Литературная критика

 

 

20. Еще более запутан вопрос, кому должны принадлежать жизненные впечатления, отразившиеся в литпроизведении. Понятно, если автор передает в своем произведении рассказ о каком-либо событии и снабжает рассказ своими чувствами и мыслями, то сугубый приоритет на его стороне.

 

Никто не покусится на рассказ Достоевского о смертной казни в виду собора Петропавловской крепости. И о том перевороте и смятении, какие внесло это событие в его душу. Тем более, что для каждого из 20 его сотоварищей воспоминания отразились по-своему. Скажем, Ашхарумов обошелся без нравственного переворота: каким он был до барабанного боя, возвестившего о несостоявшемся смертном часе, таким и остался. И в 1905 году, уже в глубокой старости, когда по дому раздался вопль: "А где дедушка?", отвечали: "Как где? На улице. Разве может он в такой день [когда кругом демонстрации и стреляют] усидеть дома?"

 

И даже фактическая сторона события в какой-то мере принадлежит автору, ибо сколько бы пар глаз ни смотрело в одну и ту же сторону, видят они разное и по-разному. Луч солнца, который пробил пасмурные тучи и заиграл на золоченой крыше собора, был увиден, похоже, только глазами Достоевского.

 

21. Но непосредственные впечатления -- это лишь малая часть жизненного опыта любого писателя. Мощной вереницей в его душе складываются рассказы, сцены, разговоры бесчисленного числа знакомых и случайных попутчиков по не всегда прямому жизненному пути. Вот самая примитивная в своем воинствующем бытовизме ситуация: один мужик плетет всякую ерунду другому про свою жизнь.

 

Теперь посмотрим на эту ситуацию с точки зрения авторского права и представим, что тот другой не просто мужик, а писатель и тут же спешит под вымышленным именем вставить услышанное в какой-нибудь свой пасквиль. Если рассказывавший далек от литературы, то такое вставление того, что он рассказал, только позабавит его, если он вообще об этом когда узнает, а то и наполнит его грудь лестным самомнением о значимости своей персоны.

 

Иное дело, если и рассказчик тоже писатель. Конечно, юридически вопрос однозначен: кто первый опубликовал, тот и автор. И, наверное, в современной литературе -- если ее еще можно назвать литературой -- так и происходит. "А ты не разевай варежку", еще скажет опоздавшему.

 

Но в нормальном литературном сообществе, где видимость наличия совести играет некоторую роль в писательских взаимоотношениях, а понятия совесть и коммерческая совесть разведены по разным полюсам этического глобуса, авторство признается за фантазером жизненных ситуаций, донес он свои фантазии до печати или нет.

 

Скажем прямо, позиция весьма скользкая. Ведь у человека на лбу не написано, писатель он или нет. И если сегодня он не писатель, почему ему не придет позыв стать им завтра. Хватится он за своими жизненными впечатлениями, а они уже использованы другим. Или другой случай: почему поделившись жизненными наблюдениями с одним писателем, тот самый мужик, который не собирается быть писателем, не разболтает их другому за бутылкой самогона? Какой тогда из двух реципиентов информации будет иметь приоритет на жизненные впечатления рассказчика?

 

Словом, и здесь идея авторского права упирается в тупик.

 

22. Еще один пример, который дает зеленый свет очередному повороту проблеме приоритета авторского права.

 

А именно: это касается мыслей, которые "носятся в воздухе" и могут материализоваться в совершенно неожиданной и неподходящей для этого голове, а то и независимым порядком вспыхнуть в разных головах.

 

Один алтайский литературовед докопался до связей творчества Шукшина с искусством декадентов – писателей и поэтов так называемого серебряного века. В частности, с Розановым, который якобы надоумил Шукшина, что в гоголевской птице-тройке прохиндея везем.

 

Можно продолжить нанизывать аналогии. Вспомним, что на эту несуразицу в гоголевской поэме указывал Достоевский в знаменитой речи Фетюкевича, а еще раньше недоумение, причем самому Гоголю по этому поводу выражал К. Аксаков. А можно и не продолжать.

 

Разве Шукшину самому не могла прийти подобная мысль в голову? А как же тогда быть с авторским правом? Неужели писатель, чтобы высказать хоть что-то, что пришло ему в голову, или там вставить в рассказ, должен во избежание плагиата обложить себя томами и подшивками полуистлевших журналов и газет и выяснять до одурения, а не было ли сказано кем-нибудь когда-нибудь что-нибудь подобное?

 

А поскольку теперь авторские права и на Интернет распространяются, то каждый раз, высказывая самую нелепейшую банальность, нужно быть осторожным, чтобы не наступить ненароком на чьи-нибудь права. Это уже доведение творческого процесса, да и просто высказывания, до абсурда.

 

23. Под конец своей не длинной жизни Карел Чапек писал роман -- "Жизнь и творчество композитора Бэды Фолтына", который так и остался неоконченным. Главный герой этого романа, "плагиатор, убожество и фигляр", сочиняет оперу, а, вернее, ляпает ее из разных кусков. Например, он приглашает 3-х молоденьких ребят, учеников музыкальной школы, якобы с меценатскими целями, кормит их обедами, одаряет с барского плеча ношенной одеждой, а одновременно просит показать, что они сочиняют и якобы дает им советы.

 

А потом фрагменты из этих сочинений оказываются в опере "плагиатора, фигляра и убожества" (нам, кто имел дело с русской академической наукой, знакомо -- не правда ли?). Что хотел сказать своим романом писатель, так и осталось неизвестным (впрочем. что хочет сказать своим произведением автор, он и сам-то не знает, даже о своих законченных вещах и даже живой). Но одна мысль чешского писателя мне кажется понятой: всякое произведение искусства -- это крупицы золота, подобранные бог знает где, когда и при каких обстоятельствах и заигравшие совокупным блеском на сборочном конвейере таланта.

 

Теперь вернемся к началу нашей статьи, когда мы вели речь о том, кто должен быть правопреемником автора. Полагается, что если нет никаких прямых указаний или прижизненных договор, то наследникам по прямой линии, а если таковые лица есть: бизнесмены, чиновники – то этим лицам. Спрашивается, как могут несколько недалеких, бездарных, хотя, возможно, и неплохих людей претендовать на наследие десятков, сотен, а то и тысяч известных и неизвестных старателей, золотоносные добычи которых слились в одном мощном и всепоглощающем потоке, устремляющей плодотворный ил гениальных идей и свершений в будущее под названием, например, Марк Твен? Разве авторы этих десятков, сотен и тысяч цитат, прямых и косвенных, отрывков из писем, воспоминаний, документов, рассказы знакомых и случайных встречных, маленькими ручейками влившиеся в Марк Твена, имеют не меньшее право на долю в его наследстве, чем несколько человек ничем, кроме постели или клочка бумаги, называемого издательским договором, не причастных к его гению? А через эти десятки, сотни, тысячи и их наследники под совокупным названием человечество -- не они разве подлинные наследники всего, что аккумулируется и выходит на свет в виде бесценных самородков из писательских лабораторий?

 

Конечно, иметь дело издательским фирмам со всем, хотя бы американским народом -- вещь немыслимая, но разве литература или там наука создаются для удобства издателей?

 

Человеческое общество несовершенно. От этого факта никуда не денешься. Но справедливость, не юридическая, а та, которая согласно Канту является одной из тех трансцендентальных идей, которые направляют человеческую деятельность до всякого опыта, так или иначе пробивается через все химерические институты человеческого общества, вроде авторского права, чтобы истинный смысл и непреходящее назначение творческого порыва... ну и тому подобное.