Онтологические прогулки

Время от времени ловлю себя на острых ощущениях потерь и на воспоминаниях о полузабытом или о забытом полностью. И это забытое – необычайно важное и дорогое. Вспоминаю дома и квартиры, которые в разное время мне принадлежали или где я селился. Но я не помню точных адресов: они каждый раз истаивают у меня на глазах словно в тумане. Я помню лишь приблизительно эти места и пути к ним, но даже оказавшись там, не могу вспомнить, куда подевались ключи; а иногда, подходя к дому, вдруг забываю напрочь номер квартиры и начинаю путаться в подъездах. Помню до подробностей обстановку нашего маленького дома на земле, который мы с кем-то делили, помню жизнь, которая там у меня была с моей любимой, помню события, но не помню причину, по которой однажды забыл туда дорогу. Я словно бы прожил две жизни почти в одновременности и одна засыпала другую каким-то туманом, снегом или даже землей. 

 

Сугубо важно наблюдать присутствие своего Сознания. Да, именно: тавтологичность. Не забывать о присутствии Вневременного Наблюдателя, которого ощущаю толчками и озарениями в течение всей жизни. Когда бы самому им стать! 

     

Истинно русский человек не опустится до рассуждений о свободе, о либерте. В одной старинной китайской книге прочел: «Ни одна душа извне не способна управлять нами изнутри; когда мы это осознáем, придет свобода». Мудрёно, хотя и просто.

 

Свободой кое-кто назвал разврат (французское "либертин" и есть распутник), в том числе обжорство. Обжорство странствиями по континентам, городам и весям, по "священным местам". Обжорство чудесами и эгопомечаниями: "я здесь был": эгозахват всего и вся.  Аскёзу социализма отдали за капиталистическую алчность без берегов. Выросли прегромадные губы и животы. И вечный "поэтический" припев: "Только этого мало!" Притом, что отнюдь не только заведомые "пошляки" поняли свободу именно так. Даже изысканные поэты и поэтессы поняли это именно так.

 

Свобода впихнуть в себя весь земной мусор.

 

При капитализме реальна одна-единственная эстетическая категория: низменное. Ее инерционно называют красотой, хотя то всего лишь сексуальность ночных притонов. Возвышенное – это то, что возвышается над интересами эгосамости.

 

Мир, похоже, возник как абсолютная медитация. Медитация в нас начинается с отключения мыслей, интеллектуального бормотания, с речевой немоты, которая, кстати, ведет к закрытию "сексуальной чакры" и к естественной аскёзе. 

       Мир, ставший ныне неимоверно болтливым, с поразительной одновременностью стал чревно разнуздан и чревно алчен. Причастными к мистерии (неважно, в каком варианте и смысле: к мистерии дионисийской, или бёмовской, или чаньской) мы становимся лишь в пустотные моменты. Они-то и есть наше возвышение над алчно-смертной, глупой, болтливой самостью. А возвышенное как эстетическая категория – это всего лишь трюк из театрального реквизита поз и фокусов-покусов. Все позы внутри эстетики – туман и пар, психическая взвесь. Поза иронического прищура? Пожалуйста. Поза мистического парения? Извольте. Хотите, сегодня я напишу вам изящный роман из жизни педофила и душегуба-маньяка, а завтра – трогательный роман из жизни святого? Такова цена сегодняшнего возвышенного. Всё это формы дуракавалянья изнутри черных недр эготщеславия, пожирающего духовный гумус, его остатки на своем пути. Превращающего всё возвышенное (этику Христа, этику древних мексиканцев, этику "Гиты", этику Будды Гаутамы etc.) в фарс. (Творения Пелевина – красочный тому пример). Но читатели при капитализме едва ли воспринимают этот фарс как кощунство. В той смоговой низине, где мы бредем, кощунства неощутимы по вполне понятной причине.

 

Возвышенное – это либо безмолвие истины, либо Присутствие, актуально переживаемое. Оно глубоко субъективно, то есть экзистенциально. Возвышенное приходит не с темой и не с материалом, а с чистотой сознания: парение. Степень возвышенности – степень чистоты.

Ценно и подлинно лишь натуральное "безмыслие" естественного, целомудренного (глубинно стыдливого) человека, пребывающего в ритмах покоя и безмолвия.

 

Шри Рамана объяснял, что наша болтовня (даже самая изысканная) блокирует трансцендентальную речь, являющую себя в молчании. Трансцендентальная (нечеловеческая) речь (я думаю, подобно космическому излучению) непрерывна, но мы ее не слышим. Святой сообщал буквально следующее: «В молчании человек имеет сокровенный контакт с окружением... Сама истина толкуется молчанием». Соответственно, чем мощнее блокада человеческой речью, тем плотнее стена между нами и сокровенным. Чем больше мы говорим и пишем о сокровенном, тем плотнее мы от него закрываемся.

 

«Молчание – непрерывный поток "речи", безмолвного языка, блокируемого словами». Молчание – абсолютная, не знающая смерти речь, подлинный изначальный логос.

 

Трансцендентальная речь, вероятно, была райским способом общения. Из этой речи мы были изгнаны в речь звучащую, в филологию с ее приоритетами и целеполаганиями, с ее дихотомиями и подразделениями, с ее символами и понятиями, тем самым оказавшись пристегнутыми к машине интеллекта. 

