Онтологические прогулки

Какая тщета и тоска – размышлять в конце времен, тем более, что и без того всякое размышление – акт меланхолии: исток либо следствие. Плюс к тому сколько во всех этих рефлексиях неизбежной претенциозности, ибо постигаемое умом в общем и целом ничего не значит, все же человек – это не мозг, а совокупное вещество, равно и душа есть вещество, хотя и звездное, а не мозговой пар, и странно, почему люди ненавидят и даже убивают друг друга из-за каких-то сказанных слов, которые созидает механизм мозга из уже заготовленных общественными матрицами идеограмм. Сколь чист был у меня позавчерашний день, когда я занимался только садом, и мое пузо и мой позвоночник отвечали ритмам деревьев и кустов, а птички садились мне на плечо и на ладонь. А в речке с песчаным дном, маленькой, почти как ручей, я плыл подобно линю или огромному пескарю, и вода была холодной как ночной мрак, чуть засвеченный луной.

 

Книги интеллектуального "опыта" – чистое кипение самости, забывшей об истоках знания. Или даже никогда к этим истокам не подходившей.

 

Есть философия и поэзия, соразмерные лишь умственности и психической аномальности, "жажде невозможного", как это было у Ницше, Батая, даже у Рембо и Маяковского. А есть сознание и поэзия, соразмерные людям, ориентированным на Центр, а не на Край. Вся "литургия" Батая – апофеоз Края, крайности, тоска как апофеоз "поэзии руин" мышления. Человек здесь действует под влиянием императивов "крайнего опыта", доступного очень немногим. И это подчеркнутое осознание избранности входит в импульсы этого опыта. И афоризм Блейка "Все люди похожи друг на друга своей поэтической гениальностью" приводит его в опупение. Батай нарочно сбивает изначальную оптику, переводя себя в группу "особых людей". Придумывая себе сверхзадачу, он через это определяет себя сверхчеловеком, а затем начинаются "гениальные" словесные прыжки: цирковые номера "полной раскованности", "абсолютной смелости", которой он во многом учился у де Сада (а потом уже у Декарта, Гегеля и Ницше). С таким же успехом можно учиться поэзии отчаянной смелости и мужеству осознания "движения к Краю" у Гитлера, например, или у Чикатило. Сегодня этой поэзией влечения к Краю живет весь Запад, включая Польшу и Украину. Вся такого рода "тотальная поэзия жизни" есть не что иное, как сублимация суицидальных энергий.

 

Эту атеистическую экзальтированность нового времени подметил внимательнейший его наблюдатель  Рудольф Касснер. «С начала ХХ столетия, принесшего мотор, европейский человек всё решительнее, одновременно сознательно и бессознательно, вводил себя в безмерное. Казалось, что уже больше нет границ и ограничений для тех, кто хочет вести беспечно-бездумное существование, подобно тому как, исключая Россию, уже не нужно было никаких паспортов для странствий. Всё стало легким. (Легкость жизни – принцип душевной смерти. – Н.Б.) Часто могло показаться, что мы приблизились к эпохе, где цена и ценность вещи совпали и что теперь могут приобретать особую значимость и являться в качестве достойных внимания только необузданность и распутство».

         Как давно было сделано это наблюдение. Когда ценность меряют ценой, то ценности исчезают, всё становится товаром: сегодняшний гротескный мир. А необузданность и распутство... Кто был более необуздан и распутен, чем Батай? Но он всего лишь действовал по лекалу времени, возбуждая себя мыслью, что он невиданный революционер, отнюдь не будучи оригинальным, как не были оригинальными ни Богров, ни Юровский.

         Атеизм вспыхнул протуберанцем и всех охватила жадность тленности. "Познать тоску всех стран и всех времен..." "С этой безмерностью в мире мер..." Глобальные проекты, глобальное мышление, освоение "Космоса", глобализм, мировая гегемония... Жажда переселения в "иные миры". Мыслительные фигуры полностью завладели человеком, поставили его под полный свой контроль.

 

Недоступность мыслям, недоступность словам – вот исток чистоты и ментального здоровья. Пользоваться инструментом и быть их рабом – слишком разные вещи.

 

Устремленность к легкой жизни, вновь вспыхнувшая, новый сигнал катастрофы сознания. Умный (ментально здоровый) человек устремлен к трудной жизни. То есть к глубинному переживанию того опыта, который дает одиночество. А все Маяковские и Батаи без толчеи общества, в которую они шумно влазят, не могут прожить и дня.

 

Нельзя позволять слову уходить в усложнения такого рода, когда словесность сама начинает играть в свои отдельные игры, самоупиваясь властью над умом человека и над его чувством красоты фонем. В том и в другом смысле человек слаб и, попадая в морскую стихию разыгравшейся словесной бури, он ни за что не сумеет соотнести все эти сплетенные из разнообразнейших жил и энергий ментальные и фонетические сдвиги , толчки, ассоциативные стропы, надувные шары, фейерверки и все иные манипуляции и манипулирования с бытийной основой, на которой стоит истина молчания и мирового безмолвия.

