Онтологические прогулки

Начало

Итак, выявляется главнейший динамический тезис гносеологии Вернадского: пульсации Вернадского против эволюции Бергсона. А первым следствием этого когнитивного постулата следует полное отвержение абиогенеза, и принцип Реди (omne vivum e vivo, – всё живое из живого) Вернадский делает сердцевиной своей философии биосферы. Абиогенез приобретает вид камня преткновения не только между персональными умозрениями мыслителей, но образует трассу, которая пролегает по главному философскому водоразделу: с одной стороны, между идеализмом и материализмом, а с другой стороны, проходит концептуальная грань между русской и европейской доктринами человека. Это последнее очень важно для Бергсона и Вернадского, ибо, вследствие того, что значение современного научного уровня связано со стремительно растущим приоритетом человеческого фактора, действительный престиж конкретного научного творца определяется его принадлежностью к тому или иному философскому опусу о человеке, даже, если сам исследователь специально не акцентирует это обстоятельство в своих сочинениях. Образ человека, следственно, выступает критерием степени научной зрелости сопоставляемых творений Бергсона и Вернадского, и в этом отношении они чётко определили свои позиции: Бергсон относится к европейской концепции, где человек дан среднестатистической величиной («юридическое лицо»), в которой не допускаются индивидуальные показания, а Вернадский – к русской концепции, где человек, наоборот, дан через культ индивидуальной личности. Итак, А.Бергсон: «Всем человеческим сознаниям свойственна одна и та же природа, все они воспринимают одинаковым способом, текут с одной и той же скоростью и переживают одну и ту же длительность. Ничто не мешает нам вообразить сколько угодно человеческих сознаний, рассеянных по вселенной на таких расстояниях друг от друга, что периферическая часть внешнего опыта любых двух соседних сознаний окажется общей. Они сливались бы в один опыт и развертывались в одной длительности, присущей любому из двух соседних сознаний» (1992,стр.5); В.И.Вернадский: «С одной стороны, индивид понимается в смысле естественного тела, т.е. обособленного и явно отличимого предмета в окружающей нас природе, с другой – в смысле автономного естественного тела, способного отстаивать своё обособление от остальной природы, всегда разнородного, т.е. составленного тесно связанными между собой не обусловленными внешними причинами функциями. Организм представляет индивид в этом последнем понимании» (1978,с.269).

Своеобразный интуитивный подход обеспечил Вернадскому самобытный стиль научного исследования, и обоснованно можно сказать, что учёный заложил основы новой культуры научного творчества (прекрасный образец этого вида – монография «Живое вещество»), и в субъективном разрезе это позволило ему держаться лидирующего места в русской науке ХХ века. Особенность тут заключается в том, что эту интуиционную культуру Вернадский осуществлял практически интуитивно, то есть не строя причинных выведений и не опираясь на какие-либо объяснения (по бергсоновским признакам, Вернадский избегал в своём тексте понятий «интеллект» и «инстинкт», а оперировал интуицией как «бескорыстным инстинктом»).

Показательным для характера данной интуиционной культуры научного творчества является способ решения основного вопроса науки Вернадского: различия живой жизни и косной материи. Ноуменальные усилия учёного были сотканы из множества сомнений, многих знаний, предположений, наблюдений, и в конечном результате этот акт, вобравший в себя весь набор познавательных средств, был свёрнут в два чётко сформулированных вопрошания: имеются ли в сущем мире Космоса такие специфические свойства, которые делают вещество живым; или это есть особое состояние безжизненной субстанции? Итак, вначале задаётся целевой курс анализа и ставится основная задача научного поиска (вспоминаются слова А.Эйнштейна, что правильно поставить проблему – значит наполовину её решить). Следовательно, в преамбуле исследования помещается целевая установка, которое есть не что иное, как интуитивное осознание учёным объекта исследования и мысленное предощущение основных и важных моментов, делающих исследование продуктивным поиском.. Этот поиск учёный осуществляет следующим образом: «Есть два пути для ответа на эти вопросы. С одной стороны, можно подойти к их разрешению путём логическим, пытаясь дать определение жизни или жизненности живого организма. С другой стороны, возможно идти путём эмпирическим, пытаясь отделить в живом организме от живого те материальные его части, которые взятые отдельно, явно не имеют признаков живого или жизненности. Ставшийся остаток будет являться «субстратом» жизни. Я буду идти вторым путём. Ибо первый путь не есть по существу путь научного познания. Это путь философии. Учёный может идти им, и должен идти им иногда, но должен при этом всегда помнить, что он идёт по пути, ему чуждому. Он должен идти всегда по нему с осторожностью, до известного предела, ибо иначе этот путь логических определений научных понятий, углубления в их содержание, уведёт его далеко в сторону от обычной и родной ему стихии научных исканий» (1978,с.180). Таким образом, Вернадский впервые применил упорядоченную модель научного постижения, которая состоит из трёх пластов: целевой установки (или интуиции), логического (или философского) и эмпирического. (О роли философского подхода в исследованиях Вернадского, что составляет особый аспект его познания, будет сказано отдельно. Также будет отмечено, что в исследовании Вернадского заложено уникальное умение извлекать из «чужого» «полезное», и «чужое» не всегда должно синонимировать с «вредным»)

