Комментарий |

Природа террора и террор природы. Вместо предисловия: Альбер Камю о русском терроризме

 

 
                                     Уже безумие крылом
                                     Души закрыло половину
                                     И поит огненным вином
                                     И манит в чёрную долину
	                                     Анна Ахматова

 

От автора 

Коллективная составляющая человеческого духа, так называемая духовность, обладает неизмеримым динамическим потенциалом, – и это трюизм. Для примера достаточно выбрать ограниченную отрасль художественной литературы в её ограниченной русской ипостаси и ограниченном временном интервале (Пушкин – Гоголь – Толстой), чтобы убедиться в колоссальном, поистине неохватных, возможностях ограниченной русской духовности. О духовности нельзя говорить «в целом», «в общем», «всемерно», ибо она не знает конечных контуров и целостных очертаний – ей известна только вечность. На фоне этого, буквально беспредельного, торжества духовности, кажется ненужным, неактуальным и даже невозможным существование непосредственного антагониста духовности – насилия. Однако эмпирические данные реальной действительности свидетельствуют прямо об обратном: не добродетельные духовности образуют фон действующей жизни человечества, а как раз насилие значится направляющем рулём машины жизни. Подобно тому, как духовность определяется в концентрированные и конкретные разновидности (русская, украинская, еврейская), так насилие формирует самобытные и доморощенные модификации, и имя им легион; террором будет называться наиболее конденсированная и усовершенствованная форма насилия.

Если можно для особо выдающихся периодов исторической летописи человечества изобретать условные знаки или коды, то весь ХХ век, с предшествующим отрезком Х1Х и нынешним фрагментом ХХI веков, однозначно изобразится кодом «эра террора». В «Словаре русского языка» С.И.Ожегова (21-е издание) под «террором» понимается: «Устрашение своих политических противников, выражающееся в физическом насилии, вплоть до уничтожения». То есть в основу лингвистического понимания «террора» ложится страх (устрашение, ужас) как некий аффектированный психический (эмоционально-волевой) феномен: возбуждённое переживание непризнания и отрицание внешнего раздражителя – форма чувственной зависимости человека от некоего иного.

Однако современное представление террора и терроризма, несомненно, перерастают лингвистическое понимание, ибо во главу угла здесь ставится не столько «страх», сколько «уничтожение» (аннигиляция), а лингвистическое толкование «страха» находится в современной философии в числе ключевых констант так называемого экзистенциального воззрения. Мэтр французской разновидности экзистенциализма Альбер Камю заложил основы самостоятельной философской отрасли – философии террора. Удивляет в этом обстоятельстве то, что оно a die (до сего дня) не находит своего места в популярной истории европейского экзистенциализма, а ведь Камю излагает расширенное учение о терроре, видя его зарождение в недрах французской революции и продолжая в русский терроризм Х1Х века – terra incognita русской истории. В преамбуле этого учения Камю отметил: «1789 год пока ещё утверждал не божественность человека, а божественность народа, сообразно тому, в какой мере его воля совпадает с волей природы и волей разума. В своём свободном выражении общая воля может быть только универсальным проявлением разума. Свободный народ безгрешен. Раз король мёртв и сброшены цепи деспотизма, народ наконец-то сможет сказать нечто вечное, что является испытанным во все времена. Чтобы понять требования вечного порядка Вселенной, нужно обращаться к народу, как к оракулу. Vox populi, vox naturae. Нашим поведением управляют извечные принципы: Истина, справедливость и, наконец, Разум. Вот новый Бог»(2000,с.289).

Итак, первоначало, в каком таятся истоки философии террора по А.Камю, заключено в крылатой формуле «Vox populi – vox Dei» (глас народа – глас Божий), по поводу которой А.С.Пушкин саркастически высказался, «…что пословица vox populi, vox dei есть пословица латинская и что оная есть истинная причина французской революции». Возвеличивание и обожествление populi во французской революции, как явного антитезиса христианской основе «peccatum originale» (первородный грех), стало базисом для усиления атеизма в обществе и народе, но это не означает, что религия как таковая была полностью упразднена, а значит то, что был низвергнут христианский Бог, а на его пьедестал возведён новый Бог и новая религия – Разум. Таким образом, новое революционное мировосприятие, самой яркой частью которого стало воззрение террора, имеет своим важнейшим условием кроме культа коллектива (populi) также христианский атеизм.

