Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

УТРО СЧАСТЛИВЧИКА

Помните насквозь западный фильм семидесятых годов прошлого века под
названием: «О, Счастливчик»? Он пробрался на советские
экраны, потому что ставил смертельный диагноз капиталистическому
обществу, попасть в которое мечтали многие из нас, будущих
пессимистичных синглов, живших на обширных территориях к
востоку от берлинской стены. Мальчиком лет двенадцати я смотрел
этот фильм в летнем кинотеатре на берегу Азовского моря.
Была наполненная бесшумными мотыльками и комариным зудом ночь,
гравиевые дорожки санатория, где располагался кинотеатр,
шуршали под ногами, когда наша семья – я, отец, мать и брат с
девушкой, с которой он познакомился три дня на берегу,
счастливые и беззаботные, шли смотреть «О, Счастливчика!».

Начинался фильм стрекотанием кинокамеры и черно-белыми кадрами
плантации кофе, где один из работников, негр, прячет под рубашку
несколько зерен кофе. Воровство замечает надсмотрщик. Вора
хватают, зачитывают приговор: отрубить руку, своровавшую
зерно. Плантатор взмахивает топором. Немой вопль боли
приговоренного внезапно сменяется выплеском музыки Алана Прайса. И
сразу начинается полуфантастический цветной road movie c
участием юного беса Малколма Макдауэла. Он, Макдауэл, и есть тот
самый Счастливчик, которому фирма по производству кофе
оказала честь стать ее коммивояжером. Счастливчик путешествует на
машине через всю Англию, попадает в кучу различных передряг.
Вот он заблудился на территории военной базы, где его
допрашивают и пытают военные. Но база взрывается, и Счастливчика
подбирают на автомобиле две престарелые леди, едущие в
медицинский центр, где за хорошую плату над ними будут проводить
биологические опыты. Счастливчик тоже согласен на опыты –
но, оказалось, в клинике ему хотят отрезать голову и пришить к
телу дикого кабана. Он сбегает: выпрыгивает из окна палаты.
Путешествует по стране полунищим бродягой, спаривается со
случайными попутчицами, знакомится с полусумасшедшей дочерью
миллионера. Устраивается на работу, но не успевает к ней
приступить, потому что его босс выбрасывается из окна
небоскреба. Тогда Счастливчик решает стать актером. Он приходит на
кинопробы: Счастливчику дают в руки пулемет, просят
улыбнуться. Он улыбается, но как-то неправильно, не так, как требует
режиссер. «Ты должен выглядеть счастливым, понимаешь,
счастливым! – орет режиссер на Счастливчика, – Улыбайся! Не вижу
счастья на лице, где твое счастье, собака?» – и бьет
Счастливчика по лицу. Наконец, Счастливчик через силу растягивает
губы, разбитые в кровь, в счастливой улыбке. Последние кадры:
улицы заполняет возбужденная толпа, в которой очутились все,
живые и мертвые, персонажи фильма. Задрав головы, они с
воплями счастья, словно восставшие для Страшного суда,
подскакивают, пытаясь поймать летающие над головами воздушные шарики,
на каждом из которых написано: «О, lucky, lucky man!»

Под радостные вопли последних кадров «О, Счастливчика!» я и проснулся.

Сегодня был первый день после того, как я перестал пить паксил, – и,
кажется, наступило выздоровление.

Мне было неплохо. Да, не хорошо, а именно неплохо. Знакомо вам такое
состояние? Когда ощущение тепло-прохладной середины вдруг,
после окончательного щелчка в голове становится нормальным,
естественным и единственно главным во всем твоем существе.
Знакомо? Конечно, вы еще помните себя тем, кем были раньше,
вы еще понимаете, кем хотели стать – но вы уже ощутили
удобство новой жизни. Ваша душа закрыта двустворчатой раковиной,
внутри которой вы можете уже почти безболезненно, почти
совсем бесстрадательно заставлять себя не страдать. Это неплохо.
Поистине неплохо! Not bad, как говорят американцы. В этом
рубленом, как недожаренный бифштекс, выражении заключена
точная, вселенская суть. Мир не хорош и не ужасен – он именно
неплох. Может, когда-нибудь очередные протестанты, созвав новый
Вселенский собор, перепишут надоевшее начало Ветхого
Завета. И будет там отныне читаться так: «И увидел Бог, что Он
создал, и это было неплохо».