Много спустя после смерти Вернадского в науке оформилась особая отрасль, исследующая предмет научного творчества, – социология науки, где было показано, что любое научное постижение состоит из двух частей – эмпирической и теоретической, отличающихся между собой по предметам, средствам и методам исследования. Советский исследователь В.С.Швырёв определяет: «Обосновывая осуществление теоретической и эмпирической деятельности в науке существованием двух возможных способов отношения к концептуальным средствам, двух возможных способов работы с этими средствами, мы можем квалифицировать теоретическое и эмпирическое исследования как два в равной мере возможных и необходимых способа познавательной деятельности в науке, но не первичность одного перед другим» (1978). На этот счёт у другого советского специалиста А.И.Ракитова иное мнение: «…теоретическое знание должно быть редуцировано к эмпирическому уровню путём последовательного сведения законов к эмпирическим фактам, теоретических понятий к понятиям наблюдения, а этих последних к чувственно наглядным восприятиям и образам»(1977,с.257). Этот последний способ, назвав его «вавилонским познанием», приветствовал один из создателей современной физики, нобелевский лауреат Ричард Фейман, прославившийся своим лозунгом «Уравнение гораздо умнее автора». В методологии Вернадского нет такой проблемы, ибо эмпирическое и теоретическое у него не противопоставляются, и разделяются не функционально, а по целевому назначению. К тому же компас когнитивного настроения Вернадского ориентирован в противоположном направлении – от эмпирического к теоретическому, – так появились гениальные два биогеохимические принципа. Главное же, упоминания об интуиции в социологии науки нет и по сию пору, – впервые, как сформулированное научное познание, интуиция появилась в русской либеральной науке, где Е.Н.Мартьянов ввёл это познание в пульсационную геологию.

Искусство научного исследования, приобщённая Вернадским единолично и независимо, сооружена в конструктивном несоответствии с классической структурой познания. Последняя функционирует в качестве прогрессивно расширяющейся «копилки» знаний, где новые теории и концепции выстраивались в соответствии с общезначимыми стандартами и нормами, а сами стереотипы и нормативы, идеологические предписания и руководства были задействованы в процессе познания в виде незыблемых величин, не касающихся напряжения и творчества познающих субъектов. Отсутствие противопоставления слагающих элементов познания, что равно означает их взаимопроникновение, в постижениях Вернадского образует, если можно так выразиться, стратегическую потенцию субъективного творчества, выраженную в форме тройственной фигуры познавательного акта: целевая установка (интуиция) – эмпирическое – теоретическое. В текстах Вернадского немало эпизодов, где тройственная схема познания охватывает со всех трёх сторон один естественный предмет или явление. И в результате выступает оригинальное восприятие базовых компонентов познания, в частности, весьма своеобразно Вернадским осваиваются такие тривиальные данности, как «эмпирическое» и «факт».

В суждениях Вернадского понимание «эмпирического» строго не следует известному закону Гегеля: «В эмпиризме заключается великий принцип, гласящий, что то, что истинно, должно быть в действительности и наличествовать для восприятия» Для Вернадского «эмпирическое» означает обретённое, полученное знание, вне зависимости от характера источника и вида происхождения, – поэтому «интуицию» Вернадский называет «эмпирическим мгновением», а теоретические выводы и рабочие гипотезы отождествляет с «эмпирическими обобщениями». В современном науковедении (или социологии науки) понятие «факт» относится к разряду проблемных. У Вернадского нет этой проблемы: согласно его пониманию, в факте проявляет себя доподлинная достоверность, или, по-другому, факт есть акт, одарённый достоверностью. Таким образом, в своей основе, достоверность и факт есть синонимы, и оба они принадлежат естественной природе, где всё изначально истинно, и все достоверные средства имеются только у наук природного цикла, и на эмпирическом уровне исследования необходимо остерегаться религиозных, поэтических, космологических витаний. Достоверность нужно показывать (наблюдать) в первую очередь, и доказывать во вторую очередь, поскольку процедура доказательства, по своей сути, принадлежит к теоретическому режиму познания, где задействованы иные каноны мышления. Таким способом Вернадским было сформирована особая геохимическая действительность – специфическое бытие философии биосферы.

Отличительная особенность культуры научного творчества, внедряемой Вернадским в новое, неклассическое, мышление в русском естествознании, состоит в том, что, имея в формальном выражении отчётливую тройственную структуру постигающего процесса, – целевая установка – эмпирическое – теоретическое, – она (структура) лишена внутренних разграничений между составными элементами: достоверными должны быть не только факты, но и эмпирические обобщения (рабочие гипотезы), и особенно теоретико-философские отвлечения (иногда называемых учёным «законами природы). На всех стадиях анализа и на всех поворотах мысли Вернадский применяет предикаты не только традиционной методологии – наблюдения, описания, систематика, измерения, но и неведомые прежде в исследовании (а попросту, изгоняемые) приёмы с участием ощущения, переживания, откровения. Основа познания (гносеология) Вернадского, то есть совокупность мыслей, идей и теорий учёного как творца научных ценностей, незыблемо опирается на единственный субстрат – научный факт. Главное же в том, что «научный факт» Вернадского вовсе не идентичен традиционному представлению факта, как события чувственного восприятия, а есть качественно новый научный конструкт, который Вернадский называет «область новых фактов» или «новые области фактов». У Вернадского сказано: «Мне как учёному, как натуралисту, эти проявления научной мысли и научной работы – области новых фактов – кажутся даже более важными, чем выявление «законов» природы» (1983,с.338). Основная особенность научного факта Вернадского состоит в методологическом способе его получения при помощи процедуры, которая названа Вернадским «эмпирическим обозрением»: «…эмпирическое обобщение опирается на факты, индуктивным путём собранные, не выходя за их пределы и не заботясь о согласии или о несогласии полученного вывода с другими существующими представлениями о природе. В этом отношении эмпирическое обобщение не отличается от научно установленного факта: их совпадение с нашими научными представлениями о природе нас не интересует, их противоречие с ними составляет научное открытие».

«Научный факт» есть первая из неразгаданных таинств научного сказания Вернадского, и потому выявление внутренней природы и функционально-познавательных возможностей его априорно кажется обязательной задачей при изучении ноуменального наследия великого учёного, чего, к сожалению, сейчас не наблюдается в вернадсковедении. Потому, данная самим Вернадским аннотация своей методологической схемы исследования, по существу, остаётся непонятой и не поражает новизной и глубиной познания: «Для учёного ясно, что нельзя объять необъятное, словами и понятиями выразить природу, реальность, нас окружающую и нас самих. Можно лишь необъятное ярко ощущать, если его переживать в научной работе над конкретными фактами. В процессе работы над научными фактами, активно входя в природу в отдельных эмпирических в неё углублениях, учёный этим действием переживает реальность мира так полно и так глубоко, как человек не может это делать в других формах своего сознания. Входя действенно, научной работой, в новые области фактов, раньше для человека – и в построенном им научном мире – не существовавших, человек с особенной интенсивностью и силой проникает в реальность, подходит к истине, её сознаёт» (1983,с.338-339)

Искусство научного поиска, данного в русском естествознании академиком В.И.Вернадского в форме соответствующего способа познания, требует для своего завершения философской характеристики, ибо познание при любых обстоятельствах остаётся философской отраслью, гносеологией или эпистемологией. Бергсоновская философская система не подходит для глубокомыслия Вернадского, как близко они не соприкасаются, и не потому, что она плоха, а потому, что мировоззренчески исходит из противоположного концептуального гнезда – европейской доктрины человека как члена человечества. Одновременно и независимо в недрах русской идеалистической (духовной) философии проросла оригинальная проблематика интуитивизма, выраженная С.Л.Франком, Н.О. Лосским, о. С.Н.Булгаковым, куда тянутся идейные корни познания Вернадского.

Русский мыслитель Н.О.Лосский, аналогично А.Бергсону, выводит процесс познания из взаимодействия объекта и субъекта, но интуицию, в отличие представляет не как результат внешней эволюции, а как продукт внутреннего примирения. В теории интуитивизма Н.О.Лосского место «интеллекта» занимает «знание», но только как такое восприятие, какое лишено противоречия по определению, ибо «знание» есть антипод «незнания». В таком соотношении «интеллект» Бергсона предпочтительнее «знания» Лосского методологически, ибо он ставит во главу угла императив ложного либо истинного восприятия, и в интеллекте не всякое знание исключает незнание, в ряде случаев незнание выступает как знание (например, «учёное неведение» Николая Кузанского). Однако при этом знание гносеологически превосходит интеллект по Бергсону, ибо знание может рождать знание из знания, тогда как интеллект намертво привязан к материи. Знание так же априорно предпочитает интуицию, как нечто такое, что создаёт предпосылки знания, а в бергсоновской штудии интуиция убивает интеллект.

По Н.О.Лосскому, интуиция зарождается в случае, когда «объект и субъект могут быть примирены не путём подчинения одного другому, а путём признания, что они, сохраняя свою самостоятельность в отношении друг к другу, всё же образуют неразрывное единство» (1991,с.68). Таково пульсационное взаимопроникновение, как общий стратегический макет процедуры научного исследования – становой хребет познания в философии биосферы В.И.Вернадского. Вернадский писал: «…нет науки без научного метода. Этот научный метод не есть всегда орудие, которым строится научное мировоззрение, но это есть всегда орудие, которым оно проверяется. Этот метод есть только иногда средство достижения научной истины или научного мировоззрения, но им всегда проверяется правильность включения данного факта, явления или обобщения в науку, в научное мышления» (1988,с.52). И Вернадский, исполняя свою лидирующую функцию в русской науке, предназначает этот научный метод для преемствования в будущей русской либеральной науке.

В связи с проблемами методологии, возникшими в интуитивизме Вернадского, следует обратить внимание, что в науке Вернадского вовсе не практикуется опытно-экспериментальный метод. Это обстоятельство приобретает особое значение, если учесть, что так называемые науки точного цикла, на которых зиждется классическая наука Ньютона – Галилея, и науки, составляющие нынешнюю научно-техническую революцию (НТР), всецело обусловлены опытно-экспериментальной технологией и идеологией.

Однако каковы обширными не были бы субъективные качества творца, положение лидера своей науки обязывает его к знанию и участию во внешнем общемировом и общенаучном процессе, то есть лидерство включает в себя сочетание субъективных и объективных моментов научной деятельности творца. Активная научная деятельность Вернадского в зарубежных лабораториях и комиссиях, непрерывные контакты с зарубежными коллегами в царское время были непосредственным выражением лидерских обязанностей в объективном режиме, и, наоборот, ограничение и запрет на поездки за границу, каким Вернадский подвергался в советское время, наносили вред самой науке. Не приходится доказывать, что эта деятельность Вернадского имеет прямое отношение к величайшему событию, свершившемуся в то время в мировой науке, которое почти единодушно было названо парадигмальным переворотом, и привело к смене классической науки Ньютона новой научной эпохой. Однако аналитический раздел науки не может похвастаться ясностью признаков этого феномена, особенно в хронологическом виде, и, если в истории науки отсутствуют чёткие познавательные критерии данного парадигмального переворота в целом, то тем более не имеется конкретных данных о персональной роли Вернадского в этом явлении.

А между тем знаменательно, что само это явление оказывается приуроченным к достаточно определённому рубежу, к которому возможно привязать начало нового судьбоносного акта в истории науки. Такой точкой отсчёта может послужить период времени, когда на протяжении 10 лет, то есть исторически одномоментно, появляются работы в разных отраслях науки, сыгравшие эпохальную роль в своих дисциплинах: 1859 год – «Происхождение видов путём естественного отбора» Чарльза Дарвина; 1866 год – «Опыты над растительными гибридами» Грегора Иоганна Менделя; 1866 год – «Рефлексы головного мозга» И.М.Сеченова; 1867 год – I том «Капитала» К.Маркса; 1869 год – периодический закон Д.И.Менделеева. Нам неизвестна причина появления этого «золотого десятилетия» Х1Х века и в этом отношении оно суть наибольшая мистерия науки, но нам хорошо известны ошеломительные его последствия. (Если опираться на эти основания «золотого десятилетия», – таинство рождения и огромное значение для науки, – то возможно в число явлений «золотого десятилетия» включить дату рождения В.И.Вернадского – 1863 год).

Изучая историю научной мысли, Вернадский обнаружил, что творческая активность человека проходит резко неравномерно и асинхронно, через отдельные взрывы научного творчества или, как он их называет, «пульсации талантливости». Учёный на основе огромного количества исторических фактов пришёл к выводу: «Этот бурный поток нового, ускорения хода научных достижений, когда в немногие десятилетия достигается то, что обычно создаётся в столетия или в тысячелетия, очевидно, является проявлением какой-то силы, связанной с духовной творческой энергией человека» (1988,с.216) «Золотое десятилетие» Х1Х столетия относится, несомненно, к разряду такой «пульсации талантливости», но только высшего порядка, и как таковой, олицетворяет в себе новую научную эру. Субъективные качества и способности Вернадского-учёного, таким образом, функционировали на фоне объективных (внешних) тенденций и потенций нового научного духа, и без знания общих особенностей этого последнего новаторская и лидирующая роль Вернадского в русской науке не могла быть опознана.

Познавательный центр тяжести «золотого десятилетия» выпадает на «Теорию происхождения видов» Ч.Дарвина, которая представляет новое человеческое знание, отличное от классического ньютоновского, в двух аспектах: физическом и биологическом. Физический аспект значится в том, что детерминистские (каузальные, необходимые, причинные) отношения вещей и явлений в природе, на которых построена научная картина мира в классическом мире Ньютона, как единая гармоническая сфера, «где всё связано со всем», замещается случайными, стохастическими, вероятностными порядками. Впервые это обстоятельство было отмечено в марксизме, и Фридрих Энгельс проницательно указал: «Дарвин в своём, составившем эпоху, произведении исходит из самой широкой, покоящейся на случайности, фактической основы. Именно бесконечные случайные различия индивидов внутри отдельных видов, различия, которые могут усиливаться до выхода за пределы видового признака и у которых даже ближайшие их причины могут быть установлены лишь в самых редких случаях, именно они заставляют его подвергнуть сомнению прежнюю основу всякой закономерности в биологии – понятие вида в его прежней метафизической окостенелости и неизменности. Но без понятия вида вся наука превращается в ничто. Все её отрасли нуждались в понятии вида в качестве основы: чем были бы без понятия вида анатомия человека и сравнительная анатомия, эмбриология, зоология, палеонтология, ботаника и т.д.? Все результаты этих наук были бы не только поставлены под сомнение, но и прямо-таки упразднены. Случайность опрокидывает существовавшие до сих пор понимание необходимости. Прежнее представление о необходимости отказывается служить. Сохранить его – значит навязать природе в качестве закона противоречащее самому себе и действительности произвольное человеческое определение, значит тем самым отрицать всякую внутреннюю необходимость в живой природе, значит вообще объявить хаотическое царство случая единственным законом живой природы « (1955,с.174-175).

