Онтологические прогулки

 

Катастрофа всеземной цивилизации созрела столь универсально и неотвратимо, что изъян должен лежать в какой-то весьма и весьма корневой её сути, в чем-то столь для нее сладком и будто бы идущем от Бога, что никому в голову не приходило увидеть в этом движитель Погибели. И этим корневым движителем, вполне может быть, явилась филология в качестве обожествления словесности. И самые искусные языковые манипуляторы стали называться слугами Божьими. А если не называться, то почитаться таковыми. И символом Вавилона стала Вавилонская библиотека, громадное скопище текстов, хранителей ложного знания.

 

И все же что же именно привело к столь катастрофической лжи? Например, к катастрофической лжи трансгуманизма, убеждающего элиты в наличии на земле человеческого хлама, непроизводительного и некреативного, способного лишь к потреблению? И вот эту якобы паразитическую громадную массу биотел предложено ликвидировать, как-нибудь изящно и незаметно. Какова история возникновения этой новой вариации сатанической идеи?

              На этом пути нельзя не натолкнуться на такой удивительный факт: наши интеллектуальные и творческие элиты уже более ста лет вбрасывают в общество концепцию своего безусловного, чуть ли не генетического превосходства над обычными людьми. Смысл истории и всего эволюционного процесса они видели и видят в порождении гениев в науке и искусстве, а также артистов экстракласса. Соответственно, смысл всех энергетических, интеллектуальных и художественных усилий человечества – в порождении такого рода "отборных" личностей, которым должны создаваться идеальные условия и даваться льготы.      

              Массированное давление этих идей я называю роковым грехом творческой элиты и всех интеллектуальных элит без исключения (и сегодняшних, разумеется, в высочайшей степени). Ибо они не только не увидели и не видят основного порока эпохи гуманизма, но возвели его чудовищный дефект в "перл творенья", созидая по существу расовую теорию и атмосферу под эту теорию. Сущность гениальности (особенно в нашу переломно-хрупкую эпоху всеобщего зависания над бездной) должна была бы, на мой взгляд, пониматься смиренно однозначно – как безусловная и неуклонная воля к святости, к той святости, к которой нас побуждает незавершенная святость природы. Только такое мировоззрение могло бы нас спасти, вывести культуру и цивилизацию из ослепления и оглупления. Достоинство человека сегодняшний "элитарный" homo видит в эстетических талантах "личности" и в виртуозности того маленького ума, который есть машинка интеллекта. В то время как любое неомраченное существо видит достоинство человека в совершенно  ином.      

 

Чутко и тонко ощущала эту проблему Симона Вейль, поднявшая своего рода бунт (светящийся красотой) против талантливых людей, объявляющих себя гениями, равно и против всех, кто славит таланты, именуя их гениальностью.  Она очищает понятие гения от дрянной гуманистической шелухи. Гений ищет святости (её новой формы сообразно условиям времени) как новой формы истины и правды. Соответственно, «священное – это далеко не личность; это напротив, в человеческом существе как раз то, что безлично. Всё, что безлично в человеке, священно – только оно». «Ибо личность "преуспевает" только тогда, когда её раздувает социальный престиж». Но единственно реальное, истина (она же правда) приходит с неба. 

              Симона вводит парадоксальный образ дурачка, чтобы всем было внятна её мысль. «Деревенский дурачок, дурачок в буквальном смысле слова, реально любящий истину, хотя бы он не издавал ничего кроме лепета, своей мыслью бесконечно выше Аристотеля. Он бесконечно ближе к Платону, чем был когда-либо Аристотель...» (Перевод П. Епифанова). И далее столь же разительно смелое, ибо чистое: «Надо ободрять этих дурачков, этих людей без таланта, людей с дарованием средним или чуть выше среднего, которые – гениальны. Не надо бояться приучить их к гордости. Любовь к истине всегда имеет спутником смирение. Настоящая гениальность есть не что иное, как сверхъестественная добродетель смирения в области мысли». Так она обращается к интеллектуалам и к сплошной интеллектуалистичности эпохи. Истина есть нечто целостное, выходящее за пределы личности и самости. Истина существует только в паре с правдой. Истина не может быть не правдивой, не в абсолюте душевной чистоты и искренности. Истина в человеке (и к человеку) не от человека, а свыше. И всяческое кипение мозга и мозгов, равно и воображения не имеет никакого отношения к истине. Идите учиться к дурачку, господа курносо-заносчивые. «Вместо того чтобы поощрять расцвет талантов, как призвали в 1789 году, нужно лелеять и согревать нежным уважением рост гениальности; ибо только поистине чистые герои, святые и гении могут быть подмогой несчастным».

