Поэзия

Поэма в четырех частях

               Как океан объемлет шар земной,
                        Земная жизнь кругом объята снами.

                               Тютчев

          I. ВЕЧЕР

Я мыслю, выдыхая волны рифм,
безбрежность озираю тихим глазом.
Но ты ни с чем здесь несоизмерим.
Меня не слышит твой лазурный разум.

Что человек из племени людей
на блюде глин, на щепке ли плавучей?
Он за пределом океанских дней,
его бессчетно, слепо топит случай.

Неразличим он, кто тебя зовет.
О, океан! Ни горя, ни ущерба.
Раскрыто ухо — слушать речи звезд,
широкий взор — бессонно видеть небо.

В ресницах дня лишь блеск и тушь теней.
А тот, кто тлен, ты не укажешь — вот он,
кто ловит блестки клетками сетей,
и искорками странствует по волнам.

Но пьющий нефть и с атомом летун,
он тонкий яд в твои вливает вены,
где только колыханье сонных лун.
Но нет тебе вреда! Я в это верю!

Ведь берега твои не на земле,
и не в моей, как стрелка бога, мысли.
Себе я снюсь в безбрежном серебре,
там я стою на озаренном мысе.

И говорю, как сирота, с тобой,
унылые колеблю волны речи.
Но ты не слышишь тусклый голос мой.
Лишь альбатрос над этой бездной реет.

Быть может, он — крылатой вести знак,
безмолвный символ показать он послан:
что понят смысл мой, одинок и наг,
и на скале отвесной я опознан.

Теперь смотрю: я тьмою окружен,
и мертвой влаги траурно молчанье.
В гигантском зеркале я отражен
бледнее гробового изваянья.

II. НОЧЬ

Когда мрачнеет твой лазурный взор
и мутного ума клубятся тучи,
корабль идет волнам наперекор,
и, может быть, найдет могилу тут он.

Рукой железной правит здесь закон
для тех, кто предназначен в школу ветру,
кто морю беспристрастному рожден
для торжества отваги, или в жертву.

Великие валы, тоска и гнев,
идут и их качают в колыбели.
И он растет, бесстрашный моря лев,
на палубе мужая корабельной.

И как на мирозданья строгий мост,
так он взойдет на капитанский мостик
читать уставы ледяные звезд,
где Лев оставил свой алмазный росчерк.

Он по часам твой высчитает гнев,
и вовремя взовьет трубу тревога.
А молнии ветвисто-синий нерв
трезубцем брызнет, покатив твой рокот.

Едва опасность оттрубит горнист,
уж бешеной воды и вой и скрежет.
Но пенным ртам, гоняясь, не разгрызть
железный ускользающий орешек.

Не это, нет, не бури тут страшны.
Моряк готов и к гибели... Но хуже,
когда среди кристальной тишины
в мозг моряков твой проникает ужас.

Когда в пучине смутное, змеясь,
всплывает, загораясь пучеглазо,
и, обручами щупальцев клубясь,
корабль оно охватывает разом.

          III. УТРО

Кричу... но губ не размыкает рот.
А под скалой скользит авианосец.
С каких его сюда пригнало рощ?
Ковчег ли, где ютится Авель с Ноем

Иль сорван он с родимою куста,
войной сучку за морем угрожает,
с его стального синего листа
комарики звенящие взлетают.

А из глубин, сияя все ясней,
и колыхая тишину морскую,
восходит пара голубых лучей,
и освещает эту ночь немую.

Луч, бьющий в небо, мой пронзает мозг,
и, губ не размыкая, звоном нерва
я спрашиваю: кто Ты, тихий Бог?..
И Голос глухо отвечает: Немо.

Что я тебе? Не океан, а стон!
Я с головой, как пузырек из глуби.
Мой лоб отмечен пепельным крестом,
мне лунный перстень запечатал губы.

Я на скале молчанья твой аскет,
на высоте твоей последний столпник,
молиться мыслью дал тебе обет,
но немоты пузырь растет, и лопнет.

Мильоны лет беззвучен я, как сон,
рабом влюбленным Воле покоряясь,
как Иксион, распятый колесом,
по равнодушным дугам звезд скитаясь.

Вот — он возложен в храме высоты,
трепещущий в сиянии, мой сирый,
на алтаре всемирной красоты,
мозг, рассеченный золотой секирой.

О, неужели не захочешь зла!
Гармонии ты не расторгнешь ребра,
и не зажжешь неотвратимый знак,
тот знак рассвета у зари недоброй?

Мы будем ждать малиновых лучей,
а Тот рога покажет на востоке,
как черный лес блистающих мечей,
и пресечет все голоса и сроки!

              IV. ДЕНЬ

Порядок жизни можно ль нарушать?
Часы у звезд устроены не мною.
Не повернуть мне стрелку мира вспять,
рифмуя с носом сон и нуль с луною.

И Часовщик с седою бородой
заводит механизм орбит на вечность,
но от секрета ключик золотой
в кармане прячет верном, хоть и ветхом.

В траве кузнечик тикает опять,
в трудах своих он долго не устанет.
И корень ритма можно ли копать?
Вечно-зеленый мирт тогда увянет.

Фильм века вдруг закрутится с конца,
тиран опять льет кровь и душит голос.
К виску я подношу плевок свинца
и прекращаю мировую подлость.

И не вернуть меня уже с пути
шутам кино, крутящим мир с финала.
Мой прах кумиру в урну не смести
у ног толпы с ступеней пьедестала.

Мне трупом оживающим не встать,
обратно в ране крови не сомкнуться,
и пистолету пулю не глотать
обратно в дуло, чтоб к виску вернуться.

Единственная дверь, где все правы,
чтоб выйти из игры, гася окурок,
по правилам, где только и новы
перестановки шахматных фигурок.

И этот шаг отнимет только — Кто?..
Я за порог ступаю безмятежно.
Мне мозг слепит великое Ничто,
как океан, лазурная безбрежность.

Не отменим палимый солнцем столп,
как жертвенник неумолимой кары.
Мысль широко сечет твой синий лоб,
и сквозь меня свой мерный рокот катит.

Здесь никого. Лишь озаренность волн,
искрящихся и жизнью и отвагой.
И я, пространств неутолимых полн,
недвижимый, скольжу блестящей влагой.