Итак, в европейской науке родился новый тип мышления: стохастические, вероятностные зависимости вытеснили в научном познании каузальный ньютоновский образ. Во время, последовавшее за «золотым десятилетием», в позитивистской науке Европы вероятностные представления были теоретическим приоритетом, и теорией вероятностей, в глубинной основе, были созданы и теория относительности Альберта Эйнштейна, и теория квантов Макса Планка, и, в целом, фундаментальные начала новейшей науки. Апофеоза это направление достигло в теплофизической школе Ильи Пригожина, где основательнее всего был провозглашён отказ от классической схемы Ньютона и извещено создание новой научной картины мира, то есть сказано о производстве парадигмального переворота. И.Пригожин и И.Стенгерс записали: «Идеалом классической науки была «прозрачная» картина физической Вселенной. В каждом случае предполагалась возможность указать причину и её следствие. Но когда возникает необходимость в стохастическом описании, причинно-следственная часть усложняется. Мы не можем говорить более о причинности в каждом отдельном эксперименте. Имеет смысл говорить лишь о стохастической причинности. С такой ситуацией мы столкнулись довольно давно – с возникновением квантовой механики, но с особой остротой она дала о себе знать в последнее время, когда случайность и вероятность стали играть существенную роль даже в классической динамике и химии. С этим и связано основное отличие современной тенденции по сравнению с классической: в противоположность «прозрачности» классического мышления она ведёт к «смутной» картине мира» (1986,с.384-385). Но только «Сегодня, – добавляет И.Пригожин, – в конце столетия, растёт число учёных, убеждённых в том, что фундаментальные законы природы носят необратимый и стохастический характер, а детерминистские и обратимые законы имеют ограниченное поле применения» (1989,с.12).

Главным козырём пригожинского прорыва послужило то, что в «смутной» картине мира оказалось возможным избавиться от врождённого порока классической науки: демона тепловой смерти Вселенной и парадокса энтропии (цикла С.Карно). Однако остался вне аналитического интереса методологический казус данного «парадигмального переворота»: в собственно генетическом плане случайные, стохастические зависимости смогли заменить детерминистские нормативы лишь в силу того, что они оба по своей природе принадлежат к физическому миру материи. Биологическую теорию Дарвина Ф.Энгельс сделал эмблемой физического свойства материи, или, другими словами, Энгельс замечательно показал материю в органическом мире. Итак, каузальные и стохастические отношения суть параметры одной парадигмы – материи. Соображение генетической спороднённости способов мышления присовокупляется фактом того, что классическая наука передала тому комплексу наук, который ныне назван «неклассическим» (цикл информационно-кибернетических наук, космонавтика, нанотехнологии), своё наивысшее достижение – «научный факт» Ньютона, сочленение опыта и эксперимента. Как заявил авторитетный аналитик А.В.Ахутин: «Новая физики не просто основывается на эксперименте, она мыслит экспериментально» (1976). К этому же присоединяется наиболее значимое наблюдение в таком разрезе: неизменное положение в обоих типах наук живой жизни вне столбовой дороги науки, – и это, невзирая, что современная большая наука обросла множеством отраслей, исследующих живую инстанцию, дисциплин так называемого гуманитарного цикла. В совокупности это означает, что физический аспект новаторского знания, генерируемого «золотым десятилетием», не даёт оснований видеть в позитивной науке коренного перелома по типу смены научных парадигм, предпосылки которого заложены в «золотом десятилетии». В действительности, в эпохе, последовавшей за этим периодом времени произошло обновление познавательно усовершенствованной, гносеологически замысловатой («смутной»), многократно усложнённой и необъятно расширенной, но одной и той же парадигмы.

Человеческий фактор не имел высокого удельного веса в классической науке и в современной большой науке живая жизнь подавлена, как прежде, либо каузальными, либо стохастическими величинами, или же исключается из поля их предикации. Вернадский иронически цитирует русского физика Н.А.Умнова: «Жизнь есть пасынок Природы»; эмоциональный Антуан де Экзепюри в восторге вещает: «Я – ошибка в расчёте; я – жизнь!». Показательно при этом, что проблема жизни и живого была в центре внимания тех научных творцов, которые выступали основателями и апологетами идеологии современной науки.

Так, один из самых важных законодателей новейшей науки Вальтер Гейзенберг ясно высказался: «…многие биологи утверждают, что для объяснения всех биологических явлений вполне достаточно добавить к замкнутой системе понятий физики и химии понятия истории и развития. Один из аргументов, который часто приводят в пользу этой теории, подчеркивает, что повсюду, где можно проверить законы физики и химии, они всегда оказываются справедливыми также и в отношении живых организмов. Нельзя указать, кажется, ни одной точки, в которой можно было бы обнаружить действие особой жизненной силы, отличной от известных сил физики». Другой великий творец современной науки Эрвин Шредингер заявляет: «Физик хорошо знает, что классические законы физики заменяются квантовой теорией, особенно при низкой температуре. Этому имеется много примеров. Жизнь представляется одним из них, особенно удивительным». И изобретает особую величину, дающую безжизненной материи вид живой материи – отрицательную энтропию. В качестве резюме Э.Шредингер высказывает заключение, которое можно считать визой на докладе науки о жизни: «Что является характерной особенностью жизни? Когда мы считаем материю живой? Тогда, когда она продолжает “делать что-либо”, двигаться, участвовать в обмене веществ с окружающей средой и т. д., – все это в течение более длительного отрезка времени, чем, по нашим ожиданиям, могла бы делать неодушевленная материя в подобных условиях. Если неживую систему изолировать или поместить в однородные условия, всякое движение обычно очень скоро прекращается в результате различного рода трения; разность электрических или химических потенциалов выравнивается, вещества, которые имеют тенденцию образовывать химические соединения, образуют их, температура выравнивается вследствие теплопроводности. Затем система в целом угасает, превращается в мертвую инертную массу материи. Достигается состояние, при котором не происходит никаких заметных событий. Физик называет это состояние термодинамическим равновесием, или состоянием максимальной энтропии»(1943). Но, по справедливости сказать, в среде властителей дум новейшей науки отмечаются проблески иного гностического характера, – так, нобелевский лауреат Луи де Бройль был шокирован: «Таким образом (поразительное противоречие) человеческая наука, по существу, рациональная в своих основах и по своим методам, может осуществлять свои наиболее замечательные завоевания лишь путём опасных внезапных скачков ума, когда проявляются способности, освобождённые от тяжёлых оков строгого рассуждения , которые называют воображением, интуицией и остроумием».

