Онтологические прогулки

Природа террора и террор природы

Индивидуальная душа террора (по Б.В. Савинкову)

Часть 2

Начало

Итак, цель Савинкова была гласность и пресса и
за этим махровый террорист Савинков отправился «в гости» к большевикам,
а не ЧК выманило Савинкова из зарубежного логова. Однако в этой
же цели и в признании Савинкова и для большевистского руководства
содержалась огромная политическая польза: добровольная капитуляция
самого сильного и умелого врага и его призыв к отказу от борьбы
с советской властью давало ей немало политических дивидендов и
безоговорочно укрепляло положение Советской России на международной
арене. Следовательно, в этом пункте сошлись интересы обеих сторон,
и это обстоятельство прямо наталкивает на мысль о наличии сделки
между сторонами. Мысль вполне вероятная, но труднодоказуемая,
ибо общий интерес здесь был настолько очевиден, что не было необходимости
обуславливать его какими-либо документальными соглашениями.

С чисто политической стороны, а именно с такой позиции рассматривают
жизнь Б.В.Савинкова советские комментаторы, поступок Савинкова
есть не что иное, как политическое самоубийство.
Во-первых, «убийством» Савинков занимался всю жизнь и для него
нет существенной разницы между «убийством» и «самоубийством»,
а, во-вторых, в сделке Савинкова с советской властью
с его стороны явно доминирует духовное, а не политическое начало,
и потому действие Савинкова нельзя оценивать как политическое
самоубийство. С другой же стороны, Савинков, добившийся своей
цели, то есть воплотивший в гласность свои ноуменальные секвенции,
не имел мотивов к физическому самоубийству. В ином смысловом ключе
перцепция сделки с Савинковым протекала в среде интеллектуальных
большевистских советников, в результате которой под видом самоубийства
Савинкова было скрыто элементарное политическое убийство. После
сделки, которая везде фигурирует признанием
Савинкова, он перестал быть для советской власти политически опасным
врагом или идеологически грозным противником, и, получив от Савинкова
немало политических выгод, советская власть должна бы утратить
интерес к этой персоне. Но советская власть отличается мистической
тягой и интересом как раз к отдельным особям и персонам, ибо эта
власть есть злейший враг индивидуальной личности.

Потерпевший поражение Савинков, есть, по большевистским канонам,
мёртвая душа, и его существование в советской
среде излишне, как ненужное напоминание о прецеденте. К тому же
Савинков решился на публичное признание своего
поражения, а это выше понимания советской морали, которая никогда
не признавала своих ошибок, а уж тем более при «всём честном народе»;
это делало фигуру Савинкова в глазах советской власти подозрительной,
а подозрительный, по закону, утверждённому ещё якобинским
террором, должен быть ликвидирован. Наиболее показательным образом
советское восприятие (перцепция) Савинкова дана в опусе А.В.Луначарского,
опубликованного в предисловии к повести «В тюрьме» (1924): «Обстоятельства,
сопровождавшие самоубийство Савинкова, известны мало. Быть может,
причины, которые он высказал при этом, играли не столь исключительную
роль, возможно, и какие-нибудь личные моменты, которые остались,
а может быть, и навсегда останутся неизвестными широкой публике.
Конечно, можно допустить, что Савинков, поняв призрачность дальнейшей
борьбы с революцией, поняв, что фактически он пошел против всего,
чему в меру своего понимания, но не без блеска, служил и что,
принеся повинную голову революции, ожидал очень скорого изменения
своей судьбы и предоставления ему той или иной более или менее
ответственной работы, на которой он мог бы активно загладить сознанную
им вину перед историей. Возможно, что долгий срок, протекший со
времени процесса, и холодная сдержанность Советской власти на
всякие запросы о перемене судьбы могли привести этого гордого
и сильного человека в отчаяние. В самом деле, не гнить же всю
жизнь в тюрьме человеку подобной активности и подобного бешеного
самолюбия. Савинков мог перенести что угодно, но только не презрительное
забвение: такого поворота он мог действительно панически испугаться.
Но с другой стороны, Савинков был человек далеко не глупый и не
без выдержки. Не может быть, чтоб он не понял всю законность недоверия
к нему, не может быть, чтоб он не предполагал, что со временем
всё может измениться и повернуться таким образом, что та или другая
роль в революционном строительстве может выпасть на его долю.
Но я оставляю совершенно в стороне попытки разрешения этой загадки.
Для меня ясно только одно. Всякий из нас не мог не быть огорченным
смертью Савинкова и не потому, что нам жаль его персонально, человек
тот был – не только по своим полубелогвардейским идеям последнего
периода, но и по общему тону прежних своих миросозерцаний – какого-то
фанатического терроризма, а потом какого-то декадентского оплевывания
своей партии, очень несимпатичен нам и чужд, а дело в том, что
Савинков мог бы быть чрезвычайно полезен. Это я говорил уже в
своей первой статье о Савинкове непосредственно после ареста».

