Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

СЛАБОСТЬ СЛОВ

На последнем судебном заседании Анзорина оправдали и освободили
из-под стражи в зале суда. Я опаздывал и успел только к концу
заседания. У входа я заметил стоящего возле ступенек Анзорина
– он с улыбкой пожимал руки подходящим к нему людям, с
кем-то обнимался, целовал руки женщинам. Было во всем
происходящем что-то купеческое – словно только что были выиграны торги
по покупке морского лайнера и все поздравляли покупателя.

Светило яркое солнце. Я чувствовал, что во мне дрожит, шевелится
увеличивающийся в размере жаркий ком. У меня было состояние,
когда хочется поднять руку и, либо перекреститься, либо
кого-нибудь ударить. Но ноги становятся чужими, и ты не можешь
сделать и шага, не то что руку поднять. Отлепив все-таки ноги
от асфальта, я пошел. Анзорин разговаривал по мобильному
телефону, отойдя в сторону от своих приятелей. Подойдя к нему
вплотную, я сказал:

– Послушай, а ведь я тебя убью.

Мне показалось, что мои слова прозвучали слишком тихо, и он их не
услышал. Почему так тихо? Я уже собрался повторить их громче,
но в этот момент Анзорин повернулся, просквозил меня
холодным взглядом, и с улыбкой, напоминающей вылезшее из-под сжатых
пальцев пирожное, выдохнул: «Ух!». Затем отступил на шаг и
выбросил вперед полусжатый кулак. Отшатнувшись, я
инстинктивно поднял правую руку – хотя тут же догадался, что его удар
имитация. Анзорин расхохотался, щуря слезливые глаза и
выпячивая губы.

– А ведь я тебя запомнил, запомнил, запомнил, там еще в зале, твои
глаза запомнил…– быстро, сквозь смех, сипло, качая головой с
сощуренными глазами, говорил он.

– Проблемы, Василич? – очутился рядом один из его приятелей, верзила
в черно-серебристом костюме. Он пристально смотрел на меня.

– Не-а, – закачал головой, отвернувшись, Анзорин, – Все в порядке,
Тимофеич. В порядке! Хочу быть добрым, Тимофеич. Добрым хочу
быть, братцы! – он вновь засмеялся, повернулся, обнял
верзилу за плечо и повел его к припаркованным автомобилям.

Кто сказал, что склонности закладываются при рождении? Может быть, раньше?

Бывает, что прирожденные неубийцы перерождаются.

Когда я сказал, что убью Анзорина и он посмотрел на меня, я увидел в
его глазах мелькнувшую тревогу: кто я?

Конечно, он сразу же понял, что я никакой не убийца, такие люди
сразу это определяют. Но в то же время он не мог не
почувствовать – я это тоже ощутил – что тот, кто находится перед ним,
все же может убить. Иногда, но может. Этот «тот» был не совсем
я. «Тот» был во мне.

Наверное, Анзорину очень не хотелось заносить в свое расписание
новый неприятный конфликт, ведь его только что освободили от
уголовной ответственности. Скорее всего, он теперь начнет
выяснять, кто я такой.

Достаточно ли я силен, чтобы противостоять ему? Или же мои слова «Я
убью тебя» были трехсекундной вспышкой слабого человека?

Что толку от моих полуслов, полумыслей, если я сейчас, сразу же, на
месте не убил его?

Что же, все-таки меня испугал мой страх? Страх суда, тюрьмы, мести
со стороны его друзей, которые меня изобьют до смерти тут же,
у зала суда?

Убийство запрещено, преследуется законом – а между тем сильные и
низкие души только и делают, что убивают таких, как ты.

Сид бы не сделал так.

Нет, не сделал.

Если бы Сид пожалел своего убийцу, он бы честно сказал ему: «Да, мне
хочется тебя уничтожить, но мне стало жалко тебя, и я
передумал». Или – сказал бы примерно так: «Знаешь, я хотел тебя
убить, но испугался за свою жизнь и теперь отказываюсь от
убийства из трусости». Даже если бы над ним стали смеяться,
если бы его снова ударили кулаком в грудь и вновь убили – он бы
сказал именно так. Сид не делал бы из гордости вид, что
может, но боится убить – как это только что сделал я.

