Комментарий |

Не-зрение

2000


+ + +

Итак, мы только косточки точнейшего из снов, чья мякоть сладко-теплая растет из зренья, слов – из бормотанья сонного, объятий сна и тел, слюны, чего-то темного, и белого, как мел.

НА ВОСТРЯКОВСКОМ КЛАДБИЩЕ

Два галчонка на взлете с ограды в осень запускают по перышку: цифрой восемь облетают перья в чертополох, в крапиву, – обновляя дату, украшая – хоть так – могилу. Двое пьяниц, присев у ограды с пивом, мастерят себе «ерш»: цедят кропотливо, из-за пазухи вынув пол-литра, струйку – словно дар, что у сердца храним – по бульку. Если что-то и держит тело в пустоте, где от сна все бело – это мысленный кол осиновый, вбитый там, где любил так сильно, и более ничего: ни земля, ни место. Десять лет назад умерла невеста одного: вот, пришел и сейчас помянет. Скоро выпадет снег, а когда – не знает.

+ + +

Зима. Размером с сознанье. Чашка с кофе, лимон, белоснежная скатерть. Застывший профиль. Подвешенная беседа. Если встать, отодвинуть штору, распахнуть окно, то полчище духов метели ворвется, расплескав существованья вокруг, по щекам, – исколов, истает. Призраки, они исчезают в тепле моего лица... Я возвращаюсь, допиваю кофе. В комнате еще пахнет свежестью морозного воздуха – их присутствие тает. Сигарета дымится. Желтеет лимон. Профиль оборачивается к вам, чтобы всмотреться. Слезы мешаются с каплями тающего снега.

СЕЧЕНИЕ ОЛОФЕРНА

I Так скоро смерть ты произнес, что сны, как ни старались внять мелькнувшему освобожденью, все так же пустотою дня вослед ночному их смятенью на нет сводились – зря, циклическому их благодаря устройству. II Так скоро в звуке смерть приобрела, что я, как будто бы обобранный карманником мгновенно, в нагрудной области ладонью шарю, хватая воздух ртом, как рыба, в немое выброшенная пространство суши, – в поисках сна ли, бумажника, сердца, тщетно звук выводя из стратосферы смысла – дальше в безвоздушную сферу – чтоб кануть.

+ + +

Если бы я мог хоть на слово предугадать, где окажусь, то я бы прихватил с собой оружие. Или, по крайней мере, позаботился о своем погребении. Или хотя бы – взял себя в руки, чтобы не делать выводов из положенья, в котором я сейчас размещаюсь: Баку, узкая улочка Крепости, шквал толпы, взбешенной тем, что она – толпа, и потому должна быть зверской. (Как заметил Поркья, сто человек вместе – одна сотая человека.) В общем, так себе положеньице, если учесть к тому же жару, тысячу восемьсот двадцать третий год, ранее-ранее утро и то, что я только что очнулся от себя, лежа на пороге караван-сарая, в пыли и в шкуре хозяйского пса, в ожидании завтрака в виде остатков вчерашнего хаша, еще надеясь на событие… Толпа, оставив меня целым, схлынула вслед за собственным гулом. Спустя – дверь осторожно приоткрылась, – я успел отпрянуть, пытаясь всмотреться. Паранджа. Пустые руки. Ноль вниманья. Завернув краешек ткани, приоткрыла лицо. Посмотрела в конец пустой улицы. Задержалась взглядом. Я уселся смирно в сторонке. О, как она красива! Посмотрела в небо. И я посмотрел, зажмурясь. Столб нисходящего зноя в разреженном голубом. Который, слепя, из белого льется в черный. В тело сна, наполняя его забвеньем.

+ + +

Я зашел в магазин, чтобы купить яду. Я зашел в магазин, чтобы купить себя. Мне сказали: – Зайдите на углу в аптеку. Мне сказали: – Зайдите на углу в аптеку. Магазин оказался компьютерным салоном. Товар в нем был добротный и нужный. Я поразмыслил и ушел в аптеку. Я поразмыслил и ушел в аптеку. За кассой там сидела смерть и пробивала чеки. За кассой там сидела смерть, лицо ее лоснилось. Она обсчитала меня на два рубля. Она обсчитала меня на два рубля. Я сделал вид, что ничего не заметил. Я сделал вид, что ничего не знаю. Спрашивается, зачем? Спрашивается, когда?! Ведь я бы мог жить у моря, проводя лето в воде или в горах, зимой гулять по пляжу и возвращаться в теплом тумане домой, поднимаясь по узким на ощупь улочкам, с трудом раскуривая влажную сигарету. Дома я бы открыл окно и долго видел невидимых чаек, крикливыми призраками снующих в молочном зрении. Ближе к ночи я бы растопил буржуйку и в ее пламени наблюдал бы увлекательное представленье... Во сне я время от времени мог бы встречаться с собой, и я бы пользовался сном, как зеркалом.

+ + +

Нынче же, зная о том, что вряд ли. Что огурцы не всегда растут, радуя глаз, на кудрявой грядке; что шелковица и есть хартут. Что красота, если вдуматься, есть не только благо, но также смерть желанья. Что солнце, устав садиться за горизонт, однажды войдет в монисто смуглой цыганки – одним из звеньев – по имени Ночь и с нею, беглянкой, вместе утром исчезнет навек из зренья со всем табором, хлебнувшим на этом месте.

(Продолжение следует)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка