Онтологические прогулки

 

 

 

Первую половину дня занимался починкой: сначала забора, а потом крыши крылечка. С предвкушением вечерней баньки.

 

В деревне простота и смирение естественны, бунтарь и честолюбец здесь не приживется и не выживет.

 

Смирение чаще всего толкуют как кротость, то есть сугубо моралистически. Однако оно есть лишь

интуитивное понимание, что ты всего лишь наблюдатель того, что тебе не принадлежит; тебе открывается лишь то, на что ты "запрограммирован" или, другим  словами, чего ты заслужил. В подлинном смысле мы воспринимаем и изучаем только самих себя. Ибо мы твари. Вот почему смирение онтологично, а гордыня признак глупости. Кротость – не идея, не тренинг воли на угашение воли к жизни, а само существо медитации, внутри которой мы родились.

 

Снова подумалось, что нынешние знаменитые поэты героизируют нового человека, вечного человека (бессмертного), но не настоящего или истинного.

 

В вещах, в сущем, в человеке довлеющий объём недоступен ни для какой «разумной» рефлексии.

 

Мы, русские, конечно, сироты на празднике жизни. (Перечитываю, то есть просматриваю "Петера Каменцинда" Гессе). Но тому, надо полагать, есть причины. Родиться в России и быть нерелигиозным существом (имею в виду клеточный уровень) – значит обречь себя на мрак и жуть, на собственный позор и посрамление. Сам ландшафт, сами его флюиды, требующие внимательнейшего и кроткого всматривания и вслушивания, говорит не о празднике жизни, а о каком-то совсем ином предназначении.

       Земля не есть тупое механистичное единство. Мы видим, к чему пришло человечество в любопытствующе-алчном броуновом перемещении по земному лону. Предназначение этноса связано с сущностью и мистикой ландшафта. Который вовсе не есть картинка или предмет эксплуатации. Расселение этносов по лику земному было устроено Хозяином с неизмеримо более провиденциальными основаниями, нежели мы способны предположить. (Не случайно бесчинно-бандитское заселение Америки англосаксами привело к бандитскому профашистскому империализму: на чужой земле можно было только делать деньги).

 

Пойдя по дороге бесстыдства, человечество утратило тонкие связи с землей и с природными вещами. Изначальный человек, то есть человек стыдливый и застенчивый, укромный и смущающийся, уничтожен напрочь. Но лишь смущенный человек был способен воспринимать полубогов и богов. Вспомним сохранившиеся портреты древних египтян, особое свечение их лиц счастьем благодарности. А потом вспомним портреты древних римлян. Вот она, точка кошмарного разрыва и точка отсчета.

       У идеи возвращения много ликов. Поставим цель вернуться к смущающемуся, застенчивому человеку и сразу обнаружим, на каких путях мы потеряли его. На каких путях мы потеряли императив недеяния.

 

Даже в низвержении в последнюю бездну человечество не поймет, что погубило его не некое инфернальное воздействие извне и даже не бесконтрольная жажда денег, а простейший вирус: бесстыдство. Именно оно делает все труды и все усилия (в том числе так называемые творческие) холостыми; и не просто холостыми, но тлетворными.

 

Бесстыдство, ставшее универсальным стилем общения как элит, так и плебса, привело к разнузданности делания. К разнузданности говорения. К разнузданности желаний и требований. К разнузданной эксплуатации природных талантов. К тотальному невежеству, толкуемому как всезнание.

 

Сущность вéдения: оно открывается существу целомудренному. Ученое человечество давным-давно забыло, что называемое нами мирозданием есть нежнейшее существо.

 

Богатство, изощренность и пышность, пришедшие в нашу филологию (в широчайшем смысле слова) есть симптом нарушения священной границы.

 

 Чувство реальности не может быть изощренным.

 

Лишь тот, кто побывал в поре Предсмертья, способен постигать эманации корневища Древа. Парадокс жизни в том, что за периодом Предсмертья, даруемым не очень многим, следует смерть. Когда бы этот период давался многим, а после него еще была бы дана отсрочка, то колорит человечества, я думаю, изменился бы. Настоящие поэты и художники тем или иным способом проживают эту пору Предсмертья и тем самым прикасаются к тайным вибрациям Древа.

 

Разве Демиурга порождает наше мышление? У столь Обширного Хозяйства не может не быть хозяина. Разве это мышление? Это здравый смысл. А еще – интуиция присутствия, говорящая, что истина пребывает не посреди гносеологии.