Гением и глашатаем якобинского террора А.Камю делает Луи-Антуана Сен-Жюста. В буйном фейерверке словопрений, на что так щедры были все вожди французской революции, Камю только у Сен-Жюста смог отыскать убеждённую веру в то, что управлять людьми и государством необходимо, лишь опираясь на силу разума. Эту веру Сен-Жюст воплотил в лозунг: «Или добродетели, или Террор!» Инстинктивной убеждённости Сен-Жюста А.Камю придаёт логический вид: «Вот тогда Сен-Жюст провозгласил великий принцип тираний ХХ века. «Патриот – это тот, кто поддерживает республику во всём, а тот, кто критикует её отдельные стороны, – предатель». Критика означает предательство; подозрителен тот, кто не поддерживает республику в полный голос. В тех случаях, когда разум и свободное волеизъявление индивидов постоянно терпят неудачу в достижении единства, любое инородное тело следует решительно отсекать. Итак, нож гильотины становится опровергающим резонёром. Сен-Жюст возмущался: «Мошенник, приговорённый трибуналом к смерти, заявляет, что хочет бороться с угнетением, потому что не желает подчиняться гильотине!» Это возмущение Сен-Жюста с трудом понимали его современники, так как прежде эшафот был одним их главных символом угнетения. Однако в пределах этого исторического бреда, в экстремальном понимании Сен-Жюстом добродетели, это как раз и есть свобода. Он утверждает рациональное единство и гармонию общества. Он очищает (точнее слова не подберёшь) республику, устраняет помехи на пути общей воли и универсального разума» (2000, с.294-295)

Итак, «логический бред» как свобода, или свобода «как логический бред», – в этом парадоксе, который является таковым только по отношению к традиционной логике, воплощена вся яростная новация французской революции, сыгравшая такую роковую роль в Новейшей истории человечества; кодом французской революции стала гильотина. Придерживаясь порядка разума, Сен-Жюст на первых порах популяризировал террор как средство устрашения и якобинская диктатура первоначально несла лингвистическую форму террора, плодя страх перед республикой, революцией и законом у первейшего врага – аристократии. Сен-Жюст провозгласил: «Пришло время возвратить всех к морали, а на аристократию – низвергнуть всю мощь террора». «Более ужасный закон никогда не управлял ни одной нацией, – писал Томас Карлейль. – Все тюрьмы и арестные дома на французской земле переполнены людьми до самой кровли; 44 тысячи комитетов, подобно 44 тысячам жнецов и собирателей колосьев, очищают Францию, собирают свою жатву и складывают её в эти дома. Это жатва аристократических плевел!» (1991, с.474). Глубокомыслие Камю позволило сделать в витаниях Сен-Жюста замечательное открытие и выделить террор двух типов: индивидуальный и государственный (коллективный). Однако, французский философ, строго придерживающийся основ экзистенциальной философии, которая опирается на приоритет коллективного фактора, ограничил своё открытие эмпирической фиксацией без содержательного раскрытия.

 

 

Альбер Камю

 

Своё экзистенциальное credo Камю обозначил лапидарно: «…индивиду я не придаю значения. Он кажется мне униженным и ничтожным» (2000, с.93). В соответствие с чем философское содержание суждений Сен-Жюста полагается им в том, что «…законом стала добродетель, а источником её был народ». Принципиальная разница между индивидуальным и государственным террорами приобретает не качественный, а количественный характер (один – индивидуальный террор, множество (коллектив) – государственный террор), ибо в якобинском миропорядке государственный террор есть добродетель, и с этим французская революция вошла в анналы мировой истории. Концептуальное credo Камю не дало возможности уловить логику в закономерном прогрессе якобинского террора и правомерность того, что на высшей степени развития жертвами террора становятся уже сами идеологи и лидеры революции (М.Робеспьер, Жорж Жак Дантон, Луи Антуан Сен-Жюст, Камиль Демулен, Жозеф Леба). Поэтому Камю не может конкретно сформулировать причину смерти Сен-Жюста, как творца якобинского террора, и в своём описании он более живописен, чем убедителен, совершенно некстати прибегая к мистической воле. В таком духе Камю пишет о Сен-Жюсте: «На эту замечательную голову, где царствовал холодный ум, вскоре обрушится, словно сама мораль, нож гильотины. И с этого момента, когда прозвучит приговор Национального собрания, вплоть до мгновения, когда острие коснётся его затылка, Сен-Жюст не проронит ни единого слова. Это длительное молчание сказало гораздо больше, чем даже его смерть. В своё время он утверждал, что у подножия трона царит молчание, и потому он так хотел говорить много и страстно. Но в итоге, испытывая презрение и к тирании, и к непонятному народу, не желающему руководствоваться чистым Разумом, Сен-Жюст избирает молчание. Его принципы не соответствуют реальности; всё идёт не так, как должно идти, и принципы пребывают в неподвижности, в безмолвии и одиночестве. Жизнь в согласии с ними равноценна смерти, смерти от невозможности такой любви, противоположной любви человеческой. Смерть Сен-Жюста стала смертью надежды на новую религию» (2000, с.299).

Однако действительность намного проще, прозаичнее, а потому страшнее, и не имеет никакого отношения к «молчанию» Сен-Жюста. Буйное и неограниченное возвеличивание populi быстро переросло лингвистический террор и из функции устрашения превратилось в самодостаточную целевую акцию: террор ради террора. 5 сентября 1793 года на улицы вышли толпы вооружённых санкюлотов с лозунгом: «Que la terreur soit a l’ordre du jour!» (Да будет террор в порядке дня!). В ответ Конвент решил реорганизовать Революционный трибунал, упростив судопроизводство, и приняв декрет о подозрительных. В разряд «подозрительных» попадают все, не взирая на мотивацию, которые не вызвали доверия с первого взгляда у какого-либо сановного патриота или санкюлота. К примеру, Т.Карлейль описывает действие революционного правосудия в Нанте, который был занят отрядом под командованием депутата Каррье: «…его гильотина и «рота Марата» в вязаных колпаках работают без отдыха, гильотинируют маленьких детей и стариков. Как ни быстро работает машина, она не справляется с массой работы; палач и его помощники выбились из сил и объявляют, что человеческие мускулы не могут больше выдержать. Приходится прибегнуть к расстрелам, за которыми, быть может, последуют ещё более ужасные способы» (1991,с.487).

Но самым «подозрительным» предметом в глазах адептов популистской власти выглядит личность именно потому, что она личность и дана как индивидуальность в каких бы ни было политических условиях, выпадая из стереотипа коллективизации. Вожди и лидеры французской революции, приобретшие индивидуальную славу, уже только этим противоречат закону «братства, равенства, свободы», и необходимо подлежат очистительному террору. А.Камю, не разделяя такой мысли, тем не менее, признаёт: «Защищая Робеспьера, Сен-Жюст незадолго до своей смерти снова утверждает свой великий принцип, согласно которому он и сам будет осуждён: «Не принадлежа ни к какой фракции, я буду бороться против них всех» (2000, с.298). Это самое «против всех» заключает в себе первейший порок и пре-ступление якобинского закона, наказываемых беспощадно, и Сен-Жюст был заранее обречён. Хотя якобинский террор был подвергнут единодушному историческому осуждению, но сам по себе он не стал историческим уроком, тобто не была вскрыта первопричина этого явления, связанная с дискриминацией достоинства человеческой личности в процедуре популизации и коллективизации. Даже наоборот, – именно это последнее стало преемственным достоянием французской революции, а все усилия последующих аналитиков направлены на то, чтобы фетиш populi увести от смертоносного террора. Ф.Энгельс писал в письме к К.Марксу: «Террор – это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убеждён, что вина за господство террора в 1793 г. падает почти исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре» (от 4.09.1870 г.)

Превосходной заслугой Альберта Камю, как философа и исторического аналитика, является блестящее введение в глубокомысленную и многосмысленную европейскую философию данной якобинской преемственности; особенно впечатляюще это удалось ему в отношении колоссальной логии Г.Гегеля. Камю писал: «Немецкие философы Х1Х века, особенно Гегель, стремились продолжить дело французской революции, определяя причины её поражения. Гегель понимал, что опасность террора была обусловлена абстрактностью принципов якобинцев. Он считал, что терроризм порождается абсолютной и абстрактной свободой, а власть абстрактного закона возможна лишь в обществе угнетения». И продолжал: «Изначально Сен-Жюст считал, что весь мир – идиллия, а Гегель, что мир – трагедия. Однако в результате они приходят к одному и тому же выводу. Следует избавляться от тех, кто разрушает идиллию, или тех, кто препятствует созданию идиллии. Когда Гегель пытается преодолеть террор, то этим он его только расширяет» (2000, с.с.303,307). Таким образом, в европейской философии сохраняется Божество populi, как сохранились подлинные причины террора в виде прямых и опосредованных последствий этой народомании. Более того, искони якобинские первоначала в конденсированном виде были закреплены в главном документе европейской философии – концепции человека как члена человечества, одним из великих соавторов которой является Г.Гегель.