Удивительно, как может быть что-либо загадочное в тщательно охраняемой
тюрьме, а тем более, такое чрезвычайное происшествие, как самоубийство
заключённого? В общем плане эти слова большевистского наркома
(министра) в обычном и привычном для него стиле многословия и
пустозвонства, однако, убедительно свидетельствуют, что Савинков
был индивидуально настолько значимой личностью, что «мог бы быть
чрезвычайно полезен». В глазах чекистской охранки же это обстоятельство
лишь повышало тонус подозрительности Савинкова, и она
необходимо должна была поступить в полном соответствии с законом
революционной целесообразности. Итак, В.Шаламов и А.Солженицын
правы: советская власть убила Савинкова. И в
этом акте нет какого-либо изуверства или коварства: ленинская
философия воинствующего материализма знала только реальную материальную
сторону, и с этой стороны за Савинковым тянется такой кровавый
след преступлений против советской власти, что нет ничего необычного,
если власть взяла на себя функцию возмездия, невзирая на всякие
сопутствующие обстоятельства. Такова динамика взаимодействия в
материальном бездуховном мире, но в индивидуальном терроре Савинкова
наряду с кровавыми злодейскими моментами наличествуют и такие
духовные мотивы и стимулы, какие не понятны для апологетов советской
власти, ибо они им неведомы. Исчерпывается ли эта духовная составляющая
савинковской натуры гласным и публичным изъявлением своего образа
борца, каким он сохраняет уважение перед самим собой, коль потерпел
поражение в борьбе, то есть свой личный мотив,
или же за этим кроется некая латентная, скрытая, назидательная
мелодия для других? Савинков сказал, что поражение
в борьбе, ещё не означает признание советской власти; Савинков
признал советскую власть, а значит ли это, что он сделался адептом
идеи советской власти? И, наконец, что таит в себе эта чудная
метафора: «Один конь – белый, и всаднику даны лук и венец. Другой
конь – рыжий, и у всадника меч. Третий конь – бледный, и всаднику
имя смерть. А четвертый конь – вороной, и у всадника мера в руке.»
Если понятно, что «конь белый» есть иносказание мира, «конь рыжий»
– войны, а «конь бледный» суть аллегория единичного террора, то,
что есть «конь вороной», которого оседлал всадник «с мерой» и
который трепетно ожидается?

В редакционном предисловии к повести Б.В.Савинкова «Конь бледный»
(Интернет-сайт, 2006) очень тонко замечено: «Нужно также принять
во внимание, что к тому времени, когда действовали герои «Коня
бледного», террор в России пережил процесс известного перерождения,
чтобы не сказать вырождения. Если для Желябова, Перовской и других
его основоположников террор был прежде всего самопожертвованием
и высоким духовным подвигом, то через четверть века для многих
«боевиков» он постепенно превратился из служения идее в службу
в боевой организации, из жертвенного призвания в опасную, но привычную
профессию. В результате происходила «потеря высоты», то есть утрата
того душевного подъема, который ранее окрылял террориста, того
почти экстатического состояния, которое давало ему ощущение полноты
и высокого смысла его жизни. В конечном счете подобное «снижение»
жизненного тонуса приводило часто к смертельной скуке (о которой
много говорит Жорж), к невыносимой нервной усталости («Я не могу
жить убийством», – жалуется Эрна), к выводам о бессмысленности
бесконечных убийств («Зачем убивать?» – заявляет Жорж представителю
эсеровского ЦК в итоге своей долгой террористической деятельности).
В конце концов падала и разбивалась вера в саму идею революции.
И тогда оставалась пустота». Следовательно, русский терроризм,
как и любое общественное явление, пережил историческое переформирование,
и своим признанием Савинков определённо заявил о месте, принадлежащим
ему лично в этом процессе – место лидера индивидуального
террора. Наряду с этим выявилось другое историческое
обстоятельство: победа коллективного террора над индивидуальным
террором привела к величайшему злосчастью России в Новейшее
время – гражданской войне. Противостояние индивидуального
террора и коллективного (государственного) террора сменилось другой
функциональной разновидностью: «красный» террор – «белый» террор.
Целевые установки этих разновидностей несовместимы ни по каким
параметрам: если в «белом» терроре ещё возможен тезис: они
– это мы, то в «красном « терроре необходимо
было знать только одно – они – это враги.
Классовый подход, которым обосновывается подобная враждебность,
как раз в такой вариации есть полнейшая фальсификация, ибо разделение
общества на классы, сословия, гильдии никогда не предусматривает
столь глубокого отчуждения, а бунты, революции, войны в обществе
– суть явления политические и вторичные.

Основным предметом, генерирующим высший пафос борьбы и вокруг
которого вертится водоворот гражданской вражды, было представление
о России и русской культуре. Большевики, реализовавшие свой лозунг
о превращении мировой войны в гражданскую и развернувшие «красный»
террор, помышляли не о России, и свою конечную цель ставили в
достижении главенства над всем миром. В одной из программных статей
В.И.Ульянов-Ленин писал: «Задача пролетариата России – довести
до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь
социалистическую революцию в Европе. Эта задача теперь чрезвычайно
приблизилась к первой, но она остаётся всё же особой и второй
задачей, ибо речь идёт о разных классах, сотрудничающих с пролетариатом
России, для первой задачи сотрудник – мелкобуржуазное крестьянство
России, для второй – пролетариат других стран» («К лозунгу о Соединённых
Штатах Европы»). Впоследствии, в основном под влиянием результатов
гражданской войны, перед большевистской революцией была поставлена
новая задача – победа социализма в отдельно взятой стране. Русскую
культуру, как исторически ставший продукт творчества русского
духа и духовности, большевизм отрицал в целом, считая её дворянской,
и провозглашал создание новой пролетарской культуры.
Другой крупный советский идеолог Лев Троцкий вещал: «Опрокинутая
Октябрьским переворотом дворянская культура представляла собою,
в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным
образцам. Оставаясь недоступной русскому народу, она не внесла
ничего существенного в сокровищницу человечества» (1997,с.310).

«Белый» террор, в свою очередь, был сцентрирован на лозунге о
«единой, неделимой России», представляющей собой аббревиатуру
старого постулата «самодержавие, православие, народность»« и великой
русской культуре, взращённой Пушкиным и Лермонтовым. Генерал Деникин,
главнокомандующий Добровольческой армией – сердца и мозга «белого»
террора – заявил, что белая армия существует «…не для защиты сословных
и классовых интересов, а чтобы создать новую, светлую жизнь всем:
и правым, и левым, и казаку, и крестьянину, и рабочему…»(2005,
с.113).

Октябрьский переворот, который Л.Троцкий назвал «матом в два хода»
(1997, с.263), а правильнее назвать «матом в два слова», вовсе
не является стандартным революционным свершением и, уж тем более,
не похож на якобинскую революцию. Его уникальная особенность положена
в том, что, как государство, оно было предсказано научным путём
и первично было апробировано теоретическим способом, – В.И.Ульянов-Ленин
был совершенно прав, когда заявлял: «Мы брались за дело, за которое
никто в мире в такой широте ещё не брался». Это означало, что
советская идеология помимо идеи коммунизма включала
в себя твёрдо осознанный метод исполнения – насилие,
которое получило марксистское наименование как диктатура
пролетариата, («…диктатура пролетариата есть неограниченное
законом и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией,
пользующееся сочувствием и поддержкой трудящегося и эксплуатируемых
масс». В.И.Ленин «Государство и революция»)

