Онтологические прогулки

1. В 1748-ом году Давид Юм сформулировал проблему, в дальнейшем получившую название «проблемы индукции» и превратившуюся в одну из проклятых философских проблем – наподобие теоремы Ферма в математике. Все новые и новые философы брались за разрешение этой проблемы, - только для того, чтобы или в бессилии опустить руки, или сформулировать решение, которое никто, кроме них самих, не принял бы за реальное решение проблемы. И все-таки плох тот философ, который не попытался бы разрешить проблему индукции. Да и теорема Ферма была ведь, в конце концов, доказана. Но, прежде чем разрешать проблему, надо с ней ознакомиться, и лучше всего это сделать, обратившись непосредственно к Юму. 

2.  «Два суждения: Я заметил, что такой-то объект всегда сопровождался таким-то действием и Я предвижу, что другие объекты, похожие по виду на первый, будут сопровождаться сходными действиями ― далеко не одинаковы. Если вам угодно, я соглашусь с тем, что одно из этих суждений может быть на законном основании выведено из другого; и действительно, я знаю, что оно всегда выводится из него. Но если вы настаиваете на том, что этот вывод делают с помощью цепи заключений, то я попрошу вас указать эти заключения. Связь между данными суждениями не интуитивная: здесь требуется посредствующий член, дающий нам возможность сделать такой вывод, если только этот вывод вообще можно получить путем рассуждения и аргументации. Но я должен сознаться, что совершенно не постигаю, что это за посредствующий член. Указать его обязаны те, кто утверждает, что он действительно существует и является источником всех наших заключений о фактах»[1].    

3. «Все явления, по-видимому, совершенно отделены и изолированы друг от друга; одно явление следует за другим, но мы никогда не можем заметить между ними связи; они, по-видимому, соединены, но никогда не бывают связаны друг с другом. А так как у нас не может быть идеи о чем-либо, чего мы никогда не воспринимали внешними чувствами или же внутренним чувством, то необходимо, по-видимому, прийти к тому заключению, что у нас совсем нет идеи связи, или силы, и эти слова совершенно лишены значения независимо от того, употребляются ли они в философских рассуждениях или же в обыденной жизни»[2].

4. «После [наблюдения] постоянного соединения двух объектов, например тепла и огня, веса и плотности, только привычка заставляет нас ожидать одного из них при появлении другого. Это, по-видимому, даже единственная гипотеза, с помощью которой можно прояснить затрудняющий нас вопрос: почему мы выводим из тысячи примеров заключение, которое не в состоянии вывести из одного примера, ничем не отличающегося от остальных? Разум не способен к подобному варьированию; выводы, которые он делает при рассмотрении одного круга, одинаковы с теми, которые он получил бы, исследовав все круги во вселенной. Но ни один человек, видевший только однажды, что тело движется, получив толчок от другого тела, не мог бы заключить, что всякое тело придет в движение после подобного толчка. Поэтому все заключения из опыта суть следствия привычки, а не рассуждения»[3].

5. Для порядка еще раз сформулирую основные пункты, составляющие проблему индукции (ПИ) в редакции Юма. Проблема Юма распадается на три пункта: 1. Из одного примера соединения нельзя вывести связи между явлениями, иначе говоря A1 может быть только соединено с B1, но не может быть с ним связано. 2. Из множества повторяющихся примеров соединений нельзя вывести связи между соединяющимися явлениями, ведь каждое новое соединение, при всей его возможной похожести на другие, остается одним-единственным изолированным соединением, которое, как мы уже условились, не дает идеи связи. Однако, множество постоянно повторяющихся соединений формирует привычку, на основе которой мы полагаем объекты (явления) связанными, а не соединенными. Иначе говоря, если за А1 следует В1, за А2 следует В2, за А3 следует В3, … за А1000 следует В1000, то за А1001 скорее всего последует В1001. 3. Сколь много постоянно повторяющихся соединений мы бы ни видели, мы никогда не можем быть уверены в том, что следующее соединение будет таким же, какими были предыдущие. Иначе говоря, прошлый опыт бесполезен для будущего, и за А1001 В1001 может и не последовать или, говоря чуть точнее, мы не в состоянии привести аргумент, гарантирующий следование В1001 за А1001.

6. Из истинности первого пункта с необходимостью следует истинность второго и третьего. Следовательно, чтобы опровергнуть выстроенную Юмом цепочку, следует опровергнуть именно первый пункт. Приступим к опровержению.     

7. Представьте себе бесконечный ряд ведер, насколько мы можем видеть, заполненных водой. Мы видим, что первое ведро заполнено водой, мы видим, что второе ведро заполнено водой, третье, четвертое, сотое и даже тысячное, и, сколько мы ни всматриваемся вдаль, нам кажется, что все ведра полны воды и что среди них нет ни одного пустого ведра. В этом примере ведра соединены с водой, а постоянство их соединения порождает ожидание, что они соединены всегда.  Вопрос: можем ли мы быть уверены в том, что в бесконечном ряду ведер так и не окажется пустого ведра или даже, например, в том, что пустых ведер на каком-то этапе подсчета не окажется больше, чем заполненных? Ответ на оба вопроса, разумеется, отрицательный. Ни в чем таком мы не можем быть уверены. Как бы много полных ведер мы ни видели, следующее ведро может оказаться и пустым, а может оказаться и так, что на определенном этапе вместо неизменно полных ведер мы будем видеть неизменно пустые ведра, либо что они пойдут вперемешку и за каждым полным будет следовать пустое. Это и есть проблема индукции – как бы много повторений в соединении фактов мы ни наблюдали, мы не можем считать, что соединенные факты связаны друг с другом. Достоверны лишь сами факты, не являющиеся на деле следствиями никаких определенных причин, и каждый следующий факт может опровергнуть сколь угодно длинную цепочку предыдущих фактов, которые, как нам казалось, откуда-то следовали (с единообразием).