Таким курсом и с таких позиций Камю приходит к русскому терроризму и здесь следует говорить уже о великой заслуге французского философа перед русской историей, ибо он впервые создал хронологически последовательную цепь русского терроризма от восстания декабристов через нигилизм, анархизм, народничество к большевизму, выстроив шеренгу таких незнаемых или малознаемых в западной историографии имён, как Пестель, Белинский, Герцен, Лавров, Бакунин, Нечаев, Ткачёв, Ленин. Общим местом в русской аналитике полагается мысль о том, что определяющее воздействие на развитие русского общественного мнения Х1Х столетия оказала западная философская мудрость, – как говорит Н.А.Бердяев: «Основным западным влиянием, через которое в значительной степени определилась русская мысль и русская культура Х1Х века, было влияние Шеллинга и Гегеля, которые стали почти русскими мыслителями» (1990,с.24). Поэтому Камю не сомневался, что русский терроризм как общественный феномен русской жизни был сформирован под идеологическим протекторатом западного воззрения, и он утверждал, что «…нет ничего удивительного в том, что именно в России немецкая идеология дошла до такого запредельного самопожертвования и разрушения, которые разве что в мечтах могли привидеться немецким профессорам» (2000, с.323).

Это означало, что как бы не был своеобразным русский терроризм в своих формах, его генетические корни свёрнуты в якобинском кодексе обожествления populi. Но Камю тут заблуждается, поскольку мысль о принципиальном воздействии западного источника на становление и развитие русской философской школы глубоко ошибочна. Имеется основательное мнение, что в отцах-основателях русской философской доктрины значится не Шеллинг и Гегель, а Пушкин и Чаадаев; аналогично русский террор обладает доморощенным рычагом – чисто русским учением о народности Хомякова и Белинского. Указывалось, что данное учение было идеологией особой прослойки русского общества, так называемой разночинной интеллигенции, или, как её называл Ф.М.Достоевский, «пролетариат семинаристов». Особенность последнего состояла в том, что его идеология – постулат народности – не имела распространения в среде русского народа, и эта особенность определяет кардинальное отличие якобинского и русского типов террора, указывающего на отсутствие преемственной связи между ними.

Следовательно, русский терроризм представляет собой самостоятельное, совершенно самобытное явление. И это почти понял А.Камю: «Пролетариат семинаристов» (термин Достоевского) в то время захватил пальму первенства освободительного движения, привнеся в него свою исступлённость. До конца Х1Х века этих семинаристов было лишь несколько тысяч. Но именно они решились в одиночку бороться с наиболее мощным абсолютизмом в истории, не только призывая к свержению крепостного права, но и содействовали освобождению сорока миллионов крестьян. Для большинства из них платой за самопожертвование стали казни, самоубийства, каторга или сумасшедший дом. История русского терроризма сводится к борьбе против самодержавия горстки интеллектуалов при полном безмолвии народа. В конечном счёте их нелёгкая победа обернулась поражением». Если, невзирая на многие тёмные стороны, Камю числит якобинский террор в качестве принципа государственности: «Париж подчинит короля закону, установленному народом, и не позволит ему восстановить власть, основанную на божественном принципе», то в лице русских террористов Камю славит героев или вперёдсмотрящих истории: «Однако принесенные ими жертвы и крайние проявления протеста воплотили в жизнь моральные ценности и добродетели, коими и поныне руководствуются борцы за истинную свободу против тирании» (2000, с.с.300,323-324)

Ведя русский терроризм по исторической стези и давая замечательные зарисовки личностям крупных русских террористов, иногда, правда, несколько экзальтированные и романтические, Камю уверен, что в рамках своей неординарной логии бунта, он следит путь усовершенствования террора с философской стороны. Поэтому сформулированная им особенность русского терроризма звучит не как доморощенное качество собственного производства, а как стадия в ходе развития исторического действия, начиная с французской революции. У Камю сказано: «И после этого в революционном движении непреложным законом стал принцип вседозволенности, сделавший убийство своим принципом». Итак, убийство как принцип, как удостоверение высшего презрения живой, не только чужой, но и своей жизни. Это уложение не может быть следствием, ибо у него нет посылок, оно является спонтанно и самопроизвольно, из неконтролируемых обстоятельств жизни, чем полярно отличается от якобинского жанра, какой всё-таки есть образ насилия и страха. В качестве объяснения Камю рассуждает: «Впрочем, в начале 70-х годов, возрождение народничества подарил надежду на то, что это движение, продолжающее традиции декабристов и социализма Лаврова и Герцена, сможет воспрепятствовать развитию цинизма в политике, который провозгласил Нечаев. Народники призывали «живые души» «идти в народ» с целью его просвещения, а дальше он сам пойдёт по пути свободы. «Кающиеся дворяне» уходили из семей, одевали на себя лохмотья и обращались с проповедями к крестьянам. Но те не слишком-то им доверяли и всё больше молчали. Бывало, что крестьяне даже выдавали этих новоиспеченных апостолов полиции. Эти великодушные мечтатели потерпели поражение, которое должно было вернуть революционное движение к цинизму Нечаева или хотя бы к насилию. Интеллигенции не удалось объединить вокруг себя народ, и она снова ощутила своё одиночество перед самодержавием, для неё формула мироздания опять свелась к отношению господин – раб. И вот тогда группа «Народная воля» провозгласила своим принципом терроризм и положила начало эпох покушений, которая, также благодаря стараниям эсеров, продлилась до 1905 года. Так родился терроризм, представители которого отвергли любовь и восстали против господского угнетения, но были в своей борьбе одиноки и разобщены внутренними противоречиями, разрешить которые они сумеют лишь пожертвовав своей невинностью, а вместе с ней и жизни. Терроризм в России родился в 1878 году» (2000, с.342-343).

