ищут. Сама-то она не знает своего имени, не знает, что она поэзия. Она о себе ничего не знает. И никто о ней не знает. Ее назначение – ускользать. Возможно, когда-то у нее было имя (не наше, как мы называем, а свое), но оно давно забыто, и нам остался только блеск древних символов.

 Блуждаем в языке, как в лесу, в тумане, перекликаемся, думаем, что нам, заблудившимся, отвечает тот, кто знает дорогу, верный путь. Он – вождь, выведет из чащобы. А это наш отголосок, эхо, леший, бес передразнивает и путает, заводит все дальше в глушь, чтобы кружили и кружили, и никогда не выбрались бы из этой чащобы. Смысл блуждает в зеркалах слов, вибрируя в многоязычности сокровенных лучей. Слова зыбко светятся в своих перекликающихся отражениях. Слово «реальность» заслоняет и отменяет саму реальность. Язык казалось бы мешает мыслить, это он – главная преграда. Мысль – молния интуиции, бессловесна. Но – мысль вынуждена рождать слово, чтобы увидеть в нем себя, как в зеркале, и чтобы в растущем вглубь, вширь и ввысь слове видеть себя все зорче и зорче. Слово не дает расплыться, кружить в тумане без руля и без ветрил, оно – опора и средство сосредоточиться, собраться в точку силы. Вот и хватаемся за соломинку слова, соломки слов подстелить. Лесковский Левша взялся подковать силлогизмами Пегаса-молнию.

 Слово само по себе, самоценно, самовитое, само себя свивает из звуков и линий мира. Рисунок фраз складывается также безошибочно, как узоры мороза на стекле, в языке пером ведет тот же природный закон. Так чутко плыть в языке, слиться с ним, стать его духом, его природой – и тогда язык сам складывается в чистые и точные узоры, сам рисует фразами, всем своим строем скрытый, сокровенный закон красоты, тождественный тому закону, по которому создан и устроен мир. Это и есть абсолютный слух языка.

 Ведет подсознание, образы неосознанного. Собственно, это и не то, и не другое, и не третье, а только как бы и нечто. Это надо бы назвать музыкой, звучащей в миражах слова. Это все тот же неизменный, тайный, первородный звук, качающий маятник языка – от гимна до проклятия. Ум-разум сеет драконовы зубы, чем больше сеет, тем больше встает на него могучих воинов, сынов земли. Раскрытая рана – пароль в дверь древней мистерии. Пока вооруженные несокрушимыми критериями критики бьются насмерть, Иванушка дурачок ловит в саду жизни свою волшебную Жар-птицу, неповторимую и единственную, прилетающую только один раз во всю мировую ночь. «Поэзия – это язык в состоянии кризиса» сказал Малларме. Вот язык и бурлит в бурунах, гремит в грозах, оседлав пружину духа, ездок в незнаемое, закусив апокалиптические удила Пегаса.

Поэзия – перевод с Молчания на Слово, ее душа – либо молчальница, либо плакальщица. Запредельность лирики страшит нас всемирным рыданьем аонид. Это плач какого-то великого горя, плач по чему-то безвозвратно утраченному. Безмерность смотрит сквозь решетку меры, в числе мерцает его нечислимость. Это тот, кто не знает, что он-то и есть наивысший мастер, что священный дар, бессмертный гений озаряет голову безумца, гуляки праздного только для того, чтобы посадить его за бессмысленную ворожбу, за безрассудную работу гипнотического мелькания черно-белых клавиш. И вот – из этого, казалось бы, бессмысленного черно-белого мелькания каким-то чудом получается музыка! Пусть мир остается непонятным. Надо оставить его в покое, таким, какой он есть и не пытаться его понять. И тогда, может быть, удастся написать книгу, которая бы дрожала и переливалась, как гроздь капель, взволнованных, озаренных бессонным солнцем.

Всего-то и надо: увидеть океан невероятных сил и фантастических возможностей в каждой капле обыденного. Мыслить не словами, а сиянием слов; замечать не что-то, а Нечто; слышать потаенные струны, испытывать сновидческие полеты души в чистом космосе языка.