8. А теперь представьте себе все тот же самый бесконечный ряд ведер, но только на этот раз пусть они будут пустыми.  Представим себе и человека, который подходит и заполняет водой первое ведро, потом – второе, третье, сотое и даже, хотя это и стоит ему немалого труда, тысячное. Вопрос: может ли этот человек быть уверен в том, что каждое вновь наполняемое им водой ведро окажется полным? Вопрос может показаться странным, но ответ на него, разумеется, положительный. Человек может быть уверен в том, что миллион первое наполненное им водой ведро окажется таким же полным водой ведром, как и первое, и для этого ему вовсе не требуется наполнять водой весь миллион ведер. Достаточно наполнить лишь несколько ведер, чтобы все в этом плане стало понятно. Но что произошло? Почему нам кажется странным сам вопрос о наполненности водой сколь угодно большого числа ведер, и почему мы не сомневаемся, что не может быть исключения из наблюдаемой лишь фактически каждый раз новой единичной наполненности? Как и в первом случае мы видим соединение ведра с водой. Почему же каждое новое ведро должно оказываться заполненным с необходимостью? По одной единственной причине – мы просто связали факт наполненного ведра как следствие процесса заполнения ведра водой с причиной наполнения ведра – самим процессом его наполнения. Пустое ведро – начальное состояние объекта, полное ведро – конечное состояние (или следствие наполнения водой), наполнение ведра водой – причина последующей полноты ведра.

9. Почему ведро полное? – потому что кто-то его заполнил. Что при заполнении ведра водой оно будет наполняться всегда – тезис, уже не требующий опытно-каждо-ведерного доказательства. Вместе с тем, проблема индукции прямо подразумевает, что завтра вы подойдете к ведру, начнете заполнять его водой, но оно, возможно, не будет заполняться. Ведь то, что оно заполнялось до этого случая не может гарантировать того, что оно будет заполняться сейчас; то, что ведро заполнялось вчера не может гарантировать, что оно будет заполняться сегодня и тем более завтра; то, что заполнилась тысяча ведер не может гарантировать, что заполнится и тысяча первое. Ан, нет, может. Почему? Потому что указана причина заполнения. Ведро, в которое льют воду, наполнялось водой вчера, наполняется водой сегодня и будет наполняться водой и завтра, и во веки веков. Аминь.

10. Во избежание путаницы четче определимся с терминами: 

Соединение – предполагаемое единство двух фактов (или двух состояний объекта, или объекта с каким-то его состоянием), выводимое из постоянно видимого нами следования одного факта за другим (одного состояния за другим). Например, мы видим, что с приближением зимы птицы летят на юг. Можно предположить, что это не случайно. Или мы видим только белых лебедей и предполагаем, что все лебеди - белые.  

Связь – опосредованно удостоверяемое единство двух фактов (или двух состояний объекта, или объекта с каким-то его состоянием), выводимое из указания на третий факт, как на причину следования второго факта (состояния). Например, поняв, что зимой птицам холодно и голодно, мы тем самым вклиниваем факт-причину между фактами приближения зимы и отлета птиц на юг, тем самым связывая их. Или, узнав, что белая окраска зависит от такого-то пигмента, мы связываем цвет лебедей с наличием этого пигмента и говорим, что все лебеди с таким-то пигментом – белые. 

Причина – связующе-объяснительное звено-факт, указывающее на то, почему за фактом номер один следует факт номер два (почему одно состояние объекта меняется на другое, или почему объекту присуще такое-то состояние). Или попросту объяснение, почему за фактом номер один следует факт номер два. Когда мы спрашиваем «почему за фактом номер один следует факт номер два?» мы должны привести какой-то факт номер три, отвечающий на заданный вопрос. Если мы видим, как нечто следует за или с чем-то, то этого никогда не бывает достаточно для объяснения, и мы должны найти третий факт, из которого следует нечто. 

 11. Юм совершенно прав, когда утверждает, что из сколь угодно часто наблюдаемого соединения двух фактов невозможно вывести их связь. Но ее и надо искать не в повторении соединения, ее надо искать непосредственно в соединении. Повторение тоже играет свою немаловажную роль – лишь повторяющееся соединение побуждает человека искать связь. Но после того, как она найдена (если найдена), повторение уже не играет ни малейшей роли и становится естественным следствием выявленной связи. Если мы знаем почему происходит соединение, то его повторение (при определенных условиях) неизбежно. Если мы не знаем почему происходит соединение, то единственной его причиной и можно считать повторение.

12. «Почему мы выводим из тысячи примеров заключение, которое не в состоянии вывести из одного примера, ничем не отличающегося от остальных?», - спрашивает Юм. Отвечаю: потому что заключение выводится вовсе не из тысячи примеров соединений, а из установленной связи в самом соединении.

Слова Юма «Два суждения: Я заметил, что такой-то объект всегда сопровождался таким-то действием и Я предвижу, что другие объекты, похожие по виду на первый, будут сопровождаться сходными действиями» теперь пере-формулируются в виде: «Я знаю, почему такой-то объект сопровождается таким-то действием, и поэтому я уверен, что, при соблюдении определенных условий (обуславливающих связь), он и будет сопровождаться этими же действиями».

«Связь между данными суждениями не интуитивная: здесь требуется посредствующий член, дающий нам возможность сделать такой вывод, если только этот вывод вообще можно получить путем рассуждения и аргументации», - говорит Юм. Нет, посредствующий член, хотя и находится с помощью ума, но сам по себе не является умозаключением – умозаключением является вся причинно-следственная цепочка, сама же причина – нечто столь же наглядно-данное нам в опыте, как и то, что она связывает.

13. Что было установлено предыдущими рассуждениями, так это принципиальная разница между обобщением на основе повторения и объяснением (обобщением на основе объяснения).

Формула повторительного обобщения: повторение в наблюдении следования одного состояния объекта за другим (с другим) порождает бездоказательное ожидание, что это следование происходит по какой-то причине.

Формула объяснения: одно и то же воздействие, оказываемое (в одних и тех же условиях) на один и тот же объект, порождает один и тот же результат. Возможная редакция: Причинение одного и того же одному и тому же в одних и тех же условиях приводит к одному и тому же результату. Еще одна возможная редакция: открытие причины, по которой происходит следование одного состояния за другим порождает доказательную уверенность, что одно состояние всегда будет следовать за другим.