Итак, физический аспект теории Дарвина отражает суть позитивной науки из цикла точного знания, которая включает жизнь в парадигму материи, и, следовательно, в таком плане никакого парадигмального переворота произойти не может. Биологический аспект «Теории происхождения видов…» вмещает в себя всю совокупность современных знаний о живой жизни, а, как известно, данная совокупность в научном разрезе базируется на двух постулатах: борьбе за существование и естественном отборе. При широчайшей популярности дарвинизма эти постулаты воспринимаются в самых разных контекстах, но большим распространением, к тому же ближе соответствующим внутреннему содержанию учения, пользуется методологический ракурс: борьба за существование – идея, естественный отбор – метод. Генеральным способом действия, каким направляется идея и каким осуществляется метод, выступает механизм приспособления (адаптациогенез): приспособление (адаптация) организма к внешней среде есть ведущий порядок существования живой жизни, а борьба за существование происходит посредством естественного отбора приспособленных и устранения (элиминации) неприспособленных (то есть диктат сильного над слабым). В онаученном виде насилие сильного (приспособленного) над слабым (неприспособленным) дано в расширенной дефиниции академика И.И.Шмальгаузена: «Борьба за существование ведёт к гибели (элиминации) или, по крайней мере, к ослаблению многих особей, к полному или частичному устранению многих особей данного вида от размножения и, следовательно, к преимущественному размножению одних особей перед другими. Этот процесс и был назван Ч.Дарвином естественным отбором, в предположении, что гибель и устранение от размножения являются в массе не случайными, а избирательными, т.е., что гибнут преимущественно более слабые и менее в данных условиях приспособленные особи, а переживают главным образом более сильные, более вооружённые, более ловкие, более стойкие и защищённые, лучше скрывающиеся и вообще более приспособленные к данным условиям среды. Естественный отбор есть выражение избирательного переживания и избирательного размножения неравноценных особей данного вида»(1983,с.26). Если борьба за существование приобретает политическое и социальное содержание, то процесс называется социал-дарвинизмом – одним из видов крайних форм живой жизни.

Именно этот вид обладал научным авторитетом в советской науке, как, в целом, и вся концепция приспособительской (адаптационной) эволюции, поскольку она всемерно соответствовала идеологии воинствующего материализма. В советской биологии были непререкаемы тезисы подобные правилу академика А.Н.Северцова: «…вся организация животных во всякий данный период эволюции является адаптивной», или указания академика К.М.Завадского: «По классической схеме видообразование является процессом адаптивной радиации групп…». Нетрудно заметить, что приспособительская техника не только эквивалентна стохастической динамики, но вероятностная стратегия ставится нормой поведения организмов в процессе видо– и формообразования, то есть в явлениях рождения и становления живой жизни в борьбе за существование. Поэтому Ф.Энгельс мог отметить рецидивы физического вулканизма в органическом мире, но он не мог понять, что весь органический антураж и вся многосложность жизни в академической биологии даны в физическом выражении под эгидой материалистического миропонимания. Не понял этого и Анри Бергсон, хотя парадоксальность его мышления позволила ему близко подобраться к пониманию, и он отметил: «На самом же деле приспособление объясняет изгибы эволюционного движения, но не общие его направления, еще менее – само это движение. Дорога, ведущая в город, конечно, то поднимается на пригорки, то спускается в лощины: она приспосабливается к особенностям почвы, но эти неровности почвы не являются причиной дороги и не определяют ее направления. В каждый момент они доставляют ей все необходимое, – саму почву, по которой она пролегает, но если рассматривать дорогу в целом, а не каждую ее часть отдельно, то неровности почвы предстанут лишь как препятствия или причины замедления, ибо целью дороги был только город и она стремилась быть прямой линией. Так же обстоит дело с эволюцией жизни и обстоятельствами, с которыми она сталкивается, с той, однако, разницей, что эволюция намечает не один путь, что, принимая различные направления, она не имеет целей и что, наконец, она сама творит все, вплоть до приемов своего приспособления».

Бергсон считал достижением своих умозрительных интроспекций выход на эволюционную акцию. Хотя он отвергал все существующие схемы эволюции, а свою, нераскрытую форму называет только «творчеством». Но на самом деле это был тупик, а точнее, самый глубокомысленный тупик в познании жизни, ибо любая эволюция, как способ развития, приводит к абиогенезу. Упомянутый ранее М.Д.Голубовский твёрдо обозначил: «В биологии непременным атрибутом материализма считает абиогенез: возникновение жизни на земле из косной материи». Именно абиогенез, как высшая степень преформистского приспособления организма, делает живое вещество подвластным материи и сообщает материализму воинствующую позу. Следовательно, живая жизнь, знаемая как результат адаптационной эволюции, выступает составной частью парадигмы материи, и здесь не может идти речи о смене классической науки неклассической, то есть парадигмальном перевороте.

Гениальная интуиция Вернадского охватила эту апорию как тупик мыслительного творчества в науке, и, разрешая его, проникает в жизнь именно как парадигму, отличную от материи. Г.П.Аксёнов повторяет слова Вернадского, не понимая смысловой нагрузки его интуиции: «Поэтому по своему научному статусу жизнь есть явление одного ранга с материей и энергией». «Научный статус» есть градация позитивной, физической науки, и этим мерилом объята материалистическая мысль, а живое вещество, если его относить к самостоятельной парадигме, не подлежит такой оценочной шкале. Вернадский «опредмечивает» видения своей интуиции и указывает: «…что в области геохимических явлений мы видим проявление какого-то такого свойства живой материи, которое мы не можем привести к её химическому составу, массе или энергии, и с которыми мы не встречаемся в явлениях природы безжизненной… Такое регулирование энергии живой материи есть непреложный факт научного наблюдения. Таким же фактом остаётся для нас до сих пор и то, что мы не можем вывести его в схему нашего построения Природы, основанных на научных понятиях материи и энергии» (1978,с.97; выделено мною – Г.Г.)

Именно в силу того, что Вернадский внутренне созерцает в лице жизни «какое-то такое свойство», какого нельзя узреть в мире безжизненной природы, он уже рационально выводит жизнь как самостоятельную парадигму, то есть научную совокупность, обладающей специфической теорией и соответствующим методом познания. В этом отношении Вернадский неоднократно отождествлял живую жизнь с такими парадигмальными величинами, как материя, энергия, движение, теплота. Итак, учёным поставлена целевая установка: жизнь как особая парадигма, и Вернадский расшифровывает своё мыслительное напряжение: «Без такого готового убеждения, при хотя бы неосознанно проникающем науку чувстве резкого различия между живым и мёртвым, в науке не имела бы места огромная часть той плодотворной опытной и наблюдательной работы, которая характеризует биологию Х1Х и ХХ в.в. Только благодаря такому – идущему наперекор большинству точных фактических данных – стремлению из бесконечной области явлений жизни удаётся выделить те, которые могут быть сведены к рамкам явлений, изученных на косной материи и нам более или менее хорошо известных. В сложной картине живой природы мы получаем некоторые точки опоры – хотя бы временные мостки – откуда мы можем более спокойно и планомерно идти далее» (1976,с.106).

В гениальном трактате «Живое вещество» Вернадский, применяя свой метод онаучивания интуиции, создал блистательную диссертацию: главу «Два Космоса», где, используя все имеющиеся на то время средства научного анализа, представил поразительно разнообразное исследование одного предмета в противоположных качествах: единство материи и жизни как равноценных парадигм, и различие материи и жизни как парадигмальных самостоятельностей. Итак, Вернадский удостоверяет наличие в сущем мире не единую гармоническую сферу, как у Ньютона-Лапласа, а сосуществование двух Космосов – парадигмы материи и парадигмы жизни. Преамбулой этого подвига ума послужила та же интуиция, и Вернадский высказался: «Яркая, вечно изменчивая, полная красок, случайностей, неподдающихся нашему чувству разнообразия живая природа, в сущности, построена на мере и на числе… Планета и организм численно связаны» (1992,с.99). Здесь Вернадский обнаруживает два главные характеристические параметра для парадигмы, взятой в качестве высшего научного комплекса, – космическую природу парадигмы и вечность парадигмы.

В такой параметрической координации Вернадский находит основания для различения этих парадигм, но здесь учёный попадает в двусмысленное положение: если проблемы космизма (всеобщности) и вечности (начала-конца) в сфере материи попросту не существует, ибо понятия космизма и извечности для материи воспринимаются априорно, без обсуждения, то осложнения с космизмом жизни и её вечности (начала-конца) относятся к наиболее актуальным и трудноразрешимым апориям человеческого разума. Научный ресурс для этого отсутствует, ибо он наличествует только для наук материальной парадигмы, а цель у Вернадского одна: показать, что проблематика космизма и вечности в обеих парадигмах не может столь резко различаться, коль «Планета и организм численно связаны». Вернадский находит простой выход: вся эта проблематика не входит в поле предикации научной мысли, а включается в компетенцию философского постижения. Он указывает: «С этой точки зрения столь же далёким от научных исканий будет являться вопрос о начале жизни, как и вопрос о начале материи, теплоты, электричества, движения. В этой плоскости вопрос может быть поставлен в философии, и так он ставится, но он не может являться объектом научного искания. В науке вопрос о начале жизни должен ставиться в конкретной обстановке независимо от того, имела ли жизнь вообще когда-нибудь начала. Также изучали мы в науке вопросы движения, или материи, или энергии, не касаясь вопроса о их вечном или временном существовании во Вселенной. Лишь в научных космогониях – философских обобщениях – мы подходим к испытанию этих вечных загадок». И продолжает, ударяя по классическому мировоззрению: «В науке сейчас установилось ошибочное убеждение, что постановка этого вопроса вытекает из научных фактов. Предполагается как будто, что на Земле, несомненно, существовали условия, когда жизни не было и появились новые условия, когда жизнь кончилась» (1978,с.143).