 

Сегодня если мы найдем причастного к духу человека, то в информационном смысле он окажется идиотом, а в концептуальном – младенцем. Русским Иванушкой-дураком.

 

Человек гибнет от избытка.

 

Виртуозность накрыла культуру стальным колпаком. Её вездесущесть. Ее мертвенный глянец даже в отношениях между людьми. Всюду она убивает простое и естественное дыхание поэзии. Сплошная демонстрация мастерства, таланта и фокусничества. Как же там уместиться замарашке душе? Которая и в зеркало-то стесняется посмотреться, настолько она едина с сущим. Виртуозность прет из анклавов машинной безупречности, стремительной ее агрессии.

 

Мандельштам свел с ума всех поэтов своей легчайшей отмашкой во все стороны сразу. Но он поэт несмотря на виртуозность. Подражать ему в виртуозности – погибельное дело. Это все равно что подражать виртуозности прозы Андрея Белого.

 

Еще Жан-Поль заметил, что часто путают «философский и поэтический инстинкт (как единое целое. – Н.Б.) с художественным инстинктом виртуоза». Ныне философско-поэтический инстинкт уже вообще никого не интересует. Ибо он ведь не "эффективен", не дает просчитываемых рукоплесканий толпы, пришедшей на концерт.

 

Вы панически боитесь банального? Позвольте вам не поверить. Отчего же вы устремляетесь в Нью-Йорк и в Венецию?  Отчего устремляетесь к комфорту и развлечениям, к богатству и славе?

 

Разве мог я удержаться от иронических усмешек при чтении повестей моего тогдашнего любимца Германа Гессе, где слово "тяготы" и слово "тоска" звучали в атмосфере и обстановке того почти запредельного материального комфорта и социальной защищенности, которые и не снились всем нам, а тем более моему отцу. И все же библейские драмы нас чему-то учили, поскольку царь Давид писал псалмы из своего последнего и абсолютного одиночества (не видимого извне, то есть экзистенциального). В этом смысле он приближался к переживаниям моего отца, долгими годами слушавшего морозный вой ветров в таежных землянках Вижая и Бурмантово. Здесь есть что-то от иронии Юрия Домбровского с его "Выхожу один я из барака...", где ощутима некая болезненная покровительственность к Лермонтову и Рильке. Конечно, там очень сложное чувство, почти неизъяснимое. И все же кто знает, чье одиночество и чья тоска были глубже: сибирского зэка или Михаила Юрьевича? Да, у М.Ю. "звезда с звездою говорит", а у Рильке: "эон с эоном". Но ведь они говорят друг с другом, но не с нами, не с тобой ergo sum. Не с Лермонтовым и не с Рильке. Одиночество. Да-с, как сказал бы Розанов.

 

Человек впал в сложность и пал. Мир велиара сложен, мир атмана прост. Душа проста и наивна, интеллект сложен и хитер. Душе интеллект скучен и страшен, интеллекту скучна и страшна душа. И вместе им не сойтись. Тайна дхармы проста. Тайна материи бездонна.

 

Где нет простоты и наивности, там нет русской души, нет и атмана индийцев. Искусство "конца века" и постмилениума кишит симуляциями душевной жизни, где пускаются в изощренное фантазирование, коллажирование и ассоциирование, словно бы душа затаилась на дне "абсолютной метафоры". Философ Мардов назвал когда-то эту болезнь "псевдодушевностью". Впрочем, еще Достоевский притворился, что не видит различия между душой (всегда диалогичной атману) и тщеславно-самостной страстностью умной психики. Так что его попытки увидеть душу в сложных психических конвульсиях мало что нам дали. Исповедь Ставрогина (как и иные исповеди его "таинственно-трагических" персонажей) становится с неизбежностью изощренно-хвастливой интеллектуальной рефлексией. Всегда в итоге самоупоенной, а не покаянно-творческой.

 

Невыносимость самодовольства Блюма-Джойса, невыносимость для русского носа.

Чудовищный по перебору поток хвастливости, сплошная лапша на уши читателю.

 

Полное осознание своего "Я" возможно лишь на пути аскёзы и отрешенности. Никакая "сила ума" и "сила духа" здесь не помогут.

 

Но разве можно в искусстве обратить на себя внимание простотой? Разумеется, не обратишь. Но тогда не говори, что твое искусство тебя исцеляет, а не заводит в последние тупики.

 

Настоящий поэт – алхимик, исцеляющий свою отравленную веком душу. Вот почему его опыты крайне редко могут быть кем-то замечены. Он "изгнанник", однако вовсе не в иную страну на карте мира.