14. Для более четкого различения следует привести начало двух цепочек, а именно первые два повторительно-обобщающих соединения и первые две объяснительных причинно-следственных цепочки.

Обобщающие соединения: За А1 следует В1; за А2 следует В2.

Причинно-следственные цепочки: За А1 по причине С следует B1; за А2 по причине С следует B2. 

Прежде всего следует понять, что А1 в этих примерах отличается от А2 только порядком следования, а не по существу, то есть мы не говорим (как это нередко делает Юм), что А2 похоже на А1, - нет, подразумевается, что это все время одно и то же А - то же касается и B1, и В2 и какого угодно В, остающегося во всех примерах одним и тем же В, но получаемым в порядке наблюдения новых и новых случаев соединения.  

Что же мы видим? В случае повторения результата, мы видим два одинаковых соединения. В случае объяснения – мы видим проявление одной и той же связи. Цепочка повторений уходит в эмпирическую бесконечность. Причинная цепочка замыкается в одном единственном соединении. Без конца повторять: за А по причине С следует B, за А по причине С следует B, за А по причине С следует B, не имеет ни малейшего смысла. Если B следует, то оно и будет следовать, поскольку в каждой новой цепочке ничего не меняется, то есть А остается А, а С – С (а мы условились, что это так). Если же А и B соединены, то каждое их новое соединение нуждается в подтверждении. В самом деле, почему за А1001 должно следовать B1001? Без опосредующей А и В причины, как верно заметил Юм, на этот вопрос ответить невозможно.  Но зато и при указании причины нет смысла повторять соединения.

15. Объяснение (указание на причину) – это пластинка, каждый раз воспроизводящая одну и ту же записанную на ней мелодию. Повторение – это новая пластинка, проигрывающая одну и ту же мелодию. Чтобы удостовериться, та же эта мелодия или нет, мы должны проигрывать каждую новую пластинку. Но удостоверяться в том, что на одной пластинке записана искомая мелодия нет ни малейшей надобности. Прослушаем мы пластинку один раз или тысячу – мелодия все та же, и будет оставаться все той же.

16. Итак, теперь мы можем выстроить различные обобщающие цепочки в их адекватном полном виде:

Обобщение на основе повторения: За А1 следует В1, за А2 следует В2, за А3 следует В3, … за А1000 следует В1000, следовательно, за А1001 скорее всего последует В1001.

Объяснение: За А по причине С следует B. Или: если за А1 по причине С следует B1, то за А1001 по причине С совершенно точно последует В1001.

17. Скептики, конечно, скажут, что в реальности А1 или никогда, или, как минимум, часто не совпадает с А2 (не является его полной копией), то есть они различаются не только по порядку, но и по существу – почему Юм постоянно и говорит о сходных, а не об одинаковых объектах. Допустим, однако, что эти объекты одинаковы. Останется ли в таком случае проблема Юма проблемой Юма, то есть можно ли будет делать выводы относительно будущего, основываясь на прошлых повторениях? Разумеется, проблема Юма останется; разумеется, выводов о будущем сделать будет нельзя - независимо от того, имеются в виду одинаковые или сходные объекты. В самом деле, если мы представим себе, что все ведра абсолютно одинаковы, то что это поменяло бы в выше приводимом примере – если бы мы посчитали их всего лишь сходными? Ничего. Следовательно, если мы решаем проблему Юма, то есть находим способ предсказать будущее через объяснение связи между объектами (состояниями объекта), то подразумеваемая в объяснении одинаковость объектов не может служить аргументом против такого решения.  

18. Если же скептики не успокоятся и будут продолжать говорить, что на практике все равно А1 с А2 не совпадает (могут не совпадать), то мы должны заметить, что в объяснении соединяются не конкретное ведро (ведро A1) с конкретной водой (полное ведро В1), а ведро вообще (А) с водой вообще (полное ведро В). Одно эмпирическое ведро (или ведро А1) всегда отличается от другого эмпирического ведра (А2). Одно ведро вообще (А) – означает попросту любое ведро (А1, А2 или  А1001). Мысленно прокрутив в уме картинку «ведро заполняется водой», мы автоматически переносим ее на все эмпирические ведра и воды. Не в силу привычки, как утверждает Юм, а в силу того, что все мыслимые ведра в нашем уме неоспоримо связаны с водой (при указании на фактическую причину наполнения одного-единственного эмпирического ведра). Объяснив, мы объясняем, почему нечто вообще происходит.  При этом я надеюсь, что у нас не возникает хотя бы вопроса о том, почему ведро вообще (или ведро А) может служить адекватным представителем каждого конкретного ведра – хотя, в принципе скептики склонны к полной атомизации действительности, и их, очевидно, может не устроить ситуация, при которой разные емкости получают одно наименование. Но это уже какая-то другая проблема, не имеющая отношения собственно к проблеме индукции.  

19. Итак, указание на причину меняет значение слова «одно», превращая его из эмпирического (одно конкретное) в абстрактное (одно вообще). Связать наполнение конкретного эмпирического ведра с конкретной эмпирической водой, значит, превратить одно эмпирическое ведро (ведро А1) в ведро вообще (ведро А).  Объяснение - переход от эмпирической к теоретической истинности; шаг, неподъемный для эмпирика и неизбежный для теоретика. Правомерность же такого шага должна оправдать практика или тот самый опыт, к которому естественным образом апеллирует всякая наука. Что ж, опыт несомненно подтверждает, что объяснения работают. Не без проблем, но работают. Но ведь не без проблем? Но ведь работают! С какими бы проблемами мы ни сталкивались при объяснении реальности, важно указать, что есть принципиально иной путь построения общих положений, и что Юм категорически не прав, утверждая, что такого пути нет. Есть путь обобщения на основе повторения, а есть путь объяснения. Повторительное обобщение не предполагает никакого вывода относительно последующих событий; объяснение совершенно равнодушно к фактору времени и будущие соединения для него абсолютно равноправны с настоящими или прошлыми.

