Онтологические прогулки

Часть первая

Должно быть, всякий однажды, а то и не единожды оказывался пусть невольным, но нежелательным свидетелем чего-либо. Например... впрочем, обойдемся без примера.

Как мы поступаем в такого рода случаях? Совершенно верно, если в нас есть хоть капля совести, стараемся прервать свое наблюдение – отвернуться, выйти и так далее.

Однако бывают чем-то схожие ситуации, когда та же совесть или что-то вроде нее побуждает нас к другому: не выйти, а уступить наблюдаемому свое место – место наблюдателя.

Такое случается, когда мы оказываемся не то чтобы нежелательными, а, скорее, непредусмотренными свидетелями – когда  нашему взору предстает жизнь, отнюдь не предполагающая стороннего за ней наблюдения, хотя в ней нет ничего стыдного, неприглядного, порицаемого и так далее. Интимное – возможно, да, есть. Но такое интимное, которое связано не столько с сексуальными или им подобными тайнами, сколько с незаинтересованностью во внимании извне.

Итак, бывает, что мы невольно становимся наблюдателем такого, в чем нет ничего стыдного или зазорного, и, тем не менее, стороннему зрителю здесь делать нечего, поскольку для внешнего как участия, так и потребления здесь ничего нет. Немаловажна причина, исключающая упомянутые участие и потребление и состоящая в том, что наблюдаемое оказывается сосредоточением полноты. Не фрагментом, но целым. Тем, в чем аккумулировано столько бытия, что будь только оно одно – не было бы ощущения, будто чего-то не хватает.

И мы не можем не чувствовать, что ему тесно в пределах наблюдаемого. Наблюдаемое – это всегда часть. Наблюдаемое как минимум ограничено своим наблюдателем: он же не может находиться в безвоздушном пространстве, ему тоже нужна хотя бы пядь, но бытия. И чтобы наблюдаемая нами самодостаточная и цельная жизнь не теснилась, не ужимала самое себя, мы, проявляя благородство, уступаем ей свое место – свой наблюдательный пункт, свои шесть или сколько там соток пространства, дабы она расположилась и на них тоже. Самодостаточная и цельная жизнь должна быть всем, что вообще есть. В противном случае, то есть при наличии каких бы то ни было соседей, ее самодостаточность и цельность окажутся под вопросом.

Есть правда, версия, что наше участие здесь сильно преувеличено: не мы отдаем свое место исполненному полноты бытию, а оно присваивает его себе как полагающееся ему по праву, нас не только не спрашивая, но даже, как говорится, в упор нас не видя и знать нас не зная. Просто выходит из берегов наблюдаемого, как река в половодье, и заполняет собой все остальное, то есть территорию наблюдателя, как свое давнее, изначальное владение.

Между тем, только что сформулированный и продиктованный не только логикой, но и чувствами тезис – исполненному полноты бытию элементарно малы границы наблюдаемого, вот почему оно их нарушает, «вторгаясь» на территорию наблюдателя – вступает в решительное противоречие с очень мощной, едва ли не магистральной традицией мысли. Эта традиция включает в себя множество направлений, в том числе и враждующих между собой. Тем не менее, все эти направления с завидным упорством отстаивают иллюзию, согласно которой, оказавшись свидетелем цельного и завершенного, мы уступаем ему свою наблюдательную и исследовательскую позицию, свою нишу воспринимающего и познающего, чтобы оно стало своим собственным наблюдателем и исследователем, познало самое себя. Или оно само, без нашего содействия, эту нишу занимает, но ради того же – самопознания, самонаблюдения и т.п.

Этот катастрофический вывод повторяется на все лады с начала возникновения философии и, видимо, будет повторяться до тех пор, пока она будет существовать. Есть в нем труднопреодолимый соблазн, загадочный искус, которому почему-то хочется поддаться.

В самом деле, непонятно, почему упускается из виду истинное положение дел. Ведь чтобы обнаружить реальное значение аннексии исполненным полноты бытием места своего зрителя или наблюдателя, не требуется особой умственной эквилибристики.

Мы уступаем себя не для того, чтобы то, чему мы себя уступаем, посмотрело на себя, себя познало или оценило, а чтобы оно, разместившись сразу на двух местах, в данном случае субъекта и объекта, превратило эти два места в одно, положило конец разделению на видящего и видимое, на наблюдаемое и наблюдающего, на оценивающего и оцениваемое etc., обернувшись, таким образом, действительно тем, что оно собой воплощает – исполненным полноты, цельным бытием.

В самом деле, выливаясь за край того, что можно было бы оценить, заполняя собой еще и место того, кто мог бы произвести оценку, то есть сливая два эти места воедино, исполненное полноты бытие делает невозможной саму операцию оценивания кем-то чего-то. Вобрать своего наблюдателя или оценщика в себя (не оставить для него места) – значит подвести черту под игрой «оценивание» или «наблюдение». Если там, где (был) субъект, и там, где (был) объект, – (теперь) одно и то же, значит, оценивать и наблюдать больше нечего и некому. Именно так обстоит дело с исполненным полноты бытием – наблюдать здесь нечего и некому.

Если уж договаривать, то нечто единое и полное (прошу прощения за свой русский и за язык вообще: никакое «нечто» не может воплощать собой полноту и единство) присваивает себе не столько место своего субъекта, сколько место субъекта объектов, в число коих оно не входит. Иными словами, потому оно и выходит «из берегов» объекта, что оно – не объект. Оно не объект, чтобы у него был субъект – любой субъект, в том числе и такой субъект как он сам. Нечто цельное и полное, оказавшись перед глазами наблюдателя и тут же в этом наблюдателе поселившись, скорее не признает разделения на видящего и видимое, нежели намеревается в это разделение «вписаться». Разместившись сразу и там, и там, то есть – везде, единое и полное не распадается надвое, а наоборот утверждается в своей полноте и в своем единстве, не знающем внутренних и внешних перегородок.

Часть вторая

Похожего рода заблуждением является представление, будто исполненное полноты бытие, не имеющее внешнего смысла или назначения, имеет, стало быть, некий внутренний смысл или собственное, имманентное назначение. «Раз оно – не для чего-то иного, стало быть, оно – для самого себя», – делается вывод, который нельзя не признать поспешным.

Очевидно, что свободное от внешнего предназначения скорее вообще свободно от повестки предназначения, нежели имеет своим предназначением самое себя. Существовать для себя – значит быть разделенным, и внутренний смысл такого существования легко обращается во внешний, выступая таковым по крайней мере для той «половинки» себя, ради которой существует другая половинка.

К тому же бытие-для-себя – это чистой воды эгоизм, а стоит ли уподоблять эгоисту бытие, исполненное полноты? Да, оно не существует ни для чего внешнего и даже вообще не предполагает ничего внешнего, но это, в частности, означает, что ему не от чего отделиться, то есть буквально отделить, выделить себя. Как тут не вспомнить Эриугену с его: «Бог не знает о себе, что он есть, ибо он не есть никакое „что”». Соответственно, если вернуться к бытию, исполненному полноты, то оно не может быть для себя, поскольку никакого себя, собственно говоря, не имеет.

Не служащее ничему не служит и себе. Будь иначе, то есть оставляй оно актуальным концепт службы, служба себе сочеталась бы со службой чему-нибудь еще: так, всякий эгоист пусть и из корыстных побуждений, но непременно оказывает те или иные услуги, что называется, на стороне. Всему, что выделяет себя, себя мало, поэтому нужно представлять собой еще и некую внешнюю ценность, служить только себе здесь не получится. И это еще очень большой вопрос, действительно ли эгоист живет для себя и действительно ли он вообще живет – его поступки скорее вытекают из инстинктивной запрограммированности, нежели из собственных, осознанных решений.

Даже чтобы быть для самого себя, нужно иметь предел, окончание, ибо если тому, для чего ты есть, не оставлено места, то нет и самой возможности для «бытия для». Таким образом, бытие для себя оказывается бытием для отчужденного, внешнего себя, такого себя, который не равняется тому, кто есть для него. Чтобы служить самому себе, мало разделиться на две части – нужно также, чтобы одна из этих частей была рабом, а другая – его господином. Соответственно, представление, что «не служа ничему другому, абсолют служит самому себе», есть не что иное, как привнесение отношений «хозяин – раб» туда, где, по идее, должны царить цельность и единство.

 Совпадение цели и средства в чем-то одном означает преодоление этого дуализма, а отнюдь  не то, что  вышеупомянутое «что-то одно» следует рассечь, расщепить надвое. Цель и средство обнаружились не-разным, следовательно, дихотомии цели и средства пришел конец, она больше неактуальна, про нее можно забыть.

Если смысл чего-либо не выходит за пределы этого «чего-либо», то, похоже, само понятие смысла теряет всякий смысл. «Его смысл – в нем самом», – эта формула, претендующая на философичность, если и относится к числу философских, то разве что неудач.

Сказать, что нечто есть только для того, чтобы оно было, означает расписаться в том, что состоялся выход за пределы той локации, где разговор о назначении (смысле) имеет смысл. Само словосочетание «абсолютный смысл» – абсолютно бессмысленно. Смысл может быть только относительным.

Утверждающий, будто смысл абсолюта заключен в нем же самом, явно напрашивается на возражение: «А с какой стати вообще идет речь о смысле абсолюта? Разве, когда уже есть абсолют, еще имеет значение иметь значение?»

 «Зачем?» – можно спросить практически про все что угодно. Лишен смысла лишь вопрос о смысле завершенного, исполненного полноты бытия. «Для чего оно есть?» Чтобы этот вопрос был уместен, требуется, чтобы заодно с тем, по поводу чего он задан, имелось что-то еще. Самим этим вопросом предполагается, что речь идет о чем-то, находящемся внутри чего-то большего. «Для чего оно есть» раскрывается как «для чего другого оно есть», из чего ясно, что это вопрос про нечто переходное, относительное, а также про часть, обрубок.

Всякий вопрос «зачем оно есть?» рождается от ощущения недостаточности: нечто таково, что его мало, мало его одного, мало одного его наличия, вот потому и спрашивают про его смысл и назначение. И сказать про исполненное полноты бытие, что, дескать, его смысл – в нем самом, все равно что поставить его в один ряд с тем, чего недостаточно, чего одного мало. Да, казалось бы, декларируется коренное отличие такого бытия от всего остального, чей смысл всегда заключен в чем-то другом, однако в силу одного того, что разговор о смысле бытия как целого признан возможным, оно, это взятое в своей полноте бытие, низведено до чего-то конечного и условного.

Формула смысла, тесно связанная с формулой службы или служения, предполагает, что нечто есть «не просто так». Однако коль скоро смысл, например, абсолюта замыкается, закольцовывается на нем же, то он, получается, есть «ни для чего больше», то есть натурально «просто так». Таким образом, «его смысл – в нем самом» разворачивается как «он есть не просто так, а чтобы быть просто так». Занавес.

Эпилог

Выше я удивлялся, почему так сложно увидеть очевидное. В частности, что занимающее разом ниши как наблюдающего, так и наблюдаемого, занимает их отнюдь не ради самонаблюдения или наблюдения за самим собой. Я не понимал, что заставляет удержаться от буквально напрашивающихся признаний. Например, от такого: тому, что не оправдывается внешним смыслом, скорей всего, вообще не нужны оправдания, и не нужно, стало быть, выдумывать некий внутренний смысл, калькируя его со смысла внешнего.

На самом деле, удивляться тут особо нечему: столь развившаяся в нас склонность к рефлексии побуждает нас воздвигать идеи самонаблюдения и самопознания на сколь возможно высокий пьедестал (преподнося таким образом и саму рефлексию как величайшую ценность). Хотя рефлексивное самонаблюдение – это чистой воды условность, поскольку тот, кого я наблюдаю посредством рефлексии, является мной по чисто формальным критериям.

Есть и еще одна причина, понукающая нас искать смысл того, что воплощает собой бытие, взятое в своей завершенности. Дело в том, что сама идея такого бытия, имеющаяся в нашем уме, появилась там не без подтасовки. Для ума возможен лишь объект, маркированный как «завершенное, исполненное полноты бытие». А всякий объект, хотим мы этого или нет, порождает вопрос о его смысле, как порождает его всякая часть, всякая выделенность, отсылающая к тому, из чего она выделена. Рассуждая об исполненном полноты бытии, мы невольно подаем его перед собой не всем, а чем-то и не можем иначе. Поэтому мы первые не видим в нем бытия, исполненного полноты, а потому имеем к нему вопросы, которые имеются исключительно к частям, но никак не к целому.