Онтологические прогулки

Представим, что некто работает специалистом по комарам, и его вместе со специалистами по другим отраслям отправляют в командировку на остров удивительных природных красот, вкуснейшей местной кухни и прочих благ. Он предвкушает приятное времяпрепровождение, как вдруг, в последний момент, приходит сообщение, что комаров на острове не водится, и, стало быть, необходимости в соответствующем специалисте нет. Все отплывают, а он остается. «Как жаль, что я там не нужен! – печалится он. – Сколько бы всего повидал, сколько бы новых ощущений испытал, послушал бы пение диковинных птиц, да и покушал бы вкусно».

В отличие от вышеописанной ситуации огорчения по поводу того, что тебе не попасть туда, где ты не нужен в философском смысле, невозможны. Невозможно посетовать: «Ах, как жаль, что бытие как таковое возможно только в качестве единственного, что есть, и я, стало быть, невозможен наряду с ним». Сразу же сделаем необходимое признание: конечно же, первой причиной невозможности сетований на то, что мы невозможны наряду с единственным-что-есть, заключается в том, что сетовать об этом просто некому. Но покамест закроем на это обстоятельство глаза, дабы сохранить возможность высказать кое-какие соображения.

С философской точки зрения если есть, что видеть, то видящий непременно востребован. И точно так же – если есть, что слышать; есть, что вкушать; есть, что ощущать. Мы гарантированно отправились бы в командировку на остров под названием «бытие как таковое» или «бытие как целое», если бы там имелось, что исследовать. Хотя, конечно, следует оговориться, что это далеко не острова – остров окружен морем, а вот у того, что само по себе, окружение отсутствует либо не учитывается.

А раз мы туда не едем, значит там нет ничего, что можно было бы созерцать, обонять, осязать, измерять, взвешивать, классифицировать, оценивать и так далее. Потому мы туда и не едем, что там для нас ничего нет. А раз нет, то жалеть – не о чем. На острове, куда не взяли комароведа, не было комаров, но зато были прекрасные пейзажи, закаты, местные деликатесы. Соответственно, ему есть, о чем пожалеть, а вот познающему субъекту – не о чем. Он не взят туда, где ничего – по крайней мере, для него – и нет. Причем потому и не взят, что там ничего нет. Он спасибо должен сказать, что его туда не взяли – что бы он там стал делать?

Предыдущий абзац, при всех своих неоспоримых достоинствах, исподволь создает довольно опасную иллюзию. Якобы из того, что я не нужен рядом с бытием как таковым или рядом с целым, можно сделать ряд выводов о том, каковы они из себя. Можно их – хотя бы отчасти – постичь. Скажем, я могу изучать и интерпретировать, и если я не нужен, то в бытии как таковом нет ничего для изучения и интерпретации. Я могу наблюдать как что-нибудь сказывается на том, что его окружает, и раз я не нужен, значит сказываться на окружающем – это не про целое. Я могу отмечать особенности, и раз я не нужен, бытие как таковое ни от чего не особляется. Я умею определять длину, ширину и глубину, но поскольку я не нужен, у того, что само по себе, нет размеров. Я могу составить  описание, нарисовать портрет, и раз я не нужен, значит то, каково целое, если смотреть на него извне, не имеет никакого значения.

В общем, если подвести итог в одном предложении, раз я рядом с целым или бытием как таковым избыточен, то, стало быть, они не содержат ни грана объектности, могущей быть выявленной познающим субъектом. Или так: раз я рядом с целым или бытием как таковым избыточен, то они либо вообще не имеют наружной стороны и внешнего выражения, либо их наружная сторона и внешнее выражение не имеют никакого значения.

Вот только насколько важны эти открытия? Ни насколько! Ведь даже то, что внешние проявления целого не имеют значения – сугубо внешний его аспект, который – правильно! – не имеет значения.

Как не имеет значения и вывод о том, что бытие как целое не содержит ни грана объектности. Самое поверхностное что можно сказать про не-объект – это, собственно, назвать его не-объектом. Да и кого «его», если всякое местоимение относится к объекту? Немного похоже на то, как если бы собаку назвали не-кошкой, то есть охарактеризовали весьма приблизительным образом. К тому же, такой вывод содержит внутреннее противоречие: поскольку в самом понятии обнаружения заложено, что обнаруживается не что иное, как те или иные «граны объектности», то их отсутствие, раз оно обнаружено, оказывается то же своего рода «граном объектности».