А у меня был вечер, и было утро, и какой-то там по счету день. Я
выздоровел. Невозможно было вечно полупадать и полуумирать,
пора выбирать что-то из трех частей. Каких? Белое, черное,
среднее. Мир состоит из трех полюсов. Вот такая революция
случилась. Расстроение. Все! И нечего тут отрицать. Жить отлично в
любой из этих трех категорий. Правда? Интересно, а смерти
может быть три? Смерть до рождения, смерть после, и в
середине. Ад и рай. Третье состояние у этих двух имеется наверняка.
Чистилище у католиков ведь основа их средней ментальности.
Полубессмертное это место, должно быть, между раем и адом.
Ну, разберемся после. Да и к тому же я чувствую, что среднее
– фаворит в гонке смыслов. Скоро среднее проглотит обе
крайности (точнее, усреднит их) и останется в качестве
единственного смысла человеческого существования. Ура! Нет – полу-ура!
Полу-у-у-ра!

Я бродил по квартире, глядя сквозь приоткрытые створы глазных
раковин на располагающийся снаружи вполне неплохой мир. Плавно
раздергивал шторы на окнах, впуская в помещение свет. Мне было
не нервно – нормально. Было даже почти хорошо. То бодрое
состояние, в котором не хочется быть малоподвижным, нищим или
мечтательным. Оказывается, среднее – такой двигатель, такая
сила!

Я стал мобильным. Жух-жух-жух! – работали внутри меня батарейки.
Изнутри меня просвечивали лампы дневного света. Я оживал, как
прибор, в который наконец, пустили электричество.

Ведущая нашего шоу Красная Шапочка утверждала, что всегда
подзаряжается от утренней зарядки, фруктового десерта и музыки во
время пути на работу. Я «Энерджайзер»! – взахлеб орала мне
сквозь звуки музыки Инна в ночном клубе, пританцовывая на месте.
Был бы такой домашний прибор, останавливающий мысли,
ныряющие на глубину – я бы носил его с собой. Я включил мобильник,
воткнул штекер стационарного телефона в розетку. Вдавил
клавишу автоответчика, отправился в ванную. Намыливаясь пеной
для бритья, услышал в ряду прослушиваемых сообщений голос
незнакомой женщины:

– Саша… вы дома? Если да, то позвоните, пожалуйста… Богдана нет.

ГЕРОЙ СВОЕГО РОМАНА

Я позвонил Сиду домой. Мне никто не ответил. Тогда я набрал номер
его мобильного. Трубку взяла незнакомая девушка, она сказала,
что ее зовут Оксана.

Вероятно, это была та самая Ксю, про которую Сид говорил в последнюю
нашу встречу.

– Я Александр, друг Богдана. Вы мне звонили несколько дней назад.
Что случилось?

– Богдан погиб, – сказала Ксю.

– Как это… – невнятно сказал я.

– Две недели назад.

Слово «погиб» вошло в сжатую раковину моих глаз, тусклой вспышкой
растеклось в горле, поближе к груди.

Осень, как и все в Москве, рано кончилась – на улице лежал
бело-серый снег. Мы встретились в центре зала метро «Курская». Вышли
на улицу, поймали возле «Атриума» дребезжащие «Жигули» с
седым водителем за рулем и поехали за город, на кладбище.
Водитель не спрашивал, сколько мы ему заплатим, но я чувствовал,
что он не будет торговаться. Кто бывал на загородных
кладбищах Москвы – где хоронят основную массу людей, не известных
обществу, – знает, наверное, какие они, эти кладбища. Поля
изжеванной земли, которую долго кусал и сплевывал какой-то
исполин. Тоскливо, жутко быть неизвестным. Неизвестный человек
– это хуже, чем раскольниковская вошь. Машина ехала,
расплескивая серую снежную грязь, а вокруг не кончались могилы.
Одинаковые, похожие на застолбленные крестами участки голой
мерзлой земли. Сколько можно врыть в землю мертвецов? За всю
историю планеты мертвых под ногами скопилось намного больше,
чем живых. Насколько больше? В десять, в сто миллионов, в
триллион раз? «И что, все они еще встать должны?..» – думал я,
выходя из автобуса, идя по узкому проходу между желтыми
деревянными крестами и свежеокрашенными черными железными
оградами могил.