Во сне душа освобождается от гравитации, от притяжения к Знаку, к Логосу, она в невесомости, в космическом полете, свободно меняет ситуации и декорации, полет ее фантазий и импровизаций умопомрачителен в своей непредсказуемости и невероятности. Во сне суд отсутствует, во сне душа неподсудна. Судья крепко спит, отпустив душу на свободу. И в особую колдовскую ночь так спит зачарованная душа мира, спит, широко раскрыв свои вещие зеницы: «Леса, луга, небо, долины – все, казалось, как будто спало с открытыми глазами». (Гоголь, «Вий»). В сновидении смыслы живут по принципу скрытой гармонии Гераклита, объемно, сферически. Такое сферическое, сновидческое мышление образными и музыкальными смыслами переходит жить в плоть слова, становится словом. Сон говорит только правду, обнажая Суть (он ведь вещий), но иносказательно, метафорами. Гений сна утверждает: жизнь внутри сильнее жизни вовне. Вся жизнь переходит в жизнь внутри. Слово вовнутрь – горит, кричит, летит, звенит, гибнет и возрождается в каждый миг, крылатый конь, дух божий. Так в стране сна, вне пространств и вне времен. Шепот крови и трепет крыльев, ловля эфемерных мотыльков сетью отблесков, вязь несвязуемого (только ветру связать). Эта фантастическая логика сна. Кто он, безвестный творец сновидений, безымянный гений, автор неведомых шедевров, отсылающий Фрейда толковать прорицания пифий? Это музыка в свободном полете, зачем ей философский камень на шее, тянущий на дно мудрых реторт? Это мгновенная связь неведомого с невиданным в лесу глухом, перекличка черта с младенцем. Джозеф Аддисон знал об этом: «Хотя для разума нет действия более болезненного, нежели творчество, во сне оно происходит с такой легкостью, что мы даже не замечаем, как проявляется эта способность». Но для поэзии знание не является высшей ценностью. Для нее ценнее то, что приходит непредсказуемо, непредвиденно, и уходит непознанным в ту же неизвестность, откуда пришло, оставив только следы неведомой Силы, орлиные росчерки.  

И вот слово пробуждается и открывает свои провидческие синие глаза в первобытной весенней чаще. Что они увидят нового, необычного, чему удивятся, с возгласом радости: «О Лебедиво! О, озари!». Он здесь, неизменно нас удивляющий гуляка праздный. Это такой горе-фантазер, он, как царь Мидас, к чему не прикоснется взглядом или слухом – все тотчас превращается в золото вымысла, в фантастический образ, а то и в какую-нибудь чепуху, нелепость, бред, абсурд. Вся действительность при встрече с его зрением и слухом превращается в причуды его воображения. Так странно устроен его мозг, он обречен, Дон Кихот, безумец, эксцентрик. Иногда он сознает свою ненормальность и мучается, что он не такой как все, сознает, что и могила его не исправит, что это вне его воли, что он во власти всемогущего демона фантазии и воображения. Сколько он не пытается бороться с этим демоном – все тщетно, он терпит поражение, он всегда побежден.

Ему за внешним обликом вещей чудится их скрытая таинственная сущность, и поэтому вид вещей, таких, доставляет ему непонятное для него наслаждение, радость, счастье. Но его тянет раскрыть эту таинственную сущность вещей, которая от него прячется. И оказывается, это прячется от него дар выражения этой таинственной сущности, дар выражения в словах, сам по себе, как таковой. Чудо словесного воплощения. Кто еще, как поэт, может развертывать неисчислимые фантастические сокровища многоцветной реальности, все разнообразие ее живых, движущихся узоров, неисчерпаемую игру сравнений, уподоблений, сопоставлений; развертывать, казалось, до бесконечности, вселяя уверенность, что эта сокровищница никогда не истощится? Эта чудодейственная реальность еще и фантазирует о себе, и воображает о себе бог знает что, строит из себя фантомы вымышленных миров, смешивая их с действительным миром в одно целое. Но это и есть одно целое – единая, природная, фантастическая душа реальности. Она врет о себе столько же, сколько говорит правды, не  считая нужным отличать одно от другого. Правда и ложь для нее равноценны, ведь она – Поэт. Она сама – Поэт и мать всех поэтов.

Эта первозданная реальность – дух древней игры. Она в своей игре, как рыба в воде. Стихия игры – радостная, азартная, страстная. Играющая волна новой весны, новой жизни. В книге, в стихе, новая волна жизни всплеснула и осталась в ней жить, петь и шуметь навсегда, бессмертно. А ты, поэт, бегущий по волнам, уже спешишь догнать другую новорожденную волну. Ежесекундно расширяющиеся горизонты игры открывают врата новых чудес и влекут за собой все дальше, вперед и вперед… Неисчерпаемость открытий чудных.

Умрешь – а слово твое подхватит другой, бегущий в мир, по эстафете, и так без конца, в беге этом, с горящим словом-сердцем – по горестной и прекрасной земле.

Предлагают изъять из употребления слово «поэзия», якобы опошленное и слишком расплывчатое понятие, и заменить словом «поэтика». Но ведь такая замена оставит наш сад пустым, без прилетающей в него иногда ночевать Жар-птицы. Чары развеются, магия пропадет. Останутся одни смыслы как смыслы.

Смыслы извилистые, змеистые, запутанные, как клубки безумно сложных, закрученных лабиринтов – из книги в книгу. Много слов, но мало Слова. Кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки, кто их, раскудрявых, разберет? За всех и за вся пишет нарастившее в тысячелетних усилиях могучие, титанические мускулы всемирное слово. Пишет и пишет, слов вавилоны.  

Неотвратимо одинокая нота последней отверженности зовет в пустыню, а вокруг оглушительный шум Литературы, как от несмолкаемого водопада.

И все-таки, все-таки в этом шуме ясно слышится иногда единое для всех непреложное Слово.