              Интеллект сегодня по-прежнему служит негодяям. Истина по-прежнему с несчастными. На чьей же вы стороне, господа поэты, романисты, сценаристы, режиссеры, музыканты, культур-философы и все менеджеры-от-культуры? Большинству из вас надо бы заткнуться, а вы лезете в гении, отталкивая истинных гениев, чья весть с неба. С. Вейль была верна всю жизнь этой своей интуиции. Она писала об этом в четырнадцать лет ("любое существо, даже если оно вовсе лишено природных способностей, вступит в это предназначенное для гения царство правды, коль скоро оно взыскует только правды") и ярко выплеснула в своей последней статье "Личность и священное".

               

К трансгуманизму всё это имеет отношение еще и в другом важнейшем моменте. Мы еще раз видим вдруг абсолютную ложность деления людей на творческих ("креативных") и нетворческий балласт. Ценность "деревенских дурачков" для вдруг прозревших неслыханно возрастает, они оказываются гарантами истины, хранителями небесных эталонов. И это важнейшее онтологическое открытие для всех бессчетных "элитных" придурков, не ведающих ни о концах, ни о началах, ни о земном, ни о небесном. В реальном, внеконцептуальном мире, в мире открытых веяний и просторов, где ясно видно во все концы, обнаруживается удивительная сбалансированность свыше всех существ, как человеческих, так и нечеловеческих. И всякое принятие концептуального решения об уничтожении (или угнетении) тех или иных видов и популяций грешит неописуемой глупостью. Ибо истина/правда – с неба, а на земле мы только её прочитываем. И смирение, равно послушание истине неба является высшей формой гениальности, через кого бы она ни являлась: через Иоганна Баха или через  убогого пастуха в забытых людьми долинах. Забытых людьми, но не Богом. Вот еще почему наше внимание к бедному и откровенно неудачливому, к живущему на обочине, к кажущемуся заурядным и не отмеченным талантами существу должно оставаться ничуть не менее смиренно сбалансированным, чем внимание к засветившимся на "празднике жизни" эстетическим животным.

                                                                                                                                                              

Идея святости двадцатый век не волновала совершенно. Если прежде две точки зрения на смысл "исторического процесса" еще боролись (в Константине Леонтьеве, например), то Ницше уже полностью освободил дух времени от дихотомичности. ХХ век и последующий – бандитский век, где художники, как правило, обслуживают вкусы бандитов (являющих нескончаемый эрзац элит), где соответственно – абсолютная ставка на талант и "гениальность", на их "бесцельную игру". (Бесцельную, но не бескорыстную – замечу я). Тем более пьянящую, если видеть в этом смысл истории и самой экзистенции. Вот почему художественность новейшего времени гнилостная. Художественность 19 века России включала в себя духовный поиск как имманентный и само собой разумеющийся даже не момент, а пласт, фундамент. Идеи самосовершенствования были естественными для каждой аристократически сориентированной личности. (Не обязательно было быть аристократом крови, достаточно было быть аристократом по душевной зрелости: тот же деревенский дурачок Симоны Вейль был им). Романы писали князья, хозяева поместий, или равные им по духу одиночки-отщепенцы, в новейшее время их пишут педерасты и светские львицы, авантюристы и проститутки, официанты и деклассированные инородцы (если не по крови, то по духу).