Хорошо, что моя мать лежит на маленьком, почти домашнем кладбище на
берегу реки Днепр. Встать ей оттуда будет легче.

Земля лежала над мертвыми свежим чугунным пластом – и я вспомнил
свой сон, как нас закапывали и забрасывали землей в заброшенном
пионерском лагере. Мне показалось, под землей кто-то,
словно муравей, пискнул и шевельнулся – но наверху ничего не
дрогнуло. Так и мы шевелимся, дергаемся, мчимся, зажигаем
бенгальские огни красоты, машем ими в воздухе – а Титаник все
плывет к айсбергу, который еще не виден.

Подошли к могиле Сида.

Деревянный свежеотесанный крест, к которому прибита деревянная
табличка. Фотографии нет. На табличке масляной краской написано:

– Ты знала, что он пишет реальный роман? – спросил я Ксю.

– Все знали, кто его знал. В блогах писали комментарии.

– Его мать знает? – я имел в виду, конечно, его смерть.

– Мы не смогли ее найти. Ни у кого нет ее телефона, у Сида дома не
оказалось записных книжек. Потом мы узнали, что она сейчас на
Кубе.

– На Кубе?

– Да, ее друг, кубинец, оттуда.

– А… Сид говорил. Его, кажется, зовут Сиро.

– Наверное. Богдан говорил, что вы ему все равно, что старший брат.
Он однажды признался, что всегда хотел старшего брата. Но он
был один в семье.

– А я хотел сестру, – сказал я. – Странно, что он считал меня
старшим братом. Я ведь его чаще спрашивал о жизни, и он мне всегда
точно и длинно отвечал.

– Да, – сказала Ксю, – это было в его духе. Он был такой умный, что
я умнела рядом с ним. Его ум обгонял его жизненный опыт, так
бывает. Но... он был еще очень маленький, Сидюшник… и очень
хотел старшего брата…

Ксю заплакала, положив голову мне на плечо. Я обнял ее и как-то
сразу, легко понял, что действительно был для Сида как старший
брат. Ведь если бы я находился рядом с ним тогда в парке, я
бы защитил Сида, чего бы мне это ни стоило. Во мне плавала та
самая взрывная храбрость, которую даже очень слабый человек
может мгновенно и бездумно выплеснуть, сражаясь за
близкого. Я знал, что и мой старший брат, несмотря на наши с ним
расхождения величиной в Египетскую пустыню, бросился бы на
любого, кто посмел бы меня обидеть. Без этого не бывает братьев.
Нет, не бывает.

Сид погиб глупо и мерзко. В тот дождливый день, когда он вышел от
меня, сказав, что позвонит завтра, и мы поедем в лес, он вошел
во двор дома, находящегося на соседней улице, где
выгуливала свою собаку Ксю. Вместе с Оксаной он пошел через парк в
расположенный неподалеку магазин, чтобы купить еды. Дождь
кончился. Когда они шли по парку, мимо, почти задев их, быстро
проехала машина и сильно, с головы до ног, обрызгала водой из
лужи. Те, кто был в машине, собирались, как видно, объехать
через парк автомобильную пробку на проезжей части. Но они
не смогли выехать на дорогу – пробка стояла и здесь, едва
двигаясь. Сид, забрызганный грязью с головы до ног, со словами:
«А мне эта лужа тоже по колено!» прыгнул обеими в лужу
позади машины, еще больше запачкав себя и бампер автомобиля.
Двери машины открылись, вышли водитель и пассажир. Оба смотрели
на Сида. Сид, улыбаясь, не отводил взгляд. «Ты что делаешь,
урод?»– оттопыривая губы, спросил пассажир. Он был
невысокого роста, с плотным, свежим лицом комсомольского чиновника
восьмидесятых. «Грязь за грязь, господа», – объяснил Сид,
показывая на себя и на стоящую рядом забрызганную грязью Ксю с
собакой. «Сид, кончай», – сказала ему Ксю, беря за руку.
«Сейчас он кончит», – улыбнулся пустой улыбкой комсомолец
восьмидесятых. Бросив водителю: «Дай ему в душу», – он стал
садиться в машину, но потом повернулся и сказав: «Нет, я сам», –
резко шагнул к Сиду и с громким театральным выдохом, будто
играя перед зеркалом в боксера, ударил его кулаком в грудь.
Видимо, он вспомнил о своей неплохой физической форме и решил
показать водителю класс. Сид упал. От удара у него
произошло сотрясение всего организма и сердце остановилось. Так во
время толчка землетрясения, бывает, останавливаются навсегда
часы. Уже потом выяснилось, что у Сида сердце было очень
слабое с детства – он родился с пороком сердца. Водитель и
мужчина с лицом комсомольского лидера сели на свои места. Машина
поехала, медленно втиснулась в начавшую двигаться пробку и
исчезла в ней.