Философский подход направляет мысль к самому истоку науки: ещё эллинские мудрецы обратили внимание на двойственный характер мира. В сущем мире любому сосредоточенному конечно-наглядному веществу сопутствует рассредоточенное, невидимое, виртуальное состояние вещества: материя – энергия, количество – качество, внешность – сущность и прочая. По вполне понятным причинам древний человек стал активно познавать видимую, предметную часть сущего мира, считая жизнь её своеобразной особенностью, хотя древние греки достигли того, что эту двойственность расширили до философских границ: материальное – идеальное. Придав жизни парадигмальный облик, Вернадский обозначил притязание живого вещества на всю виртуальную часть: энергию, качество, сущность, теплоту, электричество. А.Эйнштейн в своём знаменитом законе эквивалентности массы (материи) и энергии E=mc2 раскрыл не только глубокую тайну природы об органическом единстве виртуального и наглядного, что включается в сущность теории относительности, но и удостоверяет парадигмальную значимость живого вещества.. Совершенно спонтанно в парадигмальную ёмкость живой жизни включается вся идеальная половина сущего мира. Таково философское решение проблемы начала-конца жизни и этот философский путь был намечен Вернадским, но в его опубликованных работах отсутствует компактное изложение доказательства этой теоремы. А точнее, отсутствует само философское решение, заменённое беспрецедентной массой эмпирических позиций, а непосредственные следствия этого решения фигурируют у Вернадского не в качестве категорических императивов, а как вольные суждения общего плана, – к примеру: «Каждый организм представляет своеобразную энергетическую машину, а разнообразные совокупности организмов (живые вещества) являются местами сложнейших энергетических превращений» (1978,с.96). Причина столь странного казуса прозрачна: прямой и непосредственный результат данного философского решения положен в непрерывном единстве предметного и виртуального, материального и идеального, тогда как советская философская доктрина воинствующего материализма, культивирующая непримиримую вражду материализма и идеализма, именно это последнее осуждает более всего, и в повседневном обиходе ярлык «идеалист» звучит сродни приговору. Отсюда идут истоки идеологической неприязни великого русского учёного к социалистическому идеалу.

Вложив в основу системы жизни факт двойственности природы, Вернадский инстинктивно ввёл в науку о жизни амбицию известного основного вопроса философии (материя – дух, материальное – идеальное), хотя прямо об этом Вернадский не мог говорить. Мимо этого, важнейшего момента в осмыслении живой жизни не мог пройти и А.Бергсон, выставляя своеобразные соображения о «материальных» и «нематериальных» процессах. Хотя оба мыслителя исходили из одинаковых посылок, но в заключительной части получили резко отличные силлогические фигуры. А.Бергсон излагает: «Что отсюда следует, если не то, что процесс, путем которого вещь создается, идет в направлении, противоположном физическим процессам, и что, стало быть, по самому своему определению, это процесс нематериальный? Наше видение материального мира есть видение падающей тяжести; никакой образ, извлеченный из материи как таковой, не может внушить нам идею тяжести, которая поднимается. Но к этому выводу мы придем с еще большей необходимостью, если приблизимся к конкретной реальности, обратимся не только к материи вообще, но к тому, что существует внутри нее, – к живым телам. Действительно, весь наш анализ показывает нам жизнь как усилие подняться по тому склону, по которому спускается материя. Тем самым он позволяет нам предвидеть возможность, даже необходимость, процесса, обратного материальности, процесса, творящего материю в силу одной своей прерывности. Конечно, жизнь, развивающаяся на поверхности нашей планеты, связана с материей. Будь она чистым сознанием, а тем более сверхсознанием, – она была бы чистой творческой деятельностью. Фактически она неразрывно связана с организмом, который подчиняет ее общим законам инертной материи. Но все происходит так, как будто бы она делала все возможное, чтобы освободиться от этих законов». Итак, по А.Бергсону, жизнь производит себя через организм, «который подчиняет её общим законам инертной материи», то есть неизбежно приводит к адаптационному абиогенезу, как торжеству воинствующего материализма, – в этом и состоит бергсоновский тупик в сфере живой жизни. У Вернадского генеральным, онтологическим и гносеологическим, принципом поставлено правило Реди – omne vivum e vivo (живое от живого), и в сопоставлении с А.Бергсоном В.И.Вернадский выражает идеалистическое воззрение.

В подобном философском контексте «золотое десятилетие» Х1Х века начинает источать особый когнитивный аромат: эта «пульсация талантливости» эмпирически достоверно сигнализирует о поползновении живой жизни на парадигмальную полноту. Произведения, вошедшие в состав «золотого десятилетия» трактуют о разнообразных и уникальных особенностях жизни, а периодический закон Менделеева, физический по форме, впоследствии был превращён Вернадским в геохимическую славу жизни. Формально это укладывается в высказанную истину о завершении эпохи классической науки: прекращение научной монополии точных наук (прежде всего, механики и физики) и появление приоритета наук о живой жизни (прежде всего, биологии). Но фактически «золотое десятилетие» свидетельствует о поспешности и легковесности этого вывода, ибо вне усилий Вернадского по осмыслению живой жизни в парадигмальном сценарии, нет критериев для смены классической картины мира какой-либо новой конструкцией мироздания. Но академическое науковедение (социология науки) изображает это эпохальное событие в совершенно ином сценарии.

(Продолжение следует)