 

В Маханараяна-Упанишаде: «Только тот есть Высочайший Господь, кто находится выше Первоначального слова, которое есть начало и конец Вед и в котором пребывает творческая Причина».

 

Изначальный Господь дал начальное, корневое Слово, но не людям и не в их обыденное пользование, а для Вед, как творческо-причинную энергию и кодекс, кредо.

 

Культура Европы достаточно быстро забыла о сакральности слова, сделав из него инструмент торговли (мыслями) и ментальных манипуляций (махинаций). Вот почему “в Начале было Слово” для западного интеллектуала означает вброс себя в эстетский интеллектуализм, в бешеную деятельность умничающей эго-самости.

 

Поэтам, романистам, филологам (в широком смысле слова) эта гипотеза неприятна? Что делать. Но даже Ницше и Розанов подозревали, что именно филологи (в широком смысле слова) погубили чистую плерому сознания.  

 

В книге "Изгнание в язык" я писал, что некогда мы были изгнаны в нынешнюю форму звукового формализованного логико-символического языка за свою духовную деградацию. Реакции на эту мою книгу (впрочем, вышедшую очень маленьким тиражом) почти не было. Впрочем, один знакомый писатель сказал: "В качестве шутки это еще куда ни шло. Но всерьез? Нам с детства объяснили, что обезьяна (или неандерталец) человеком стали благодаря труду и языку. Горы книг написаны о происхождении языка посредством медленных накоплений..."

– И ты этому поверил? Скажи уж тогда, что это человек сотворил язык, а потом и богов.  А как же Адам и Ева в Эдеме? Разве они трудились? И разве же они болтали? Они общались с Господом и с существами трансцендентальной речью. Речью, в качественном "цимесе" которой присутствовал весь объем универсума при верховенстве небесных архетипов. Это же так ясно, и так просто, и так очевидно. Ведь даже нынешние святые сообщают, что души общаются молчанием.

       Мой писатель насупился и набычился. Еще бы, все привыкли к воспеванию людей речи, вакхантов словес. Признать, что именно филология (в широком смысле слова) завела человечество в тупик и в крах, – такого мужества ожидать от элит было бы крайне наивно. Совершив вдруг (предположим) глобальный Поворот (намек на который и план которого представил в свое время Хайдеггер в виде теории "другого Начала" мышления, философии и поэзии; план этот и его смысл толкуются сегодня по-разному), укрепись человечество в Молчании, в чистом безмолвии вслушивания в трансцендентальную Речь, оно бы, вполне вероятно, выросло в духовный монблан, а не истребило бы только за пятьдесят последних лет 65 процентов всех видов живого. На последнее способна только самовлюбленная тварь, которую и скотом-то назвать было бы слишком много чести.

 

Любая чисто светская культура неизбежно кончает распадом, разложением, если в этом эстетическом бульоне не стоит сияющая серебряная ложка совести как знак Высшего покровительства.

 

Мудрецы подчеркивали, что обилие и многообразие мыслей – от слабости глубинного ума. (Эту же мысль я слышал в отрочестве их уст моего отца). Признак силы ума – сосредоточенность на Одном-едином, полнота и нежная сила внимания, ибо только она приводит к любви как к естественному благу и блаженству. Поток мыслей – это не жизнь, а тарахтенье машинки интеллекта, это блуд, а не любовь. Жизнь есть восприятие света Сознания, освещающего полноту идущего на нас Потока. Мы можем видеть мир оком этого чистого бессмертного сознания. Это око и око наше, тленно-собственное, есть одно единое Око. Почему Экхарт и говорил, что в момент полноты созерцания сама Плерома смотрит на нас.

 

Иисуса Христа наши поэты часто называют: "кому Слово дано" или просто Словом. И таким образом они думают, что через это (благодаря этому) человеческое слово тоже причастно сакральности. Окститесь, братья! В чем существо слова Христа? В этике и в дхарме! Он ведь прямо сказал: "Слово мое не от мира сего!" Да, он сказал чуть иначе: "Царствие мое не от мира сего!" Ну так что ж, это же еще более мощно и недвусмысленно. Чара слова, речевой красоты и пр. заслоняет от нас чару того, что пребывает в потрясающе громадном промежутке между словами, между семантическими блоками, между абзацами, страницами, между концепциями и книгами. Разве не этику Христос дал в качестве ключа к "царствию небесному"? (Никаких иных форм познания истины нет, ибо все иные ложны и погибельны: так сказал он суммой своих слов, притч и умолчаний). Какое же он Слово, какой же он артист, логик или интеллектуал? Он этик духа, а не эстетик, оставьте свои домыслы при себе, господа сладкопевцы. Словом в его время были как раз фарисеи, толкователи Ветхого завета, горделиво назвавшие себя и своих присных "народом Книги". Иисус как раз против чары Слова. Он за чару этического действия самоумаления: предельного отказа от соблазна земного самоутверждения и воли-к-власти, даже в самых кажущихся невинными формах. Но нет более лицемерного и сладкого соблазна воли-к-власти, нежели соблазн артистически-словесный. Цивилизация в его эпицентре. То есть в крайней точке от Христа.

 

У Олега Чухонцева:

 

Будучи русским, то есть ленивым.

я все свое написал во сне,

если не написал, то увидел,

вспомнил, вообразил,

и это главное, что осталось,

так и осталось во мне,

а записать, как всегда, не хватило –

слов, честолюбья и сил,

да и желания, как ни странно..