«Скорая» двигалась в этой же пробке, поэтому она почти сразу же
оказалась здесь. Но Сид был уже мертв. Замолчав, его сердце так
и не начало больше стучать. Ксю еще не знала, что его ничем
не воскресить. Ничего не сказали и врачи, просто погрузили
его в машину и увезли, поехав через парк, тоже чтобы объехать
пробку. Только в больнице Оксана узнала, что Сид исчез из
ее живой жизни навсегда.

Что такое смерть? Господи, что такое смерть? Мы все рано или поздно
задумываемся о ней – о том, как будем чувствовать себя в
последние минуты, каким окажется для нас умирание. Случайным,
осознанным, глубоким, поверхностным, мучительным, мгновенным,
черным? Религиозным – или, может быть, мы не успеем ничего
почувствовать и понять? Странно смотреть на старые, четкие
фотографии своих освещенных солнцем предков, тогда еще
неизъяснимо живых. Вот они сидят на лавках парковых аллей, стоят у
домов, на мостах, на проспектах, едут на велосипедах, на
красивых старинных блестящих машинах, смеются, обнимаются,
смотрят в кадр. Они тоже ведь кусочками своего сознания часто
задумывались, какая у них может случиться смерть. И вот они
давно уже не существуют на этом свете, тела их сгнили, и души
их, неизвестно, витают ли где-нибудь? Так и мы сегодня
иногда представляем, что когда-нибудь умрем – но при этом еще
живы. И я, тот, который сейчас это пишет – тоже ведь
представляю свою смерть, и я еще жив. Кто-то когда-нибудь будет
смотреть на мою фотографию и думать: вот ведь, и он тоже, как и
я, когда-то представлял свою смерть, а его давно уже нет на
свете.

Как все происходит? Сначала нас смутно беспокоит далекая мысль о
конце всего существующего, позже мы начинаем бояться смерти
своих родителей. Мы думаем о своем собственном конце и о смысле
рождения и умирания мира и человека в нем. Этот последний
страх, наверное, единственный из страхов, делающий человека
хоть немного живее. Остальные страхи мертвят.

Пассажира и водителя той машины нашли. С мужчины с лицом
комсомольского лидера сначала взяли подписку о невыезде. Но в
интернетовских блогах вскоре прошла акция протеста – Сид оказался
все-таки немного известным в Москве (не в России) человеком.
Вероятно, хоть и после его смерти, но можно сказать, что Сиду
повезло. Несколько десятков людей с плакатами вышли на
улицу, журналисты написали несколько статей о безнаказанности
тех, кто имеет в России деньги и связи. Реальность фактов и
желание редакторов изданий повышать рейтинги совпали. К тому же
поступило редкое в наши дни одно из высочайших распоряжений
федеральных властей и убийцу Сида заключили, наконец, под
стражу. Редактора СМИ ликовали: общественное мнение победило!
Как побеждало оно во времена избрания Гитлера, в канун
распада СССР и перед всеми революциями. Общественное мнение,
похоже, бывает разным и состоит как из поклонения
отвратительному, так и из вполне нравственных порывов – как, впрочем, и
характер человека, душу которого обычно качает, словно
маятник, из стороны в сторону. Какая может быть демократия, если
все зависит от того, куда качнет тебя маятник? Что за ветер
качает твою душу, а?