 

Молчащий человек таинствен. Говорящий либо банален, либо пошл (зачастую в виде претенциозности). Это ли не доказательство, что речью мы изгнаны из Рая.

 

В Батае мне любопытны сами попытки (их структура) выйти за пределы художественности к более сущностному методу соединения слов, где "поэзия руин" сглаживает нестерпимую боль от нереализованности и даже краха попыток "стать всем" и "познать всё". И рождается гипотеза грёзы, которой является для тебя Бог и Вселенная, как ты в свою очередь есть грёза Неизвестности. И там, где эта гипотеза из умственной становится ежедневной практикой "йоги" или "поэзии вне слов", рождается примирение, называемое Батаем "экстазом".

 

И Ницше, и Батай топтались вокруг одной и той же калитки, убеждая себя (и читателей), что истину можно взять только оголтелым приступом, что она поддается только насилию и самому непристойному изнасилованию. (Хотя индусы-то и русские с изначала знали, что истина непознаваема, а открывается в качестве дара тому, кто её любит, да и то не всем, а по "капризу" харизмы. К тому же в качестве алетейи она не сокрыта, ибо она есть истина-естина. (Не требует раскопок и научных институтов). И дано её переживать только видящим, то есть обладателям абсолютно чистого зрения). Известно, сколько энергии отдал Батай блужданиям в болотах похоти и кощунственных экспериментов. Вот его оправдания: "Несомненно, я больше, чем Ницше, склонен к ночи незнания. Его не влекут трясины, в которых я, увязая, провожу свою жизнь. Однако довольно колебаний: даже Ницше не будет понят, если эти глубины останутся нехожеными. До сих пор последствия его мысли оставались поверхностными, хотя и весьма импозантными". Не убедительно. Разве Ницше не вел себя в жизни паинькой? Разве он становился "орком воображения", насилуя священников прямо у алтаря ради припадка экстаза фашистского типа? Не имеет ли Батай в виду, что для понимания интеллектуального экстаза, в котором жил Ницше, у современного человека нет воображения? То есть оптикой понимания Ницше Батай считает свой опыт сексуальных трясин, свой абсолютно загаженный мозг, ставший проституткой мышления. Да-с, комплиментик.

 

Массовый опыт страданий (ленинско-сталинские щипцы и кувалда, Гулаг) делают ли нацию более мудрой? Посредством каких коллективных качеств? Есть ли вообще позитивные коллективные качества?

 

Отменяя совесть, Батай рассуждает о Боге, пытаясь создать в нас иллюзию, что у него есть "особое право" на "особую болтовню". Мол, он мыслитель для немногих, таких же, как он, "особых штучек". Но у каждого из этих немногих свой интеллектуальный путь, и ему глубоко наплевать на путь Батая. А вот олухов, вертящих головой, ищущих авторитета, вокруг тóлпы. И страстно добиваясь известности, Батай и иже с ним созидают паству из тысяч и миллионов. Так что не надо лукавить, говоря о частном экзистенциальном пути. Все эти люди занимались пропагандой себя. Рассуждая об "искусстве, творящемся вне пределов совести", они говорили о пространстве своей умственности, притворяющейся душой.

         Батай очень часто вызывает у меня ассоциацию с извивающемся червем. Труд, затрачиваемый на понимание этого извивающегося сознания, абсолютно ничем не вознаграждается.

 

Во всем вещественном есть доля духовного. Во всем духовном есть доля вещественного. Дух нам известен лишь во плоти. Поэты изучают духовную плоть мира.  Хорошо сказал Шри Прабхупада: "Истинное чувственное наслаждение возможно только тогда, когда болезнь материализма устранена".

 

Большинство людей, как я догадываюсь, рождаются внутри материального тела и, соответственно, внутри материального эроса. И все же немногие рождаются внутри духовного (тонкого) тела и духовного эроса. Общение между этими "расами" непродуктивно и мучительно. Скажем, живущий в духовном эросе не способен к измене. Для живущего в материальном теле замена одного "партнера" на другого – неотвратима и даже обязательна.

 

Нельзя познать Господа или даже просто приблизиться к Нему, к его ландшафтам без его на то благословения. То же с истиной. (Если она не есть Господь). Ведь даже в общении между людьми: я не дам себя познавать кому-то, и этого будет достаточно, чтобы этот человек не смог (как бы он ни бился) приблизиться к сути моих ритмов и к моему экзистенциальному кредо; я буду выдавать ему лишь образы иллюзий, актерские жесты и картинки.