Уже сама моя ненужность рядом с целым является крайне малозначимой деталью. Поэтому все, взращенное на этом пустяке, будет столь же пустячным или пустым. Под пустяком, в данном случае, понимается лишняя информация – факт, который не нужно вскрывать или вычислять, то есть и не факт вовсе. Нет никакой необходимости задерживаться на факте моей избыточности наряду с тем, что само по себе; с тем, что есть безотносительно к чему- и к кому-либо. Если меня рядом с целым и не найти, как же тогда найти мою заодно с ним ненужность?

То, что целое не проявляется вовне – последнее по значимости и вообще ничтожное про него знание. Не в том смысле, что есть знания куда более первостепенные и значимые: любое сведение про то, что так неудачно обозначено непроявляющимся вовне, будет подобно этому обозначению и, соответственно, столь же неудачным. Поэтому задержимся на выявленном парадоксе чуть подробнее и сформулируем его еще раз, более выразительно.

Если целое не имеет внешнего выражения или его внешнее выражение не имеет никакого значения, то не имеет никакого значения и сам этот факт – то, что его внешнее значение не имеет никакого значения. Впрочем, это не столько парадокс, сколько глубокая закономерность. Ведь, во-первых, этот факт тоже характеризует целое с внешней стороны. Во-вторых, не имеющее внешней стороны с необходимостью воплощает собой единственное что есть (у всего остального внешняя сторона непременно будет). А про такое абсурдно говорить, что у него нет внешней стороны – это само собой разумеющийся момент, не требующий, чтобы на нем заостряли внимание. Во-третьих, не имеющее внешнего значения не позволяет говорить о себе как о чем-то. Подробнее об этом поговорим ниже, пока же отметим следующее: не про что говорить, что его внешняя сторона отсутствует либо не имеет значения. В-четвертых, если обстоятельство, состоящее в том, что целое не проявляется вовне, является значимым, значит, значима и область, обозначенная как «вовне», а раз она значима, то разве можно в эту область не проявляться? Если «вовне» значимо – значит туда следовало бы проявиться. Наконец, как уже было отмечено выше, тезис, согласно которому целое не преломляется вовне, имеет весьма сомнительное происхождение.

Уделим этому происхождению еще немного внимания. К выводу о том, что абсолютное, целое или то, что само по себе, не имеют внешнего выражения, я пришел, будучи сторонним наблюдателем. Интересно, а знает ли об этом само абсолютное? Представим, что оно – это существо вроде нас. Однако, в отличие от нас, оно никогда не натыкается на что-то иное равно как и на свои границы, а потому, разумеется, и знать не знает, что не проявляется наружу, поскольку применительно к целому наружу – значит никуда.

Не-отражение на том, чего и нет, – это не факт, а отсутствие факта, так что знать тут не про что. Если бы существовал мир, внешний по отношению к бытию, взятому как целое, фиксация отсутствия у бытия как целого внешнего выражения имела бы какой-то смысл. Впрочем, в таком случае, вместо нее была бы фиксация обратного – все, что внешний мир допускает, так или иначе в нем проявляется, да и, к тому же, представляет собой отнюдь не целое, но часть.

Сформулируем вопрос чуть иначе: знает ли о том, что целое не имеет внешнего выражения тот, кто оказался к нему приобщенным? Находясь внутри целого, он переживает его совершенную достаточность и полноту. В таком случае, ему не заподозрить не только наличия чего-то, существующего помимо целого, – ему не заподозрить даже его отсутствия. Интерес к тому, что находится за пределами мира, в который я помещен, рождается от ощущения, что этого мира маловато, недостаточно. Мир, исполненный полноты, напротив, не то, чтобы не порождает ни желания, ни резона выглянуть вовне: он прежде всего не порождает ощущения, будто есть, куда выглядывать. Вовлеченный в целое не знает ни о чем, этому целому запредельном (правда, незнание о том, чего и нет, это не совсем незнание). Как же ему знать, что там – не где-то, а, выходит, нигде – целое никак себя не проявляет?