20.  Обобщение на основе повторения никогда ничего не объясняет, оно лишь подталкивает к поиску объяснения в повторении соединений. Если учитель каждый год видит в своем новом классе рыжего ученика, который успевает хуже других, то по истечении десяти лет он вполне может прийти к выводу, что рыжие вообще менее способны, и когда на одиннадцатый год у него в классе вновь появится рыжий ученик, он вполне может сказать: «Этот ученик будет успевать хуже других». «Почему?», - удивленно спросите вы. «Потому что он рыжий», - ответит вам учитель.   Здесь мы видим, как абсурдно всякое обобщение на основе повторения, когда оно пытается принять форму объяснения. «Все рыжие ученики, которых я видел до сих пор, плохо успевали», - вот единственно-адекватная форма обобщения, подталкивающая к попытке объяснения этого явления, которое, в свою очередь, чтобы стать объяснением, обязано выйти из круга повторения и указать на причину неуспеваемости. Попытавшись же связать цвет волос с успеваемостью, любой добросовестный исследователь очень быстро придет к выводу о том, насколько это абсурдная затея, и что одно никак не связано с другим.  

21. Как рассуждает скептик: мы видим соединение двух фактов, а затем, видя постоянное повторение этого соединения, мы приобретаем иллюзорную идею связи между ними. 

Как рассуждает знаток: мы видим соединение двух фактов, а затем, видя постоянное повторение этого соединения, мы предполагаем связь между ними (третий факт-причину, связующий два соединившихся факта), которую и должны установить. Из самого повторения соединения ясная идея связи никоим образом не образуется. Более того, - после того, как повторение наводит нас на мысль о возможности связи, оно более не принимается в расчет, в расчет идет лишь природа соединения между двумя фактами (состояниями объекта). Повторение должно стать следствием выявленной связи, а не его причиной.

22. Еще раз повторю: опосредующее звено, которое ищет и не находит Юм, находится не между повторяющимися соединениями фактов, а между соединяемыми фактами, и называется это опосредующее звено причиной, по которой один факт следует из другого. Установили причину, установили связь. Не установили причины, значит, нет ничего кроме соединения. Причинно-следственная связь потому и называется связью, что связывает.

23. Но неужели Юм не знал о существовании причинно-следственной связи? Это было бы странно. Но, конечно, Юм все знал. Более того, он весьма много говорил о причинно-следственной связи, отдавая ей (на словах) должное. Но пусть опять скажет сам Юм:

«Несомненно, что если между объектами существует какое-нибудь отношение, которое нам важно знать в совершенстве, то это отношение причины и действия. На нем основаны все наши заключения относительно фактов или существования. Только благодаря ему достигаем мы уверенности в существовании объектов, находящихся за пределами наличного свидетельства нашей памяти и наших чувств. Единственная непосредственная польза всех наук состоит в том, что они обучают нас управлять будущими явлениями и регулировать их с помощью их причин. В силу этого наши мысли и изыскания все время вращаются вокруг отношения причинности. Но идеи, которые мы составляем о нем, так несовершенны, что нельзя дать точное определение причины ― можно лишь позаимствовать его из того, что является внешним по отношению к причине и чуждым ей»[4].

24. «Обладающие сходством объекты всегда соединяются со сходными же ― это мы знаем из опыта; сообразуясь с последним, мы можем определить причину как объект, за которым следует другой объект, причем все объекты, похожие на первый, сопровождаются объектами, похожими на второй. Иными словами, если бы не было первого объекта, то никогда не существовало бы и второго. Появление причины всегда переносит наш ум в силу привычного перехода к идее действия ― это мы тоже знаем из опыта. Стало быть, сообразуясь с опытом, мы можем дать другое определение причины и назвать ее объектом, который сопровождается другим объектом и появление которого всегда переносит мысль к этому последнему. Хотя оба данных определения выведены из обстоятельств, чуждых причине, мы не можем устранить это неудобство или достигнуть более совершенного определения, способного указать ту черту причины, которая связывает ее с действием. У нас нет идеи этой связи, нет даже ясного понятия о том, что мы желаем знать, когда стремимся представить себе такую связь»[5].

25. «Итак, наша идея необходимости и причинности порождается исключительно единообразием, замечаемым в действиях природы, где сходные объекты всегда соединены друг с другом, а ум наш побуждается привычкой к тому, чтобы заключать об одном из них при появлении другого. Эти два условия исчерпывают собой ту необходимость, которую мы приписываем материи. Помимо постоянного соединения сходных объектов и следующего за этим заключения от одного из них к другому у нас нет иной идеи необходимости, или связи»[6].

26.  Проблема Юма в понимании причинно-следственной связи состоит в том, что он (и не он один) полагает, что связь между фактами выстраивается по формуле: один факт является причиной, а другой – следствием.  Здесь есть чисто психологическая, а отчасти еще и лингвистическая проблема, связанная со словосочетанием «причинно-следственная связь» – видя (или подразумевая) связь между двумя фактами, мы чисто автоматически склонны называть один из фактов причиной, а другой следствием. Но если в отношении второго утверждения мы правы (факт номер два является следствием), то в отношении первого – заблуждаемся (факт номер один не является причиной).  Причиной является не факт номер один, а некий опосредующий факт номер три, или объяснение, почему за фактом номер один следует факт номер два. Следование одного факта за другим никогда не может прочно связать один факт с другим. А опосредующий факт-причина – может. Объяснение же и есть не что иное, как выявление трехкомпонентной причинно-следственной связи. Трех, а не двухкомпонентной.

27. Здесь, впрочем, есть нюансы, требующие особого внимания. Представим себе бегущего человека. Процесс бега порождает усталость. «Я долго бегу, я устал». Что здесь является причиной, а что следствием?  Очевидно, что бег – причина,  усталость – следствие, а человек – объект, чье состояние и меняется от нормального к усталому через опосредующую причину изменения – бег. Но можем ли мы утверждать, что объяснили возникшую усталость через беговую причину, или мы просто можем сказать, что усталость всякий раз возникает после бега и, таким образом, снова оказаться в сетях скептицизма? Это довольно сложный вопрос. В принципе, усталость непосредственно регистрируется организмом как следствие бега, и в этом смысле нам вовсе не требуется раз за разом уставать, чтобы связать усталость и бег, но мы довольно быстро можем убедиться в том, что усталость будет следовать из бега всегда (усталость всегда будет следовать из определенного уровня физической нагрузки, или нагрузка вообще порождает усталость вообще). Сказать, что усталость следует «за» бегом, все равно что сказать – «я пробежал три километра, после чего устал». Это смешно, но именно так хотели бы представить ситуацию скептики.  С другой стороны, смешно это или не смешно, но скептики имеют некоторые основания посчитать предположение «бег вызывает усталость» двухкомпонентной причинно-следственной цепочкой, где усталость соединена с бегом, а связь мы выдумываем, видя повторения соединения усталости и бега.  

28. Однако, возможен и другой путь объяснения усталости. Со строго научной точки зрения объяснение «бег порождает усталость» не является достаточным, но мы еще должны показать, почему бег порождает усталость, то есть дать научное описание физиологических изменений, происходящих в организме, когда он получает физическую нагрузку.  Но тогда получается, что причинно-следственная цепочка удлинилась, и что сам бег, бывший в первом случае фактом-причиной, то есть объясняющим фактом номер три, теперь превратился в факт номер один, усталость осталась фактом номер два, а опосредующим фактом номер три (или причиной усталости) становятся физиологические изменения, происходящие в организме, когда он получает нагрузку. Но это иллюзорное удлинение – причина всегда остается опосредующим фактом номер три. Есть человек, есть усталость человека и есть причина, вызывающая усталость. Назовем мы эту причину просто бегом, или, перейдя на научный уровень, опишем бег как физиологический процесс, причинно-следственная цепочка как состояла, так и будет состоять из трех элементов – двух связываемых (человек и усталость) и одним связывающим (бег в любой форме описания). Но зачем тогда нужно научное описание? Для того, чтобы окончательно опровергнуть скептиков. Указание на причины, даваемые на обыденном языке, как правило позволяют скептику превратить указываемую причину из опосредующего объяснительного звена (или «факта номер три») в «факт номер один», за которым необъяснимым образом следует «факт номер два» (усталость, следующая за бегом). Дополнительное же объяснение, или ответ на вопрос «почему бег порождает усталость?», лишает скептика такой возможности, замещая обыденный бег научно описанным физиологическим процессом. При этом именно скептики, или, точнее, сидящий внутри каждого мыслящего человека скептик, побуждает нас переходить от обыденных объяснений к научным, за что скептицизм заслуживает безусловной благодарности. «Обыденные объяснения слишком поверхностны и не вполне точны даже когда они истинны, а часто они создают лишь видимость истинности; чтобы найти причину, надо копать глубже» – подзуживает внутренний скептик, побуждая ученого проникнуть в самую суть природных явлений. Правда, что касается внешних скептиков, то научные объяснения устраивают их ничуть не больше обыденных, но это уже следствие общей скептической установки.   

29. И опять необходимо уточнить определения. Обычно причина определяется как  явление, обусловливающее возникновение другого явления. Это очень удобное для скептиков определение, поскольку получается, что «за тем-то следует то-то» и, следовательно, само понятие причинности размывается, а остается лишь соединение фактов (соединение объекта с каким-то его состоянием). На самом деле причина – это либо явление, обусловливающее определенное состояние объекта; либо явление, обусловливающее переход объекта из одного состояния в другое. Причина – всегда посредник, но об этом уже было сказано достаточно.  Когда мы говорим, что два факта (два состояния объекта) связаны друг с другом, мы вклиниваем  между ними причину их связи.   

30. «Хлеб, который я ел раньше, насыщал меня; другими словами, тело, обладающее известными чувственными качествами, обладало в то время и некоторыми скрытыми силами, ― но следует ли отсюда, что другой хлеб точно так же должен насыщать меня в другое время и что сходные чувственные качества должны быть всегда связаны со сходными скрытыми силами? Вывод этот, по-видимому, вовсе не является необходимым»[7].

31. Сам Юм, как мы видим, в общем, понимает, где скрывается искомое им опосредующее звено (или причина связи), называя его «скрытыми силами». Если мы откроем, почему именно хлеб насыщает, то человек и насыщение перестанут быть соединяемыми и станут связанными. Впрочем, здесь возникает та же дилемма, что и  ранее в примере с бегом. В принципе, человек вполне способен связать насыщение организма и хлеб и не зная химического состава хлеба, таким образом, фраза «хлеб вообще насыщает человека» указывает на хлеб как на причину насыщения и без научного ответа на вопрос о том, почему это происходит. Но ненаучные ответы не устраивают человека, и превращение хлеба из насыщающей причины в объект, насыщающую способность которого, в свою очередь, еще нужно объяснить, является  вполне обоснованным. Да, хлеб насыщает, но почему он насыщает? Ответ все еще скрыт от нас. Но когда мы указываем (как на факт), что те или иные чувственные качества хлеба производят в организме человека те или иные изменения, то мы уже не можем считать насыщение таинственным образом следующим за поеданием хлеба. Нет, мы прочно связываем хлеб и насыщение человека. Конечно, и открытие «скрытых сил» скорее всего не поколебало бы Юма и, если бы ему сказали, что хлеб насыщает, потому что содержит такие-то и такие-то вещества, то Юм попросту бы ответил, что ему непонятно, почему вещества, которые насыщают меня сегодня, будут насыщать меня и завтра. Но здесь вполне законное требование уточняющей научной наглядности подменяется другим требованием, совершенно незаконным, о чем будет сказано чуть ниже. 

32. Скептик: хлеб насыщал меня вчера и позавчера, поэтому он, скорее всего, насытит меня и сегодня, и завтра.

Крестьянин: человек насыщается, потому что поел хлеба, а хлеб вообще насыщает человека.

Знаток: хлеб вообще насыщает, потому что в нем содержатся такие-то полезные для организма человека вещества.

33. Важное замечание – указание знатока содержит условие как для повторения насыщения, так и для отсутствия этого повторения, - при сохранении внешнего сходства двух соединений человека и хлеба. Но и самый обыденный разум, ничего не зная о скрытых от него насыщающих качествах хлеба, тем не менее способен уразуметь, что хлеб с различного рода недовложениями потеряет в питательности. Но что это и значит, как не то, что питательность хлеба связана, а не соединена с хлебом?  Положили в хлеб что требуется, получили питательный хлеб; не положили – не получили. Питательность не произрастает из буханки хлеба как нечто таинственно с ним соединенное – питательность рождается из определенного состава хлеба, обеспечивающего его питательность. И более научное указание знатока, что «хлеб насыщает, потому что в нем содержатся такие-то полезные для организма человека вещества» подразумевает, что если хлеб не будет содержать этих веществ, то он может и не насыщать едока, или насыщать значительно хуже. А вот предположение скептика ничего такого не подразумевает. Скептик видит хлеб и предполагает почти гарантированное насыщение независимо от качества хлеба (раз до этого хлеб всегда его насыщал). Знаток знает от чего зависит насыщение и поэтому не может быть уверен в том, что этот конкретный хлеб насытит его должным образом. В этом отношении именно знаток оказывается реалистичным скептиком, тогда как скептик – витающим в облаках супер-оптимистом. Этот же пример нагляднейшим образом демонстрирует отличие связи от соединения. Прекращение повторения разрушает необходимость соединения, но не обязательно разрушает необходимость связи. Так мы еще раз убеждаемся в том, что идея связи рождается не в повторении соединения, но в самом соединении. 

34. Здесь, конечно, опять уместно слегка удивиться – ну неужели Юм не понимал, что соединение и связь столь явственно различаются? Но дело в том, что всякий человек, как ему кажется, что-то открывший, всеми силами держится за свое открытие, - против всякой очевидности повторяя свой основной тезис. Так и Юм, придя к вполне справедливому тезису, что повторение соединений не дает связи, пришел и к выводу, что связи и вообще не может быть (что человек выдумывает ее, привыкая к повторениям), а есть лишь соединенные факты, - хотя он и сам приводит как минимум один пример, явно противоречащий его утверждению. Сейчас вы сами в этом убедитесь.

35. «Толпа, привыкшая судить о вещах по тому, какими они представляются с первого взгляда, приписывает неустойчивость явлений такой же неустойчивости в причинах, из-за которой последние часто не оказывают своего обычного влияния, хотя их действие и не встречает препятствий. Но философы, замечая, что почти во всех областях природы существует большое разнообразие сил и начал, скрытых от нас по своей малости или отдаленности, по крайней мере считают возможным, что противоречие в явлениях происходит не вследствие случайности причины, а вследствие скрытой деятельности противоположных причин. Эта возможность превращается в достоверность при дальнейшем наблюдении, когда после тщательного исследования замечают, что противоречие в действиях всегда свидетельствует о противоречии в причинах и вызывается взаимным противодействием последних. Крестьянин для объяснения того, что стенные или карманные часы остановились, сумеет сказать только, что они обычно не ходят правильно; часовщик же тотчас сообразит, что одинаковая сила в пружине или маятнике всегда оказывает одинаковое влияние на колеса, а в данном случае она не производит своего обычного действия, может быть, из-за пылинки, останавливающей все движение»[8].

36. Итак, у нас есть часы, которые долго шли себе своим нормальным ходом, а потом вдруг остановились.  У нас есть часовщик, выявивший причину этой остановки – ею стала пылинка. Часы снова идут. А что еще надо? Собственно, сам Юм употребляет ключевое слово – объяснение. Объяснить ход часов и указать на причину, почему они идут или не идут – это ведь одно и то же. Соединение часов с правильным показом времени не подразумевает никакого объяснения, почему они идут правильно. Шли правильно раньше, идут правильно сейчас, значит, скорее всего, будут идти правильно и в будущем.  Это все, что можно вывести из соединения часов и показа ими правильного времени. Указание же на причину правильного хода часов и их возможной остановки вследствие разных причин (например, пылинки) – это прямое опровержение скептицизма, это недвусмысленное связывание часов и их хода. Именно что, получив объяснение хода часов, мы видим ситуацию совершенно по-новому. Мы знаем, почему часы идут, и, соответственно, мы знаем, почему они могут остановиться.  Юм говорит, что нельзя указать на причину, и сам же приводит ясный пример возможности указания на причину. Можем мы или не можем назвать пылинку причиной остановки часов? Ответ очевиден – можем. Часовщик неизбежно увязывает правильный ход часов с исправностью часового механизма, то есть открывая скрытую (по Юму) силу, двигающую часовую стрелку. Юм же все видит, вроде бы все и понимает, но это вовсе не мешает ему не признавать причин-объяснений. Он продолжает говорить, что связь – выдумка, порожденная повторением соединений. Очевидно, он полагает, что повторение этого тезиса придаст ему веса и люди, привыкнув к нему, посчитают его истинным.

37. Приведу еще один пример связи – столь разительный, что он не сразит наповал только законченного скептика. Постоянное воспроизведение одного и того же текста во всех новых изданиях книги с очевидностью не может быть представлено в виде необъяснимого, но постоянно повторяющегося соединения двух фактов.  Если я читаю «Анну Каренину» и вижу, что этот роман начинается со слов: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», то я имею все основания ожидать, что любое издание «Анны Карениной» будет начинаться именно с этих знаменитых слов. Если же «Анна Каренина» входит в число моих любимых книг, то я не просто вижу, а точно знаю, что она начинается со слов: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», и мне вовсе не нужно проверять каждую издаваемую «Анну», чтобы убедиться в этом.  «Да, - воскликнет скептик, - но вдруг наборщик ошибется, и книга начнется с других, не менее известных слов: «Все смешалось в доме Облонских». Но именно тут скептик и поставит сам себе подножку, в результате которой рискует сломать себе шею.  Ведь в этом случае соединение между книгой и текстом будет нарушено, а вот нерасторжимая связь останется. Да, соединение начальной фразы «Анны Карениной» с каждой новой печатаемой «Анной» вовсе не является чем-то строго необходимым, - наборщик может ошибиться, а редактор может просмотреть ошибку, и в итоге свет увидит «Анна Каренина» без первой фразы. Что же это доказывает? Это и доказывает, что связь есть нечто отличное от дающегося через повторение соединения, и что она (связь) при этом есть нечто действительное. Мы точно знаем, что отсутствующая фраза все равно присутствует в «Анне Карениной» (нерасторжимо связана с ней), хотя в конкретном издании мы ее и не видим. Повторения нет, а связь остается. Вот так вот, господа скептики.

38. До сих пор я приводил аргументы, которые, несмотря на всю их убедительность, никогда не могли бы поколебать истинного скептика (в силу самой его скептической установки). Теперь, однако, я приведу аргумент, который может смутить и скептика, - скорее всего ненадолго, но все-таки может. Из пространства объяснений, то есть связывания фактов, вторгнемся в пространство самого факта. Что такое факт? Факт – единица опытной достоверности, или событие, в достоверности которого у нас не может быть никаких сомнений. Я вижу идущего человека и говорю: «Идет человек, это факт»; вот человек присел на скамейку, и я говорю: «Человек сидит на скамейке, это факт». Я смотрю матч и говорю: «Играют такие-то команды, это факт». Такой-то игрок забил гол, я говорю: «Факт, что такой-то игрок забил гол». Факты образуют ткань опыта, отрицая факты, мы отрицаем сам опыт. Но эмпирики, разумеется, и не отрицают факты, они лишь говорят, что за констатацией фактов следуют сплошные фантазии об их связи, тогда как в реальности мы не видим ничего, кроме их соединения. Но давайте проанализируем выводимое непосредственно из опыта фактическое суждение «Человек сидит на скамейке».  Вроде бы мы указали на предельно изолированный факт, однако в этой изолированности сосуществуют и человек, и процесс сидения, да еще и скамейка. Хуже того, мы видим, что человек в этом суждении намертво связан со скамейкой, ведь для того, чтобы факт его сидения на скамейке оставался фактом, эта связь должна мыслиться как совершенно нерасторжимая. Нет сидения на скамейке, нет и факта сидения; нет никакой возможности отсоединить сидение человека от скамейки без уничтожения факта его на ней сидения. Наконец, что ужаснее всего для скептика, выявленная связь вообще никак не связана ни с каким повторением, поскольку мы имеем дело с фиксацией единичного события.

39. Итог: 1. Всякий факт представляет собой констатацию связи между двумя (как минимум) объектами. 2. Связь, обнаруживаемая во всяком факте, по определению носит необходимый характер (ведь только необходимость связи и превращает факт в факт). Таким образом, признание фактов, как утверждений об объектах, с необходимостью ведет и к признанию понятия нерасторжимой связи между объектами внутри самого факта.  

40. Полная форма констатации любого факта подразумевает установление нерасторжимой связи объекта с двумя сопутствующими ему обстоятельствами (времени и места), как минимум, c одним состоянием объекта и еще, как минимум, c одним внешним по отношению к нему объектом. Так, говоря: «Человек сидит», мы фиксируем человека как объект, далее мы фиксируем сидение как определенное действие объекта, но этим дело далеко не исчерпывается, и далее мы еще фиксируем и время, в которое он это делает (он сидит сейчас) а также и место, где он сидит (обстоятельство места). Ну и наконец-то, мы фиксируем то, на чем он сидит, то есть связываем один объект с другим объектом. Вот сколько всякого рода взаимосвязей подразумевает один-единственный изолированный факт.

41. Далее, конечно, можно задаться вопросом: любой ли факт приводим к «полной форме констатации»? Предварительно, видится, что любой. Даже когда факт всего лишь констатирует наличие определенного качества у человека, например, когда мы говорим, что «Его рост – 186 см», то в полной форме это суждение означает: «При последнем измерении его роста (здесь фиксируется связь измеряемого с другим объектом – измерительным прибором), имевшему место там-то и тогда-то, его рост оказался равным 186 см».  Но в настоящее время нас, в общем, не так сильно интересует вопрос о приводимости любого (или не любого) факта к полной форме констатации – нам вполне достаточно определиться с тем, что всякий факт есть нечто изнутри связанное, а это не подлежит ни малейшему сомнению.   

42. Да, я действительно надеюсь, что путешествие внутрь факта на какое-то время смутит скептика. Но, конечно, он довольно быстро придет в себя и скажет: «Но ведь эта внутренняя связь никоим образом не может быть переброшена вовне, и то, что изнутри связывает факт, не обязано связывать также и факты». Разумеется, это так, но относительно связи между фактами и так уже было сказано достаточно.

43. Вообще же здесь возникает еще одна чисто психологическая проблема, совершенно непреодолимая для эмпириков, потому что, как я уже упоминал (&19), от эмпирической истины здесь совершается переход к какой-то другой, а именно – к истине теоретической. От истины-факта мы переходим к истине-объяснению. Но эмпирик на то и эмпирик, что он доверяет только фактам. Всякое объяснение для него – отход от истины факта. Сколь бы наглядно-очевидным ни было предложенное объяснение, связывающее факты, для эмпирика решающим аргументом против его безусловного принятия является тезис – «но ведь это не факт». Да, это не факт – это объяснение, но основанное на фактах и только на фактах, - ведь связывающая причина тоже является фактом, хотя и позволяет придать суждению «из А по причине С следует В» общую форму. Итак, мы получаем объяснение, связывающее факты для тех, кто принимает теоретическую истинность, и соединяющее - для всех тех, кто относится к теоретической истине скептически, - а ведь именно сталкиваясь с объяснением фактов эмпирик и превращается в скептика. Но, разумеется, речь здесь категорически не идет всего лишь о разнице в подходах. Если объяснение адекватно (а столь любимый эмпириками опыт однозначно указывает на возможность адекватных объяснений), то эмпирик, не принимающий его, ошибается. Это факт.

44. Эмпирическая истинность – установление непосредственно удостоверяемой связи объекта с каким-то его состоянием или действием. Теоретическая истинность – установление опосредованно объясняемой связи между объектами.     

45. Но скептики все еще не сдаются, и слово опять берет Юм, предъявляя, можно сказать, последнюю козырную карту скептицизма.