 

Чтó есть лучшее в искусстве девятнадцатого века, что есть зерно, скажем, в его музыке? Жалоба на истаиванье последних сил в человеческой матрице (матрица – с чего "печатаются" человеческие экземпляры и роды). Жалоба на экзистенциальные тупики, подозрение, что есть святая страна, святая жизнь (вспомнился гёльдерлиновский Гиперион, плачущий о древней Греции) за пределами нашего социумоверчения, но пути туда перекрыты, хотя сердце в лучшие свои минуты, в минуты душевной силы, туда устремлено. В двадцатом веке этой жалобы почти уже не слышно. Здесь уже "братва" играет джаз, жрёт и гогочет. Здесь уже сплошь пируют, ибо работать – западлό. (Первое, что мне объясняли "менеджеры-психологи среднего класса" в начале 90-х: чтобы разбогатеть, ты должен вырвать из себя установку на работу, на труд). На самоограничение способны единицы. Остальные пропивают каждый свой "талант".

       В девятнадцатом веке миром еще управляли цари, в новое время – лишь бандиты и холуи. Выбрали. Когда художественные элиты мира на срезе веков окончательно приняли гуманистический тезис, что смысл и цель исторического процесса – изготовление талантов и гениев, религия была обречена (имею в виду даже не обрядовые институции, а религию как музыку, с которой человек рождается), равно и уровень искусства. Иерархи еще могли ограничивать и урезонивать царей, бандитов у власти урезонивать было бы и смешно, и опасно. Если смысл жизни не в движении (пусть самом маленьком) по направлению к святости,  "тогда – всё дозволено". Гуляй, братва!

       Вот почему я и говорю, что на наших интеллектуальных и особенно художественных элитах – великий грех еще и в том смысле, что они поставили под сомнение смысл жизни всех остальных людей – не талантливых, не гениальных и даже не "пассионарных". Так они породили мутную и еще не оформленную в понятия энергетику новых форм фашизма.

 

Эпоха поэзии кончилась. Поэзия стала невозможна, так как закончилась в человеке душа. Это как закончился бензин в моторе, а купить негде, т.к. у всех закончился, а недра вычерпаны. Это как выкачали всю воду в колодце, а родники в нем забились грязью и камнями. Это как закончилась песня, а новую сочинить некому: все оглохли от того, что поселились на военном полигоне. Что же это за эпоха для нас, еще вроде бы полуживых на Земле? Эпоха поминок по душе. Душу похоронили. Поэзии остается поминать душу. В этом сегодня её предмет. Мы на поминках.

 

Но, возможно, смерть души это не столько чья-то вина, сколько естественный итог её жизни? И тогда мы можем сказать более философски спокойно: завершилась история человеческой души. У души есть своя история, и вот она закончилась. Как история любви с ее зарождением, кульминациями, страданиями, взлетами и гибелью. Подводятся и подведены итоги. А подведены ли? Кажется нет, поскольку большинство не заметило смерти своей души и продолжают считать себя поэтами-с-неумершей-душой. Но душа-то умерла, и поэт держит на руках мертвого ребенка.

              Душа умирала параллельно забвению истины. Истина проста, ясна и всем была известна, но она никого не интересовала. Человек интересовался и интересуется заблуждениями. (Историями блужданий во лжи). Человек любопытен, и заблуждения во всех сферах неотвратимо его влекут, и он всегда и везде лезет именно в заблуждения, даже и не пытаясь мотивировать это копание в экскрементах. Такова судьба проекта "прогресс". Вот почему с самого начала у этого проекта не было шанса на выход к истине: человек вышел в путь из точки истины, из простоты и прозрачной ясности. Все аристократические линии ментального опыта человека были либо заброшены, либо извращены. И сфера искусства, например, неуклонно наполнялась всё более грязными типами души и потому всё более изощренными технологически.

              В эпоху уже активного умирания души жизнь большинству молодых людей с неизбежностью открывалась как зеленая улица соблазна на странствования в бесконечном лабиринте психических, философских и общементальных девиаций и омраченностей. Других моделей жизнь уже не давала. И весь пыл своей естественной чистоты и благородства молодой человек отдавал этой могучей машине с ледяным нутром. Пока она не превращала его в клоаку чувств и мнений. В куклу на палубе посреди разъяренного океана.