Кстати сказать, поскольку для приобщенного к целому никакого целого как чего-то отдельного (разделенного с чем-то еще) нет, то он, заодно, не разделяет и себя с целым. Другими словами, тоже отсутствует как отдельность. В самом деле, мы можем разделиться лишь с тем, что, в свою очередь, выделили из чего-то большего. Поэтому приобщенный к целому ­– это не тот, кто там, в целом, остается своего рода автономным агентом, но тот, кого как обособленной сущности уже нет, поскольку целостность – это еще и невычленяемость частей или элементов.

Перейдем, наконец, к финальному вопросу этой цепочки: кто, так сказать, компетентнее – само целое или его невозможный свидетель (тот, кто находится снаружи абсолюта или тот, кто к нему приобщен)? Кому ведома любовь: тому, кто рассматривает ее с дистанции, или тому, кто любит? Кто ближе к сути красоты: любующийся ею с расстояния или вовлекшийся в нее как в гармонию, с которой нет смысла, да и возможности разделяться? Если в любви, красоте и целом важнее внутреннее, нежели внешнее, то верно второе.

Итак, информация, согласно которой целое или абсолют не имеют внешнего выражения, имеет своим источником самое некомпетентное лицо из числа возможных и даже более – имеет своим источником того, кого, по идее, вообще не должно быть, когда есть абсолют или целое (целое не будет таковым, если оставляет кого-то снаружи, а абсолют не будет таковым, если за ним кто-то присматривает). Эту информацию можно смело выбросить в мусор  – она вообще ничего не сообщает ни о целом, ни о бытии самом по себе.

Между тем, в ходе обоснования незначительности и даже надуманности такой характеристики целого, как отсутствие у него наружной стороны, были выдвинуты иные тезисы, также претендующие на то, чтобы характеризовать целое. В частности, прозвучал следующий аргумент: какая у него может быть наружная сторона, какие у него могут быть внешние проявления, если целое – это все, что вообще есть, если помимо него ничего и нет?

Две эти зеркальные формулировки –  «кроме целого ничего больше нет» и «целое воплощает собой все, что только есть» – могут показаться достойными внимания. Тем более, что они как будто имеют под собой безупречную доказательную базу: все, помимо чего имеется что-то еще, по определению представляет собой часть, следовательно, чтобы обладать целостью, нужно быть всем, что есть; быть тем, кроме чего ничего больше нет. Может, хотя бы в них есть какая-то правда? Может, напрасно было заявлено, что пустяковым будет любой тезис, высказанный относительно целого, бытия как такового, абсолюта и так далее? Увы, нет.

Утверждением, что кроме целого ничего больше нет, производится следующее: целое помещается в более широкое пространство, в котором помимо него имеется много чего еще, а потом это «все остальное» одно за другим вычеркивается. В итоге целое хоть и остается в единственном числе, но окружено «выжженной землей», которая, обступая целое, сплющивает его до фрагмента или, другими словами, ставит под сомнение его целость.

Обозначение целого или чего бы то ни было в качестве являющегося всем, что есть, следует отнести к разряду невозможных. Ведь для того, чтобы сделать такой вывод, нужно взглянуть на него со стороны, в то время как со стороны видится исключительно всем не являющееся. Прогуливаясь в пять утра по улице и озираясь по сторонам, я могу прийти к выводу, что кроме меня здесь никого нет. Но если я – не один из людей, а вообще все, что только есть, то нет уже никакой улицы – нет уже той улицы, на которой можно быть одним. Единственным быть негде. Неоткуда увидеть себя (или не себя) единственно имеющимся. Но это еще, как говорится, полбеды. Ситуация единственности – это скорее ситуация отсутствия чего(кого)-либо, нежели присутствия. Единственного, что есть, нет. Во всяком случае, его не выделить.

Явной фальшью, наговором будет указание на совершенную безбрежность, что, дескать, вот это – какое такое «вот это»? где здесь «вот это»? где здесь что-либо, позволяющее к нему отнестись? – все, что есть. Или сообщение в связи с совершенной безбрежностью, что ничего другого (другого нежели что? какое такое «другое» по отношению к безбрежности?) – нет.

Не про что говорить, что помимо него ничего нет, и не про что говорить, что оно – все, что есть, ибо невозможно быть чем-то в отсутствии иного. Когда есть границы – есть то, что ими ограничено. А вот когда границ нет, то нет и того, у чего их нет. Не то чтобы совсем ничего нет, но нет ничего, что может быть уловлено или локализовано, вычленено или отмыслено, нет «чего-то». Так что мы напрасно представляли целое существом, подобным нам, только не имеющим границ – оно невозможно даже гипотетически.