Я пошел на заседание суда. Человек со здоровым лицом комсомольского
лидера оказался бывшим работником ФСБ. Сегодня он был
совладельцем предприятия по производству удобрений. Его звали Глеб
Анзорин, ему было сорок пять лет. Он много и бурно говорил
на суде, почти не давая вставить слова своему адвокату –
видимо, у него имелись ораторские способности, которые он желал
проявить. Говорил Анзорин небрежно, быстро, влажно, словно
рассказывая занятную историю или анекдот, брызгая слюной,
пульсируя всем телом, как бы разминая одновременно со словами
и мышцы. По его театральному рассказу выходило, что Сид в
парке намеренно подошел к его машине, обрызгал ее, а затем,
когда Анзорин вышел узнать, в чем дело, полез в драку.
«Характерное для нашей ленивой неработающей молодежи презрение к
людям, ответственным за своих близких», – пуча темно-красные
губы, пояснял Анзорин. Он напоминал энергичный, отлично
сваренный пельмень. Его нижняя губа была полнее верхней, немного
тряслась при разговоре и выдавала скрытую натуру труса – но
при этом было видно, что он громко и тупо уверен в себе. У
таких людей уверенность обычно основывается на жесткой и
примитивной логике – например, что любого человека можно
запугать или купить, а каждую женщину можно уложить в постель. И
эта логика при безапелляционной уверенности в ней редко дает
сбой в реальной жизни, она победно двигает верящего в нее к
успеху.

Анзорин рассказывал, что, защищаясь, он попытался слегка оттолкнуть
Сида, а тот упал. Про Ксю он сказал, что она тоже на него
бросалась, пытаясь ударить. Закончив речь, Анзорин напыщенно,
с улыбкой в глазах посмотрел на своего адвоката, как бы
говоря ему: вот мол, видишь, я хоть и плачу тебе деньги, но и
без тебя могу обойтись. Стоя прямо и обводя глазами зал, он
вдруг задержал взгляд на мне и покровительственно мне
подмигнул. Скорее всего, он сделал это автоматически, в состоянии
эйфории после своего выступления.

Начали давать показания свидетели из проезжавших машин – все они
подтвердили показания Анзорина. А его адвокат зачитал
медицинский документ, свидетельствующий о том, что Богдан Игоревич
Сидников скончался от острой сердечной недостаточности, не
связанной с ударом, которую ему нанес подозреваемый. Было
предъявлено также досье на Сида, откуда следовало, что Богдана
Сидникова дважды задерживали в состоянии наркотического
опьянения, что он личность непредсказуемая, отличается склонностью
к хулиганским акциям, которые он называет главами из
реального романа, который пишет в воображении. Сущность акций
сводилась к тому, что Сид провоцировал людей, чаще всего
представителей власти, на какие-либо уличные скандалы, нередко
заканчивающиеся драками и потасовками. Ксю, сидящая радом со
мной, была бледна и смотрела прямо перед собой. Ее выступление
как свидетеля не произвело ни на кого особенного впечатления
– внимание судьи и присяжных заседателей было, казалось,
заморожено тонким слоем льда, как бывают заморожены утренние
лужи. Анзорин щурился и покровительственно, устало улыбался.
Мне казалось: он нанял и адвокатов с обеих сторон, и судью,
и свидетелей, и только из милости не говорит ничего вместо
них. Вообще, я мало что понимал. Мне казалось, я нахожусь в
каком-то сюрреалистическом фильме. Помню, я тоже стоял и
говорил в зал о том, что знал Сида, что он мой друг и младший
брат, что никакого насилия в его акциях, которые Сид называл
главами из реального романа, не было, а было желание искренне
выразить свой взгляд на происходящее. Я видел, что меня
почти не слушают. Я видел: они думают, я свалился к ним на
голову из какого-то сюрреалистического кино. Впрочем, вряд ли
они именно так думали. В наше время сплошных экстравертов и
поголовной практичности о сюрреализме мало кто слышал.

ПЕТР И РАЗГОВОР О МОЛИТВЕ

В один из дней, когда заседание суда в очередной раз перенесли, я
зашел в расположенную в одном из окраинных районов Москвы
церковь. Интересно, что средний современный человек – а я, без
сомнения, относил себя именно к таким – всегда чего-то
стесняется, когда ему необходимо по какой-либо надобности войти в
церковь. Что-то – пусть очень маленькое, незначительное, но
ощутимое, – цепляет внутри и останавливает, как только
подходишь к церкви. Конечно, ты обычно легко преодолеваешь этот
внутренний барьер, крестишься и входишь внутрь. Но всегда
чувствуешь: есть нечто, отделяющее полутемный, мерцающий мир
внутри церкви от мира внешнего – то есть от твоего.
Разумеется, я понимал, что так происходит потому, что я, как и многие,
был неверующим. Или, точнее, маловером, как писал когда-то
Шмелев, – то есть верящим только вспышками, в минуты
отчаяния, страха, да и то не до конца, а в остальные часы, дни и
месяцы – вообще не верил.

Но было все же странно, что я, свободный живой человек, не мог
просто и легко войти в церковь. Ведь все же это был, пусть и
необычный, но дом – здание из камня и дерева, как и квартира,
супермаркет, офис, банк, кинотеатр, аэропорт, метро. Каждое
помещение имеет свою функцию. В чем же дело?

Почему из-за того, что ты не можешь поверить в сказку, тебе трудно сюда войти?

Была в этом трудном пересечении храмовой границы обидная схожесть с
боязнью переступить порог тюремной камеры при незнании
законов уголовного мира, аналогия с беспокойством прибытия в
страну, языка и обычаев которой ты не знаешь: наконец, было
явное сходство с тревогой при посещении кладбищ и приближении к
мертвецу. Такое чувство досаждает, беспокоит, раздражает,
удивляет, а иногда ты просто отмахиваешься от него. Но все же
оно есть.

Войдя в церковь, я перешагнул свой обычный порожек отчуждения – это
было похоже на легкий спазм глотательного движения. Купил в
лавке у входа свечи, направился к кануну, прямоугольному
поминальному столику, вставил в подсвечник горящую свечу и стал
молиться своими словами о том, чтобы Бог помог моей матери
и облегчил ей существование на том свете. Я не то, чтобы
верил в собственные слова – просто говорил их, находясь в
состоянии прозрачного автоматического движения. Я молился с той
же мучительной силой, с какой, наверное, пытается получить
солнечный загар пришедший на пляж человек. Ему жарко, душно,
он лежит на солнцепеке лицом вверх и минут десять-двадцать
терпит солнечный жар, пытаясь расслабиться – все это время его
кусают насекомые, щекочут травинки, пот заливает лицо. Ему
хочется забыться под солнцем – но чем больше он так думает,
тем все мучительней ему лежать и не двигаться. Вытерпев и
досчитав про себя до тысячи, человек, наконец, с радостью
вскакивает и бежит окунуться в холодную реку, зная, что порцию
загара он все-таки получил.

Было легче понять, что я говорил, чем произнести:

– Господи, сделай так, чтобы ей было хорошо, чтобы было так, как
должно быть, чтобы не было несправедливости, чтобы что-то
изменилось к лучшему… Пожалуйста, сделай так, Господи, прости мою
маму, да и меня, да и всех нас… Господи, помоги мне, дай
мне смысл, чтобы я любил кого-то и меня кто-то любил. Сделай
так, чтобы я чаще встречался с хорошими людьми, а не с
плохими, и чтобы я сам стал лучше, чем есть. Сделай так, чтобы я,
если даже и не поверю в тебя на все сто процентов, все же
получал что-то от тебя, пусть по вере моей, но получал. Почему
так отвратительно, тяжело бывает жить, Господи?

Я несколько раз перекрестился. Где-то дома лежал алюминиевый
крестик, который на меня надели, когда я крестился в двадцать пять
лет. Я был без креста – ну так что же? Моя мать умерла
некрещеной. Я крестился тринадцать лет назад, потому что мы с
женой хотели тогда венчаться, а я был некрещеный. Мы как-то
легко это хотели, и в тоже время вполне серьезно. В том
небрежном, чудесном возрасте многое, наверное, удалось бы, если бы
мы делали все, как задумали.

На кануне лежал закапанный воском листок, на котором шариковой
ручкой было написано:

«Умоли, Уаре, за внешние наши роды».

Несколько раз я машинально повторил эти слова. Потом повернулся и
пошел к выходу, где меня ожидало то же глотательное движение,
что и при входе. Ни войти легко, ни выйти.

Во дворе я не пошел к воротам, а повернул налево, обходя здание
церкви. Был легкий мороз, но светило солнце, и холодно не было.
Возле церковной ограды у небольшого белого здания были
сложены строительные материалы, стояли пластмассовые ведра с
краской. Из здания вышла женщина в пальто и платке; когда она
открывала и закрывала дверь, я заметил сидящего внутри дома
священника.

Я постучал в дверь, затем открыл ее и вошел. Кажется, священник не
услышал моего стука. Левой рукой он касался пальцами виска,
будто, опустив голову, о чем-то думал.

При желании заговорить со священником в нас тоже часто появляется
порог – словно вырастает лишний зуб.

– Извините, можно с вами поговорить?

Если бы он ответил неприязненно, или предложил прийти к нему на
исповедь, я бы ушел.

Но священник повернул, не поднимая, голову и взглянул на меня с
явным интересом – будто увидел во мне что-то отдаленно знакомое.

– Да, конечно, – в его слабом голосе чувствовалось преодоление
несильной физической боли.

– Может Бог говорить с человеком через Рыбу-шар? – спросил я.

Священник все с тем же вниманием смотрел на меня. Затем попросил
разъяснить вопрос подробнее. Я пояснил, что иногда воображаю,
будто тропическая Рыба-шар разговаривает со мной, как мне
кажется, от лица Бога. Рассказал, как однажды под влиянием
снотворного и антидепрессантов видел все это очень явственно.

– А вы сами в это верите? – спросил священник, массируя пальцами висок.

Я пожал плечами.

– Бог все может, – морщась, сказал священник, – бес тоже многое
может, но не все. По силе они неравны, Бога в нас все-таки
больше. Но вопрос в том, кого мы выбираем. Молится ли за нас
кто-нибудь и мы за кого-нибудь. В этом все дело. Кого мы
выбираем, молимся ли за кого-нибудь, и молится ли кто-нибудь за
нас. Эти три вещи решают все.

– Есть что-то третье между добром и злом? – спросил я.

– Нет. У реки только два берега.

– Я тоже так думаю. – сказал я. – Иногда мне кажется, что я верю… в
один из этих двух берегов. В Бога?

– Вряд ли это вера, – мотнул головой священник, морщась от какого-то
своего внутреннего дискомфорта. – Вера накрывает, как
потоп... А у вас ручеек течет… – говоря, он почти не смотрел на
меня. – Скорее всего, вы собираете фантазии, которые могли бы
подчеркнуть вашу исключительность. Фантазии, конечно,
искренние, они подтягивают к вашей душе много действительно
стоящих вещей. Но в сути своей они выдумки. Искреннее – еще не
значит верное. Многие убийцы тоже убивают искренне. Это не
нравственная честность.

– Что такое нравственная честность?

– Это когда честность не ведет к греху, то есть к безнравственности.
Но вы вроде не убийца, не вор… мне кажется. Поэтому будьте
до конца честны. Поставьте перед собой главные вопросы,
которых все время избегаете, и предельно честно ответьте на них.
А на остальные, неглавные, можно и не отвечать. Христос
тоже ведь не говорил всей правды.

– Христос? Почему?

– Он хорошо знал, чем все закончится. Даже когда родился, уже знал.
Но не говорил ученикам – и они шли за ним. Потому что
главное было, чтобы они пошли. А не то, что его распнут. Да, Бог
нам не говорит всей правды. Он ведь знает, чем все у каждого
из нас закончится – но не говорит. Если бы мы знали, мы бы
не действовали, то есть не жили бы.

– А главные вопросы?

– Что – главные?

– Какие это вопросы?

– Да вы сами знаете. Что мы попадем в ад или в рай по делам своим.
Что молиться надо и каяться. Что такое хорошо и что плохо. Об
этом еще Маяковский писал, помните? – священник, наконец,
поднял на меня голову и улыбнулся. – Ну, что же так смотрите?
Ничего нового вам не открыл, да?

– Ничего.

– Ну вот видите. И не верите.

– Не верю.

– Что ж, хотя бы уже честно.

– Скажите, а… после смерти может быть так, чтобы человека выключили,
как телевизор и наступила темнота.

Священник внимательно посмотрел на меня. Потом усмехнулся.

– Чему вы смеетесь?