Я и написал сейчас все это, господа, только потому, что хотел
остаться чистым в ваших глазах.

Человек – существо статусное,

Писатель не должен быть человеком.

Человеком он не напишет ничего человеческого.

Литература кончается, господа.

Вот здесь она и кончается – несмотря на все свыше данные ей форы.

К черту литературу!

ОРГАНАЙЗЕР

В январе я устроился работать в новый, только что созданный в Москве
журнал, пишущий о распорядке дня делового человека –
называется он «Органайзер». Коллектив журнала сплошь состоял из
молодых женщин. На собеседовании меня так и подмывало на
вопрос «Почему вы решили пойти работать в наш журнал?» ответить:
«Потому что его название напоминает слово «оргазм»». Но
конечно, я не сказал этого, а лишь обстоятельно пояснил на
словах мою двухстраничную концепцию новой журнальной рубрики
«Сколько стоит досуг», которую главный редактор – ухоженная
женщина лет сорока с фигурой двадцатилетней – держала в руках.
Зная, как важно произвести первое впечатление, я тщательно
подготовился к собеседованию. Поэтому, похоже, и победил всех
остальных претендентов.

Хотя, может быть, я был принят потому, что в редакции просто не хватало мужчин.

Десятка два вечных посетительниц фитнесс-клубов, молодых и
привлекательных женщин от двадцати до тридцати пяти лет ежедневно
приезжали в редакцию на маленьких, словно отутюженных
автомобилях и ежевечерне уезжали на них же.

С первых же дней я почувствовал, что сильно падаю в их глазах, не
имея собственного авто. Поэтому, вливаясь в коллективную струю
адаптированности, я в первую же неделю отыскал и расчистил
от снега свою брошенную возле дома полтора года назад
«девятку» – я врезался тогда на ней в кирпичную стену, смял бок, и
оставил машину так, без ремонта. Если не понимается общий
смысл жизни, не хочется настраивать каналы – помните? Тем
более нет смысла ремонтировать автомобиль.

Теперь я перестал хотеть понимать жизненный смысл – и настраивать
каналы оказалось необходимо. Продав «девятку», я занял денег у
Тищика, устроившегося режиссером на новое телешоу, и купил
подержанный, но вполне пристойный темно-зеленый «Фольксваген
–Пассат». Когда я заявился в нем на работу, мои коллеги
вздохнули с облегчением.

«Органайзер» – журнал о том, как надо планировать дела и тратить
деньги – пользовался популярностью и процветал. Моя зарплата в
пересчете с рублей составляла более двух тысяч долларов в
месяц, вскоре ее обещали поднять, и должны были поднимать
снова и снова, каждые полгода. Я делал обзоры о денежных тратах
на современный человеческий досуг: фитнесс-центры, бассейны,
дайвинг-центры, клубы, кафе, выставки, театры. Иногда брал
интервью о распорядке и тратах у тех, кого называют
VIP-персонами или звездами. Другие сотрудницы в редакции писали о
меняющихся ценах на недвижимость, телефонных тарифах,
потребительских кредитах, автомобилях – то есть о том, о чем принято
было писать мужчинам. Но жизненные тарифы поменялись:
чистых женщин осталось в больших городах России немного, чистых
мужчин – тоже.

Мне нравилась моя новая роль – она позволяла быть честным. Не таким,
конечно, как говорил отец Петр, но церковь ведь была в
другом мире. Может, там и находилась главная честность, но здесь
она тоже была, второстепенная. Здесь не нужно было
пыжиться, чтобы стать или казаться кому-то со стороны правильным. На
самом-то деле, то, что есть правильно или неправильно,
определяет только то, чем ты занят. Или точнее – дело. «Вначале
было дело», – так надо писать.

Уже через месяц я почувствовал, что работается мне до странности
легко. Каким-то чудесным образом все мои предыдущие мысли об
абстрактных вещах и смыслах постепенно померкли. Кажется, я
научился их останавливать. Как? Просто зажмуривал себя, когда
мысли особенно сильно лезли. Идем же мы спать, зная, что в
голова забита кучей проблем и понимая, что лучше сейчас
заснуть и подумать о них завтра. Так и я засыпал. А во сне души
часть мыслей куда-то делась. Хотя я понимал, конечно, что
часть из них – главные, самые сильные, опасные – затаились
где-то на глубине сознания и ждут своего часа. Жаль, все-таки,
что не делают пока еще в нашей медицине операций по вырезанию
злокачественных мысленных опухолей.

Когда испаряется иррациональность, жить, и особенно выполнять
ежедневную работу, становится нетрудно. Мы ведь больше всего
устаем не от непосильного труда, а от непосильных мыслей. А тут
мысли исчезли. Может, кто-то там, наверху, решил сделать мне
лоботомию, чтобы избавить, наконец, от мучений? Ясно было
одно: сам бы я никогда не достиг бы того, что делал сейчас, –
тут точно вмешались иные силы.

Я ощущал постепенное наполнение своей новой жизни по всем статьям.
Наверняка на этой работе у меня скоро должна появиться
любовница, Hаnd Girl – так зовут таких офисных подружек (а
мужчин-любовников – Hand Boy) Моя ручная любовница будет
немногословна днем, будет ездить на серебристом «Гетце», поджимать на
крутящемся компьютерном кресле стройные ноги под не очень
короткой черной офисной юбкой, смотреть на меня почти
незаметно подкрашенными глазами, когда я буду снимать с нее ее
блестящую белую кофточку, закидывать обе ее ноги в чулках на свои
плечи и пробивать ее своим уверенным и практичным членом до
умеренной глубины наслаждения. Мы оба будем срывать свои
крыши по расписанию в органайзере, выбирать систему «все
включено» в приморских отелях, посещать по путеводителю каменные
древности и иногда говорить о литературе.

Саму литературу, как и прочие искусства, будут где-то на стороне
делать марсианские, несуществующие гоблины, потому что
нормальные люди будут зарабатывать деньги и жить легко и практично.
Это будет Hаnd Girl, с которой не обязательно вступать ни
реальный, ни в гражданский браки – в определенные дни ты
будешь иметь с ней секс, душевную теплоту и бизнес-ланч в кафе.
Корпоративный брак – так, наверное, будут именовать эти
отношения в скором будущем.

Жить нужно, закрывая глаза на смысл.

Смыслотомия станет популярной хирургической операций, если медицина
до этого дорастет.

Интересно, где находится в теле человека смысл?

Не вертится ли он вокруг желтой планеты Солнечного сплетения?

ВНАЧАЛЕ СТАЛО ДЕЛО

Я узнавал, анализировал, превращал в практическую статью материалы о
том, что сколько стоит и как на этом можно сэкономить.
Ездил на интервью в образцовые капиталистические российские
семьи и начинал свои статьи примерно так:

«Добрый день, господа! В семье по имени Человечество наконец-то не
осталось несовершеннолетних. Россия до недавнего времени
являлась последним невзрослым ребенком в семье цивилизованных
родственников. Теперь мы шагнули во взрослую жизнь с ее
законами: ответственностью за себя и близких, способностью
трудиться и умением отдыхать. Сегодня я хочу познакомить вас с
новой семьей нашей страны, уверенно смотрящей в будущее…»

Мне не приходилось выдумывать, то есть сочинять. По сути, в
советское время в этой статье можно было бы поменять лишь несколько
слов – и ее тоже можно было запустить в печать. Но люди
тогда были другие. Бескорыстнее, что ли. Черт, к черту эти мысли
– к черту их!