Датой рождения русского терроризма Камю считает покушение юной Веры Засулич на санкт-петербургского генерал-губернатора Ф.Ф.Трепова. Этот момент действительно означает появление русского терроризма, но не как вехи в эволюции террора, а как новоявленного, качественно своеобразного типа террора: индивидуального террора. Индивидуальный террор есть диагностический признак русского террора. Хотя А.Камю впервые разделил террор на индивидуальный и коллективный, а историю русского террора преподносит в разделе «Индивидуальный терроризм», французский философ не знает индивидуального терроризма, ибо в своих глубокомысленных реновациях берёт за основу якобинскую модель, являющейся типичным стереотипом коллективного террора. Под индивидуальным террористом Камю предусматривает конкретного, отдельного носителя террора и из ряда самостоятельных носителей им создаётся исторический обзор русского терроризма. Французский исследователь не заметил, что в русской среде из числа народников-разночинцев сформировался не просто носитель террора, а психологический тип, реципиентная данность которого сосредоточена в высокомерном пренебрежении к человеческой жизни, своей и чужой, а убийство имеет место как допустимый способ решения целей. Хотя русские террористы группировались в отдельные союзы и общества, каждый террористический акт тут имел сугубо личностную окраску, и индивидуальны были не только переживания исполнителя, но и методы совершения актов (потому царская полиция больше проигрывала, чем побеждала в борьбе с русским терроризмом)

Камю знал не индивидуальный террор, а лишь индивидуальные акты коллективного террора, и потому не мог избежать внутренних противоречий в своей сводке, и это, прежде всего, относится к эпохальной фигуре В.И.Ульянова-Ленина, которым Камю замыкает цепь русских индивидуальных террористов. В описании Камю означено: «Он был неважным философом, зато прекрасным стратегом, и потому, прежде всего, его интересовала проблема захвата власти. Нужно отметить с самого начала, что все рассуждения о якобы имевшем место якобинстве Ленина, по нашему мнению, лишены всяких оснований. Якобинство было свойственно лишь его мнению о партии революционеров и агитаторов. Якобинцы всё-таки признавали добродетели и принципы, а когда осмелились отрицать их, то погибли. Единственным, что признавал Ленин, была сама революция и добродетель эффективности» (2000, с.425). Камю не принимает в расчёт, что в системе воинствующего материализма, созданной В.И.Ульяновым-Лениным, наряду со всем индивидуальным был в корне уничтожен индивидуальный террор. Но зато был создан невиданный до того тип коллективного (государственного) террора, где психологический тип народника (индивидуального террориста) был вкраплен в ткань общественного интереса, дав в результате удивительный психологический макет, иронически прозванный homo soveticus. Красивым научным термином «добродетель эффективности» Камю обозначил сущность homo soveticus – полную беспринципность и целеположенность, где цель оправдывает средства; «Надо уметь, – поучает В.И.Ульянов-Ленин, – пойти на все и всяческие жертвы даже – в случае необходимости – пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приёмы, умолчания, сокрытия правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы…, вести в них, во что бы то ни стало коммунистическую работу».

Нет ничего удивительного, что глубоко мыслящий Камю не смог определиться с подлинно индивидуальным террором, ибо западная философия не знакома с сущностью индивидуального состояния, и она не знает личности, как единичности, а знает человека, как множество. Также не удивительно, что полный портрет индивидуального террориста был нарисован в русской студии и его автором является Борис Викторович Савинков. Самое ценное здесь содержится в том, что Савинков блестяще дал автопортрет индивидуального террориста.

(Продолжение следует)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка