Проза

По солнечной июньской улице города Колпино шли два человека. Они шли
удивительно в ногу, не опережая и не догоняя друг друга.
Тому, что был в панамке и шортиках, и ростом едва перевалив за
метр, было пять лет. Второму, одетому, несмотря на жару, в
костюм с начесом и полотняную старомодную шляпу,
нахлобученную на лысый обтянутый морщинистой кожей череп, недавно
исполнилось восемьдесят пять.

– Деда, деда, а почему солнышко с неба не падает? – прозвенел
мальчуган, нарочито громко шлепая сандалиями.

Старик с минуту глядит на солнце, будто задумавшись: чего это оно и
впрямь не падает.

– Положено не падать, потому, и не падает, – сурово выводит он. И
взяв мальчонку за ручку, направился с ним к желтой пятиэтажке.
А солнышко, не обращая на них внимания, продолжало нещадно
припекать.

Вот старик, жалобно скрипнув дверью, впустил в парадную мальчика и
вошел сам. Через минуту они снимали обувь в коридоре своей
квартиры. На столе в гостиной лежала записка: «Я ушла по
делам, мне срочно позвонили. Феликс Устинович, последите за
Мишей». Они сели смотреть телевизор: на экране бегали заяц и волк
из «Ну, погоди». Миша любил мультики, а дедушке было все
равно, что смотреть, лишь бы на экране мелькало, а не висело
одной картинкой.

Прошло около часа, когда жена его сына позвонила и сказала, что
задерживается на два или три часа, и ему, Феликсу Устиновичу,
надо приготовить что-нибудь для Мишутки. Старик погладил
шершавой ладонью лысую макушку и, кряхтя поднявшись, пошел на
кухню.

Пока он стоял и смотрел в окошко, Миша игрался с самолетиком и,
заводя его на посадку на кухонный стол, опрокинул сахарницу –
сахар разбежался по столу.

– Не шалить, шалопай, – строго просипел дед и задумался, верно, над
следующей фразой.

Миша упрыгал в комнату. Старик еще раз погладил свой лысый череп и
тоже пошел в комнату. Там он долго ищет в книжном шкафу книгу
кулинарных рецептов, найдя, кладёт её на рядом стоящий
журнальный столик, закрывает шкаф и уходит, но дойдя до середины
комнаты, Феликс Устинович останавливается, непонимающе
смотрит на свои руки и шамкает губами.

– Деда, а ты книжку на столе оставил, а там есть картинки?

Старик слегка поднял вверх указательный палец, прошептав губами
«тощно», вернулся за книгой и побрел на кухню; Миша поскакал
вслед за ним на палке-лошадке. На кухне дед стал читать рецепт
омлета, но тот отказывался укладываться в его голове, в
памяти оставались отдельные фразы и словосочетания: «Взбить в
молоке три яйца…» «Подогревать на слабом огне…» «Добавить
специи по вкусу…», но не весь рецепт целиком.

– Это буква Бы, а вот А и ещё Бы и ещё, и ещё, и вот опять А, –
затараторил малыш, видя знакомые буквы.

– Не перебивай старших, – строго буркнул дед и твердо усадил Мишу на
специально для него поставленный в кухне стульчик, потом,
уткнувшись в текст, снова сосредоточился над рецептом.

Через минуту хлопком закрыв книгу, он махнул левой рукой по воздуху,
в мыслях послав эти рецепты к чертям собачьим, стал
доставать из холодильника яйца и молоко. Мальчик, до этого момента
осторожно следивший за мухой на стекле, начал на неё охоту.
Старик разбил яйца в миску и, наливая молоко, случайно
разлил его по плите. Задумавшись, он встал над плитой и смотрел
на образовавшуюся молочную лужицу, немного подумав, стал
соскребать её ложкой обратно в тарелку.

– А мама тряпкой вытирала, – вмешался в процесс, упустивший
вылетевшую в форточку муху, Мишутка.

– Тощно, – промял губами Феликс Устинович и стал размазывать молоко
по плите тряпкой. Наконец, молоко по плите было «вытерто», а
омлет, верней, яйца в молоке зашипели на сковороде и
защекотали ноздри аппетитным жаром. Уже через несколько минут
дедушка и мальчик уплетали омлет за обе щеки и запивали его
ягодным киселём. А когда старик вдруг подавился, мальчик хлопал
его по спине и приговаривал: «Будь здоровым, будь здоровым».
После еды Миша стал катать в детской самосвальчик. Рядом,
на старое кресло сел Феликс Устинович, положив руки на
колени, он тупо уставился на игру, потом вдруг присоединился к
Мишутке и стал катать пожарную машину. Они долго играли в
машинки. Миша смеялся, весело зияя дыркой еще не прорезавшихся
резцов, а дедушка улыбался во всю ширь своего беззубого рта,
морща в пучки лучиков морщинки вокруг глаз.

Их игру прервала вернувшаяся с работы Мишина мама «Боже мой, –
ужаснулась она, увидев кухню, – вся плита в молоке, весь стол в
сахаре, мы же не миллионы получаем! Феликс Устинович, я от
вас такого не ожидала».

Через пять минут после её прихода в квартиру ввалился сын Феликса
Устиновича, начальник смены на Ижорском заводе. Его жена долго
ругается с ним по поводу грязного стола и плиты, нехватки
денег и жилплощади, пока не доходит до его отца.

– Сколько стоят вещи восемнадцатого года? – издевательски вопрошала
она. – Генерал в отставке, а мы ютимся в «хрущевке».

– В этой «хрущевке» четыре комнаты! Или тебе мало.

– Мало, мне мало! Ты обещал, если твоему отцу будет со мной плохо,
ты свезёшь его в дом престарелых. Мне с ним плохо, когда ты
это сделаешь?

– Ни-ког-да. Я этого не сделаю.

– Почему он не живет у других детей?

– Потому что ты забывчивая дура.

– Что!..

– То! Сколько раз я говорил, что старший брат пропал без вести в
95-ом, а сестра живет в Эстонии. Куда ему сейчас загранку
оформлять, да еще потом в поезде трястись. А во-вторых, это не он
у нас, а мы у него живем, это его квартира.

– Ах да, я все время забываю, что ты к пятидесяти годам, даже
собственным жильем не обзавелся, у папочки живешь. Ты уже третий
год замначцеха становишься, да все никак не станешь.

– Ты гляди, Галя, сейчас дождешься у меня.

Мишутка, все это время тупо и зашиблено смотрящий на родителей,
робко пытается дергать маму за платье и просить её не кричать на
папу. Его детский мозг не может понять почему мама с папой
ругаются, хотя ещё вчера они все вместе смеялись над Чарли
Чаплином в «Золотой лихорадке», и им было так хорошо втроем.

Мама с натянутой улыбкой выводит его за руку из кухни в гостиную и,
быстро вернувшись, сильно захлопывает изнутри кухонную
дверь.

Нижняя губа Мишутки начинает подрагивать, глазки становятся
влажными, и вот – по левой щеке побежал первый ручеек. Стоявший в
дверях гостиной Феликс Устинович тупо смотрел на Мишу,
бессмысленно прислушивался к крикам из кухни. Ему все время
слышались лязги гусениц, взрывы, топот тысячи бегущих сапог,
переливчатое и нескончаемое «Урра-а!» взрывы, надсадное
стрекотание пулемета. Вдруг, все смешалось паникой: сотни
красноармейцев бегут врассыпную, слышатся крики: «Нас окружили!»
«Окружены товарищи!» «В кольце братцы! Спасайся кто может».
Какой-то сосуд неожиданно расширился и подал крови больше чем
обычно: полувысохший старческий мозг вдруг «заработал».

Из кухни продолжали доноситься обвинения в том, в этом, обозначение
личностей, слышится угроза: «Смотри Галя, сейчас стукну
больно». Старик резко открыл недовольно скрипнувшую дверь, зло
оскалился и зацедил дребезжащим голосом на примолкших
родственников:

– Кто здесь! советской властью недоволен? Кто немца испугался!?
Выходи! СМЕРШа на вас нет, думайте? Решили, с трусами да
паникерами бороться не сможем. Под корень! Изменников Родины рубить
будем. Всех на…

Старик запнулся на полуслове, и в ту же секунду забыл всю свою речь.
Взгляд его сделался бессмысленным и пустым – сосуд сузился.

Супруги растерянно смотрели на него: невестка как-то даже испуганно,
а сын удивленно открыв рот. Старик молча и медленно
двинулся к окну и встал почти перед самым стеклом, сосредоточенно
уставившись на стайку играющих в футбол ребятишек.