Работа сильно выручала – деньги ведь способны на многое. Я позвонил
отцу и сказал, что через год перевезу его к себе. Зачем я
сделал этот лиричный жест? Но когда я звонил ему и говорил об
этом, я действительно хотел это сделать. Хотя и было
предчувствие, что этого не произойдет. Почему?

«Адаптация»? Сначала я собирался над ней работать по часу в день, по
утрам, до выхода на работу. Я изо всех сил старался не
забросить этот текст. Так подросток, уже почти повзрослевший,
трагически рвется достроить свой песчаный замок на берегу,
который он начал возводить еще ребенком и который не успел
закончить до конца эры детства. По сути, любая хорошая книга
пишется в состоянии детства и юности. К тому же мое новое
существование предполагало всегда завершать любое дело – только
за то, что оно называется делом. Но увы… текст по утрам
дописывал совсем другой человек. Я – но другой. Вскоре этот
другой понял, что книга, начатая его предшественником,
неинтересна ему. Все, что истово строчилось по утрам за час до выхода
на работу, походило на баловство переростка: все равно, что
стараться лет в тридцать поверить, что Дед Мороз все-таки
существует. Но каждое утро я волок себя к столу и писал. Не
помню уже, что. И однажды, тупо рассматривая белый экран
компьютерного монитора, догадался, что – все. Конец. Выключил
экран, встал из-за стола и пошел на работу.

Был уже апрель, суббота, я сидел дома, смотрел телевизор. По каналу
«Культура» шла передача о том, что в мире почему-то резко
упала рождаемость. Ученые, сексологи и политики собрались за
круглым столом и спорили, почему так случилось. Зазвонил
мобильный телефон.

– Здравствуйте, я Антон Искандеров. Вы меня помните?

– Антон? Да, конечно. Как жизнь?

Это был голос из прошлого, который, как и все, что касалось меня
нынешнего, я принял доброжелательно.

– Нормально. Еду в Китай… – Антон замялся, не зная, видимо, что сказать дальше.

А я повторил, словно хваля услышанное слово:

– В Кита-ай!

– Да… Помните, я вам говорил… А у вас как дела?

Конечно, я сразу понял, что Антон имеет в виду.

– Неплохо, – кивнул я. Хотел еще добавить: «Из окна не
выбрасываюсь», но только повторил: – У меня все неплохо.

– Я вспомнил о вас и захотелось с вами увидеться. – сказал Антон. –
Не знаю почему, но захотелось.

Слушая Антона, я видел, как за стеной из тысяч домов и десятков улиц
сидит другой человек и смотрит на меня своим светящимся
взглядом.

Вдруг мне показалось, что этот человек – и есть тот самый горизонт,
та крайняя точка, на которую смотрели въезжающие на левый
берег Днепра немцы и моя умершая мать.

Мне хотелось сказать: «Зачем?». Но вместо этого я быстро и почти бодро ответил:

– Конечно! Почему нет. Можем увидеться хоть… завтра.

– Скажите, у вас точно все хорошо?

– Конечно. У меня до крайности все неплохо. Можно завтра встретиться
в семь в кафе «Бункер» на Тверской. Знаете, где это?

В студию, где шел диспут о падении рождаемости, позвонил зритель из
Владивостока. «А может, все дело в том, – предположил он, –
что люди перестали любить?» Собравшиеся за столом попожимали
плечами, покивали, поулыбались, некоторые сохранили
серьезные выражения лиц. Обсуждение продолжилось.

Ночью мне впервые за последние полгода стало плохо. Не вставая с
постели, в полусне-полуяви я долго плакал, отчетливо сознавая,
что ничего стоящего мне уже не светит. Ничего. Даже в Китае.
С такими мыслями я и уснул. Хотя нет, последние выныривания
из черного океана сна были все-таки другие: триединство
отца Петра, о котором он мне говорил. Помните? Кого мы
выбираем, молимся ли за кого-нибудь, и молится ли кто-то за нас. Эти
три вещи решают все, говорил отец Петр. Я не выбирал и не
молился. Но может, кто-то молился за меня в ту ночь, чтобы я
не вставал с постели и не шел к окну?