В этом отношении «красный» террор выгодно отличался своей последовательностью
и целенаправленностью от «белого» террора, где все целевые установки
последнего по определению не могут быть достигнуты посредством
террора, в особенности цель о русской культуре. Противоречие между
методом и идеей есть наиболее слабое место белого
движения в противостоянии с «красным» террором, и этим противоречием
пронизаны многие экзерциции Савинкова: погружаясь в себя, он всё
чаще чувствует неудовлетворение от террора а точнее от жизни
в терроре: «…Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели
в этом моя свобода... И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство?
Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови? ..», а
ещё откровеннее он выразился: «Ваня верил в Христа, я не верю.
В чем же разница между нами? Я лгу, шпионю и убиваю. Ваня лгал,
шпионил и убивал. Мы все живем обманом и кровью. Во имя любви?
Христос взошел на Голгофу. Он не убил, Он даровал людям жизнь.
Он не лгал, Он учил людей истине. Он не предательствовал, Он сам
был предан учеником. Так одно же из двух: или путь ко Христу,
или .. . Или Ваня сказал: Смердяков ... И тогда и я – Смердяков.
Я знаю: Ваня свят в своей смерти, его последняя правда в муках.
Эта святость и эта правда мне недоступны, они непонятны. Я умру,
как и он, но темною смертью, ибо в горьких водах – полынь». И,
в конце концов, самоуверенный борец вынужден склониться к признанию:
«…до сих пор я имел оправдание: я убиваю во имя террора, для революции»,
а теперь эта вера всё чаще испаряется и индивидуальный террорист
оказывается беззащитным перед самим собой.

Но наиболее принципиальное расхождение между «красным» и «белым»
террором касается сущности веры, причём, как не странно,
не в пользу последнего. Самая тёплая вера направлена в будущее
и в таком плане она приобретает силу иллюзии – подлинного потенциала
духовности, какова эта иллюзия не была бы. Большевики дали русскому
народу тёплую иллюзию о «светлом будущем коммунизма»
и она много выигрывала на фоне целей белого движения, всемерно
направленных в прошлое. Как всегда, резко и отчётливо Савинков
отразил это в повести «Конь вороной»: «Я приказал созвать сход.
У церкви собралось человек пятьдесят мужиков, много баб и еще
больше мальчишек. Я старался им объяснить, кто мы и во имя чего
воюем. Они слушали внимательно, но угрюмо. Я чувствовал, что они
мне не верят: в их глазах я был барин. И когда я заговорил о земле,
меня сразу прервало несколько голосов:

– А почему у вас генералы?

– А почему с вами паны?

– А почему не платите за подводы?

Что мог я ответить? Да, в тылу у нас царские генералы. Да, помещики
тянутся, как пиявки, за нами. Да, в армии идет воровство...»

Но как бы не было, в русской гражданской войне, – самой кровавой
и грязной из всех гражданских войн истории, – пришло прозрение
и понимание того, что при наличии террора нет правды и справедливости
ни на какой стороне, до тех пор, пока эти стороны участвуют в
гражданской бойне. Ни в какой гражданской войне нет победителей,
а есть только побеждённые, убитые, униженные, покорёженные взаимной
ненавистью; террор является губительным для всех – белых, красных,
зелёных. Первым к этому прозрению пришли на белом фронте и полно
об этом поведал глава Добровольческой армии А.И.Деникин, умнейший
и честнейший генерал в русской истории: «За гранью, где кончается
«военная добыча» и «реквизиция» открывается мрачная бездна морального
падения: насилия и грабежа. Они пронеслись по
Северному Кавказу, по всему Югу, по всему российскому театру гражданской
войны, творимые красными, белыми, зелёными, наполняя новыми слезами
и кровью чашу страданий народа, путая в его сознании все «цвета»
военно-политического спектра и не раз стирая черты, отделяющие
образ спасителя от врага. Много написано, ещё больше напишут об
этой язве, разъедавшей армии гражданской войны всех противников
на всех фронтах. Правды и лжи. И жалки оправдания, что там, у
красных, было несравненно хуже. Но ведь мы, белые, выступили на
борьбу именно против насилия и насильников! Что многие тяжёлые
эксцессы являлись неизбежной реакцией на поругание страны и семьи,
на растление души народа, на разорение имуществ, на кровь родных
и близких – это не удивительно. Да, месть – чувство страшное,
аморальное, но понятное, по крайней мере. Но была и корысть. Корысть
же – только гнусность. Пусть правда вскрывает наши зловонные раны,
не давая заснуть совести, и тем побудит нас к раскаянию более
глубокому и к внутреннему перерождению, более полному и искреннему»
(2005,с.134-135).

Эту правду образно высказал Савинков: «Белые мертвецы, но и зелёные
не ангелы божии, но и красные поваленные гроба». Знаменательно,
что в этой правде с первым русским террористом Борисом Савинковым
солидаризуется первый пролетарский писатель Максим Горький, который
в письме В.И.Ульянову-Ленину (от 6.09.1919 года) написал: «Для
меня богатство страны, сила народа выражаются в количестве и качестве
её интеллектуальных сил. Революция имеет смысл только тогда, когда
она способствует росту и развитию этих сил… Для меня стало ясно,
что «красные» – такие же враги народа, как и «белые». Ответ первого
большевистского воеводы В.И.Ульянова-Ленина прозвучал более чем
симптоматично: «Интеллигенция не мозг нации, а г…. нации». Итак,
Савинков обвиняет не красных и белых, а обличает террор как форму
обоюдного насилия и ненависти, находя поддержку в разных местах,
за исключением ленинского партийного контингента; Савинков признаёт
поражение не только в лице индивидуального террора, но и от лица
террора вообще, а это означает, что Савинков клеймит не только
свой индивидуальный, но и советизированный коллективный террор.

Выпадение из белой колоды такого козыря, как Савинков, советская
власть вправе расценивать как свою значительную победу, но наивно
с её стороны рассчитывать, что Савинков, являясь принципиальной
цельной личностью, станет таким же честным клевретом советской
власти. Савинков признал советскую власть, побуждаемый своим единственным
мерилом – народом, который стал на сторону большевиков, но, негласно
порицая в своём официальном заявлении коллективный террор, Савинков
тем намекал на незавидную долю народа при советском коллективном
терроре. Таким апокрифическим способом Савинков наносил удар по
ненавистному порядку, а «конь вороной», оседланный «всадником
с мерой» есть не что иное, как конь надежды,
перспектива будущего русского народа. Виртуальные прорицания Савинкова,
тем не менее, сбывались в реальном пространстве страны: в начале
30-х годов разразился сильнейший голод по причине коллективизации
крестьянства, разорившей самое обширное сельское хозяйство планеты,
в конце 30-х годов началось самоистребление большевистской партии
и появился ГУЛАГ – форма войны власти с народом. И только тупоумие
германского вермахта, развязавшего бессмысленную и бесперспективную
войну с СССР, уберегло советскую власть от полного краха. Потерпев
сокрушительное поражение в этой войне, нацистский рейх тем самым
продлил на десятилетия существование большевистского режима.

Если данная духоведческая гипотеза сможет заиметь признаки достоверности,
то вся операция ЧК по поимке Савинкова обернётся совсем другим
видом и станет операцией Савинкова по использованию ЧК:
с помощью ЧК Савинков добился гласности для своего заявления,
прессы для своего имени и, наверно, главное – передать предостережение
русскому народу. Вполне возможно, что Савинков предвидел свой
смертельный исход, ибо слишком хорошо ему была известна логика
революционной целесообразности, но Савинков был персоной, для
которой риск своей жизнью являлся профессией. Во всяком случае,
в этой версии Савинков больше похож на самого себя: принципиального,
бесстрашного, тщеславного, склонного к браваде конструктора хитроумных
комбинаций.

Итак, автопортрет Савинкова или душа индивидуального террора оказался
насыщенной философемой (философской проблемой), имеющей отношение
ко всякому террору, как роду человеческого занятия. И отсюда естественно
возникает вопрос: есть ли какая-либо связь человеческого террора
с окружающей природой, поскольку все другие аналогичные аффектированные
виды человеческой деятельности, так или иначе, обладают такой
связью, – и это чрезвычайно важно. Учёный Ливерпульского Университета
Эмад Салиб считает, что под влиянием сезонных изменений и любых
температурных колебаний страдает нервная система плода, развивающегося
в матке; слабость нервной системы – основной фактор развития депрессии
в будущем. Психотическая напряжённость имеет следствием опасное
поведение, особенно в периоды обострения и не зависит от местообитания
индивида. Тревога, явный или скрытый гнев влияю на настроение,
расстройство которого стоит рядом с проявлением агрессивности.
Агрессивность может быть направлена как на самого себя, так и
на окружающих, и очень часто проявляется совместно. По сути дела,
зависимость, опосредованная или непосредственная, человеческой
агрессивности от аномальных природных явлений, не оспаривается.
Однако проблема ставится по-другому: имеется ли прямое влияние
человеческого террора на разрушительные процессы в стихийной природе?

(Продолжение следует)