– Вы мне напомнили моего сына, который в четырехлетнем возрасте
сказал, что хочет познакомиться с девочкой из телевизора. Он так
и сказал: «Папа, позови девочку, которая живет в
телевизоре». Он был еще маленький и не знал, что люди, которые
появляются на экране, не живут в нем, а являются изображениями. Что
они не просто так что-то говорят и совершают какие-то
поступки в фильме, а их учит этому режиссер, что именно режиссер
вместе с киносъемочной группой и создает фильм, который
потом снимается и показывается на экране. Я к чему это говорю?
Мы похожи на актеров, которые в какой-то момент, играя в
фильме, вдруг почему-то забыли, что у нас есть режиссер и что мы
живые. Решили, что живем в телевизоре, с выключением
которого кончается наша жизнь. А ведь в телевизоре выключается не
такая уж важная наша оболочка – изображение. А самое главное
– жизнь – она-то остается навсегда. Вот что такое безверие
и что такое вера.

– Знаете, а вы очень хорошо все объяснили.

– Я рад, что вы поняли. Как вас зовут? – священник вытащил из
кармана платок и стал вытирать лицо.

– Александр.

– А меня Петр. Вам сколько лет?

– Тридцать восемь.

– И мне тридцать восемь. – Качая головой, священник промокнул
платком лоб. – У меня голова часто болит. Внутричерепное давление.
У вас не болит?

– Бывает иногда.

– Понятно. Мы, Саша, в одном классе могли сидеть.

– Могли. Вы даже на моего одного одноклассника похожи, – сказал я, –
Петьку Хромова. Только ведь это не вы.

– Не я. Но мы из одной заначки.

– Как?

– Я иногда думаю, – сказал Петр, – что наше поколение похоже на
денежную заначку. Напечатали нас на денежных станках, принесли
домой, спрятали в шкаф, чтобы позже на нас какие-то важные
покупки сделать. А потом революция капиталистическая
случилась, реформы рыночные начались. Вытащили нас из заначки –
глядь, а мы-то устарели, деньги другие в ходу.

– Похоже, – кивнул я.

– У каждого свой способ или путь. Я за тебя его не пройду, Саша. Ты,
если будешь идти по своему пути, то выйдешь. Каждый
выходит. Только кто-то один проходит путь во время жизни, а кто-то
после смерти. Но проходят все.

Я посмотрел вверх, на небо. Оно оказалось необычайно чистым и
голубым для Москвы. На небе были несколько маленьких белых
облачков, похожих на пущенные по воде и застывшие от безветрия
корабли.

– Петр, – сказал я, – ну а ты… как шел? Потоп накрывал?

– Вера?

– Ну да.

– Знаешь... – чуть покривившись в улыбке, Петр наклонил голову. – Не
обижайся, я тебе честно скажу. Если бы ты действительно
поверил в Бога, то понял бы, что нормальными словами этого до
конца не выразишь. Так что не могу я тебе объяснить, как это
– верить. Я только…

Я подождал, пока он помассирует пальцами виски.

– Да… когда-то, лет десять назад, еще до потопа, я спорил с одним
человеком… просто верующим, не важно, какой религии, просто
верующий был и есть... Я говорил ему: вот ты считаешь, что
всем надо молиться, потому что в этом спасение. А как же тогда
государственная граница, безопасность страны, культура – что
ж, выходит, все надо бросить и только стоять и молиться? И
ракеты бросить, и танки, и заводы, и хлеб печь, и медицину –
просто всем хором начать молиться? И все, значит, будет в
порядке – и граница, и еда сама приготовится, и люди
вылечатся? А он мне на это знаешь, что говорит? Да! Именно молиться
надо, потому что это все равно будет сильнее, главнее всех
границ, ракет и заводов. Не могу объяснить, почему, говорит,
но сильнее. Так что, мол, молится надо и все тут… Махнул я
тогда на него тогда рукой, решил, что он просто полный
кретин, зомби.

А потом я вдруг понял… Знаешь, что? Ведь если серьезно помолиться:
по настоящему, искренне, до конца, по-честному, по той самой
честности, когда это уже и не честность в чистом виде, а
крик, вселенский вопль души о помощи, да еще всем людям это
вместе сделать … ведь это будет даже не цунами, а миллиард
ядерных взрывов. Если высвободится такая сила и хлынет в нужном
направлении – она же действительно… Если бы все люди на
Земле бросили все свои дела и вот так бы искренне… – Петр встал.
– Все, Александр, на службу пора. Пойду. А ты заходи,
одноклассник, заходи… – он улыбнулся и хлопнул меня ладонью по
плечу.