Галя очнулась первой, и как ни в чем не бывало принялась оттирать с
плиты высохшее молоко. Муж недоуменно глядит на её затылок и
двигающиеся лопатки, на прильнувшего к стеклу Феликса
Устиновича и силится, но не может сказать ничего связного не
замечающим его родным. Он слегка покивал подбородком, будто
подумал: «Осла из меня сделали. Молодцы бойцы!» и стал хлопать
себя по карманам рубашки, нахлопав пачку сигарет, громко
высказался: «Ну ты батя даешь… закрутил выверт» – и ушел курить
на лестницу.

Когда все уже поужинали фабричными пельменями и блинчиками со
сгущенкой, насмотрелись телевизионной чепухи и легли спать,
дедушку стала мучить бессонница, время от времени приходящая к
нему по ночам. Он долго сидел на кровати, потом оделся и вышел
в гостиную: в спальне слышалось шушуканье, в детской все
было тихо. Старик долго стоял у окна и смотрел на уличные
фонари и редких прохожих, иногда мелькавших в их тусклом свете.
Шушуканье в спальне перешло в спор, и вот зазвучали
недовольные бас и сопрано. Старик, испугавшись, что Миша проснется,
посеменил в детскую. Со шлепаньем его стоптанных тапок,
громкий спор в спальной превратился в шепот, а вскоре и вообще
стих. Воцарилась тишина.

Убедившись, что Миша спит, так мило сопя носиком и улыбаясь чему-то
во сне, дедушка вернулся в гостиную. Его взгляд случайно
набрел на фотографии на серванте. Вот – стоит фотография
десятилетней давности, где жених и невеста простодушно глядели в
объектив. В памяти старика проносятся какие-то отрывки
воспоминаний, как он говорил своему сыну не жениться на женщине,
почти в два раза младше, о том, что ей много надо, о том, что
он не сможет удовлетворить ее потребности… но это только
проблески – мозг не может уловить ни одной фразы, ни одной
картины. Воспоминания плывут сами по себе и уносятся, не
задерживаясь сознанием, как дым заводских труб уносится ветром.

Вот – фотография годовалого Миши. «Как он похож на моего младшего в
детстве» – пронеслось в голове Феликса Устиновича. Но чем
объяснить такое сходство? Вряд ли старик смог бы ответить на
этот вопрос. Тут взгляд Феликса Устиновича попал на
запыленную фотографию над сервантом, про которую Миша недавно его
выспрашивал: «Деда, деда, а кто это висит на стене? А ты обещал
вспомнить кто висит…» Но дед не мог вспомнить, кто это
висит. Не вспомнил и сейчас, когда сосредоточенно глядел на
пожелтевшую от времени фотографию молодого, смеющегося капитана,
и только шамкал губами и поглаживал лысину.

Сейчас в лунном свете капитана почти не было видно, но в левом
нижнем углу, пониже орденов и медалей, отчетливо чернел
размашистый росчерк: май 1945.

Дед тяжело сел в кресло, голова внезапно потяжелела, ноги сделались
ватными, захотелось лечь. За его спиной появилась горбатая
старуха в широком черном плаще, с удивительно бледным
синеватым лицом, будто вовсе бескровным. Грудь старика вздымалась
все тише, а в голове беспорядочно носились обрывки
воспоминаний. Колол дрова раздетый по пояс отец, с винтовками
наперевес бежали солдаты, в первый раз в первый класс шел старший
сын… – целая жизнь мелькала в эпизодах и эпизодиках. Старуха
склонилась почти над самым его лицом и облизала губы, будто
желая обнять и жарко поцеловать…

Внезапно возник образ Мишутки. «Да-да! Это он, – пронеслось в голове
дедушки. Вот его забирают из роддома, совсем еще малютку.
Вот он уже идет с мамой за ручку в ясли. Вот их сегодняшняя
игра в машинки… Глаза Феликса Устиновича открылись; старуха
настороженно притаилась в углу комнаты. «А как он спит, ведь
где-то, я помню, кричали. Вдруг он испугался… Надо его
успокоить», – подумал дедушка, и кряхтя поднялся из кресла;
старуха растворилась в темноте оконного стекла. Смешно семеня,
дед дошел до детской и, убедившись, что Миша спит, долго стоял
у окна и смотрел в ночное звездное небо. Он думал, что
хорошо увидеть, как Миша пойдет в школу, как закончит её с
золотой медалью, женится.

Потом, когда дедушка уже спал в своей комнате, ему снилось, как он
ведет Мишу в школу, от чего он слегка улыбался и причмокивал
губами. А в кресле гостиной сидела мертвенно-бледная
старуха, внимательно слушала равномерное и лёгкое дыхание старика и
тяжело вздыхала.