Приятно порадоваться тому, что понял про целое кое-что. Причем кое-что вроде как важное, глубокое, приближающее тебя к нему. Например, что целое есть так, словно нет никакого целого. Однако все портит следующее обстоятельство: если постигнуто нечто важное и глубокое про что-то, это одно, а когда постигнутое относится к тому, чего нет (пускай и не совсем нет, но нет как «чего-то»), это уже другое. Нужно ли понимать что-то про «не что-то»? Не оттого ли оно – «не что-то», что пониманию здесь «ловить» нечего? Наконец, разве «нечтойность» целого – не столь же поверхностная его характеристика, как и все другие, отвергнутые по причине их внешнего характера?

К слову, смыслы, заложенные в слово «целое» – касаются исключительно относительной, а значит несущественной стороны того, что им обозначено. «Целым» делает сопоставление с частью, а также с разорванным, разломанным; «целость», «целостность» лишь тогда имеют значение, когда рядом с ними маячит «ущербность». Если же она не маячит, если сопоставляться – не с чем, то и незачем быть целым или целостным. В целом можно запросто игнорировать его целость. Это «чересчур» наружная характеристика, имеющая ровно столько значения, сколько имеет значение наружное целому – нисколько.

Все, что выявлено про целое (самодостаточное, само по себе сущее etc.) путем его соотнесения с чем бы то ни было, не имеет никакого значения, поскольку «фишка» целого состоит именно в его ни с кем и ни с чем несоотносимости. И если читатель одобрительно кивнул на это головой, он угодил в ловушку. Разумеется, упомянутая «фишка» относится к разряду все тех внешних характеристик целого, которые также не имеют никакого значения.

Приятно почувствовать прогресс в познании, приятно удовлетворение, вызванное тем, что постиг бытие как таковое глубже, чем в своих прежних опытах или по сравнению с другими исследователями. Например, увидел-таки, что оно, не имея иного себе, ни от чего не отличается, а потому не является чем-то определенным и даже вообще чем-то, а потому ничего не теряет от того, что его не определяют, не отличают и не именуют. Однако все портит следующее обстоятельство: ты глубже постиг всего лишь наружные аспекты бытия как такового, только их, а они не играют никакой роли, ориентируйся в них глубоко или поверхностно.

Разобравшегося с тем, с чем нет реальной необходимости разбираться, не с чем поздравить. Находясь за рамками реального обстояния дел, реальной ситуации, реальной жизни, можно добиться больших побед. Вот только все они будут пирровы.

Уж не посочувствовать ли исследователю того, что не только не рассыплется, оказавшись само по себе, но, напротив, станет самим собой, – целого, бытия как такового, «причины себя», бесконечности? Ведь доля такого философа и впрямь незавидна. Чем больше усилий прилагает, чем больше проявляет настойчивости, тем сомнительней результат.

Ни в коем случае! Ибо сам виноват: зачем полез туда, пребыванию где нет никакого маломальского оправдания, зачем стал набиваться в соседство с тем, чего одного достаточно и чему уместней себя уступить, нежели остаться параллельно с ним? Впрочем, упрек не совсем по делу. Ведь набиваться в соседство он стал не к настоящему, а к выдуманному целому. К такому, рядом с которым трудно не остаться, как, наоборот, трудно – до невозможности – остаться рядом с целым, которое настоящее.

Что ж, упрекнем его тогда в том, что, исследуя выдуманное целое, он никак не хочет понять, что возится со своей же собственной выдумкой. Впрочем, стоп: понять это – вряд ли возможно! Будь это возможным, было бы возможным иметь представление уже не о выдуманном, а о настоящем целом. А уж такое – невозможно никак. Это абсолютно точно.

И все же стремящегося познать то, что есть безотносительно ему и кому бы то ни было, имеется за что упрекнуть. Все-таки люди делятся на две группы, пусть и с разной степенью выраженности отличительного признака. Одни более склонны к самоотдаче, другие скорее предпочитают брать, присваивать. Исследователь бытия как целого, судя по всему, будет из числа вторых. В таком случае, следует упрекнуть его хотя бы вот в чем – уж очень он себя любит. Не зная меры. Во всяком случае, между этим превосходящим меру себялюбием и падкостью до выдумок наподобие «бытия как такового», «целого» и им подобным наличествует явная взаимосвязь.