«Если допустить, что порядок природы может измениться и что прошлое может перестать служить правилом для будущего, то всякий опыт становится бесполезным и не дает повода ни к какому выводу, ни к какому заключению. Поэтому с помощью каких бы то ни было аргументов из опыта доказать это сходство прошлого с будущим невозможно, коль скоро все эти аргументы основаны на предположении такого сходства. Пусть течение событий до сих пор было в высшей степени правильным, но все же одно это без нового аргумента или заключения еще не доказывает того, что оно будет таковым и впредь. Напрасно претендуете вы на то, что изучили природу вещей с помощью прошлого опыта: их тайная природа, а следовательно, все их действия и влияния могут измениться без всякой перемены в их чувственных качествах»[9].

46. Мы должны четко отделять сомнения, которые порождает опыт, от сомнений в самом опыте. Юм не проводит четкой грани между двумя этими типами сомнений, потому что ему выгодно удерживать в рукаве козырную карту сомнения в опыте самом по себе, и, если опыт наглядно продемонстрирует возможность необходимой связи между явлениями, то он преспокойно парирует: «А кто может поручиться, что и эта связь (пусть бы и как необходимая) не действует лишь до настоящего момента, а в следующий момент уже не будет действовать?» Но, извините, Давид Юм, условия задачи подразумевали иное: вы говорили, что именно в опыте (в порядке природы, как мы его наблюдаем) нет и не может быть дано необходимой связи между разрозненными фактами. Так вот, если доказано, что в опыте она есть (может быть дана), а это доказано, то проблема индукции решена.  Если скептик сомневается в том, что хлеб может быть назван причиной насыщения человека, то его сомнения законны и побуждают нас к научному ответу на вопрос о том, почему именно хлеб насыщает, но если скептик узнает о насыщающих причинах, но продолжает упорствовать, говоря, что завтра они могут прекратить свое действие – тут его сомнения становятся внеопытно-незаконными.   

47. Сомнения в опыте самом по себе лишают смысла вообще любые рассуждения о чем бы то ни было данном в опыте, поскольку, если в следующее мгновение по совершенно неизвестным причинам все может пойти по иному (чего, подчеркну, сам опыт никак не подразумевает), то, конечно, о чем и говорить. В опыте все не может непонятно почему пойти совсем по-другому. Впрочем, ведь только понимание возможности связи между явлениями дает и понимание того, что в природе есть какой-то связный порядок. А в несвязанной реальности возможно все. Выше я говорил: «Факты образуют ткань опыта, отрицая факты, мы отрицаем сам опыт». Но оказывается, что и утверждая одни только факты, мы тоже отрицаем опыт. Раз уж факты никак не связаны, то ткань опыта расползается, рвется. Так что сомнение в опыте в целом, очевидно, является неизбежным следствием эмпиризма, хотя эмпиризм на первый взгляд и кажется самой приземленной из всех научных концепций. Но вдруг оказывается, что последовательно проводимый эмпиризм в итоге порождает фантастику, которую даже трудно назвать научной, - доверие к фактам, но неверие в связь между ними равносильно утверждению всевозможных фактических чудес. Вы можете выйти на улицу и встретить всамделишного живого тираннозавра - да, до сих пор такого не случалось (примерно с того времени, как они вымерли), но вот порядок природы изменился - и вуаля.

48. Кстати, такое доверие при неверии равносильно утверждению прямо-противоположных картин мира:  как я уже заметил ранее, эмпиризм подразумевает веру и в то, что необъяснимое повторение некоторых соединений фактов может длиться вечно (раз оно длилось до сих пор) – отказ видеть реальную связь порождает веру в мистичность потенциально вечного соединения; теперь же мы видим, что одновременно эмпиризм подразумевает, что все и в любую секунду может пойти черт его знает как. Эмпиризм навечно соединяет мир неизвестным способом, но эта самая неизвестность грозит вечно-неизменному миру могущим случиться в любой момент мгновенным необъяснимым распадом. Скептик обречен в одно и то же время быть уверенным в том, что длительно-повторяемое будет повторяться и дальше, и бесконечно сомневаться в этом. Скептик обречен в одно и то же время отрицать всякий намек на возможность выхода событий из предписанной им колеи вечного повторения (нет и не было других фактов, а значит и не будет, и не может быть), и утверждать возможность воплощения в физической реальности самого разнузданного полета фантазии (просто появились новые факты – что ж делать, если это факты!).  Лишь понимание причинно-следственных связей излечивает от одновременного утверждения обеих этих несуразностей.

49. Впрочем, я несправедлив к скептикам. Сами-то они не верят ни в вечную повторяемость, ни в воплощение разнузданных фантазий. Скептики достаточно умны, чтобы не верить в картину мира, выводящуюся из философии скептицизма. Они предпочитают вообще не иметь никакой картины мира, концентрируя все свое внимание на отдельных фактах. С их точки зрения несуразность получающейся общей картины является достаточным основанием, чтобы и не пытаться ее нарисовать. А что эта несуразность является следствием несуразности тезиса, гласящего, что факты существуют изолированно, – но для такого признания опять-таки требуется признать существование связывающих реальность причин и следствий, а скептики ничего такого не признают. Они признают лишь реальность соединяемых фактов и выдумку связывающих причин. Они не правы.   

50. Подведем итоги. Нам следует безусловно согласиться с Юмом, когда он говорит, что повторение в соединении фактов не дает никакого понятия о связи между ними. Нам следует пойти дальше и согласиться с Юмом и в том, что из простого следования одного факта за другим невозможно вывести их связь, то есть невозможно посчитать факт номер один – причиной, а факт номер два – следствием. Наконец, следует согласиться с Юмом и в том, что никакая операция ума не даст нам ясного понятия о связи, если эта связь не дается нам в опыте соединения фактов; таким путем можно лишь выдумать связь, но никак не установить ее. Во всем этом следует согласиться с Юмом, но дальше наши пути резко расходятся, поскольку опыт, опыт, и еще раз опыт указывает на возможность объяснения, почему один факт следует за другим, и это-то объяснение и называется причиной и связывает факты. Объяснить, значит, связать. В опыте. Проблема Юма решена.