Проза

Начало

Окончание

***

Прошёл год. Герасим быстро освоился в Москве, похожей на большую-пребольшую
деревню, однако стал тосковать по Муму. Он вспоминал её обстоятельные
рассуждения о древнегреческой философии и конфуцианстве, рассказы
о столетней войне и битве при Аустерлице, сведения о французской
революции и любовницах Наполеона. И стал ловить себя на интересных
мыслях: в любой маленькой собачонке он примечал определённые черты
своей любимицы. Как-то при уборке двора ему пригрезилось: в углу
мычит Муму, и он незамедлительно бросился на звуки. Но то был
не просыхающий от пьянства башмачник Капитон, завалившийся спать
за порожние ящики.

Муму не давала о себе знать, и Герасим стал медленно сходить с
ума. Он даже выместил своё раздражение на дерущихся петухах. Схватив
их за ноги, повертел несколько раз над головой и бросил оземь.
Птицы были удивлены, но их поразило не столько это действие, сколько
сказанный Герасимом напоследок матерок на языке зверей и птиц.
После этого даже гуси стали держаться от богатыря на почтительном
удалении.

Как-то утром он столкнулся на лестнице с прачкой Татьяной и поймал
себя на мысли: ни повариха Прасковья, ни ключница Агафья, ни горничная
Глафира ничем не напоминали Муму. А в Татьяне он вдруг почувствовал
нечто, напомнившее её, какой-то огонёк, нечто, всколыхнувшее душу.
И однажды при встрече не только преподнёс пряничного петушка с
сусальным золотом на хвосте и крыльях, но, начисто потеряв бдительность,
разразился английской фразой с великолепно поставленным оксфордским
прононсом.

– I'd like to give you something …

Татьяна сделала беспросветно тупое лицо, отшатнулась, и Герасим
в ужасе сообразил: сейчас он, как никогда, близок к провалу. Тем
более, Степан, наблюдавший издали эту сцену, тихо, но заинтересованно
поинтересовался у женщины:

– Что это тебе глухонемой сказал?

– Сказал? – удивилась Татьяна, – да не разобрать … промычал чего-то.

На том, слава Богу, выяснение и закончилось.

А Герасим взял себя в руки и всецело отдался работе. Пахал он
теперь за четверых, и барыня на него не нарадовалась. Для конспирации
он делал вид, что по-прежнему интересуется прачкой, но глупая
женщина уже не занимала его мысли, как ранее. Она перестала напоминать
Муму, и эта метаморфоза в сознании не вызвала резкого диссонанса.

К тому времени папенька с маменькой преставились, но Герасим почувствовал
себя круглым сиротой не только от череды трагических событий,
последовавших с месячным интервалом. Он отчаялся ждать и перестал
надеяться на встречу с Муму. С Муму, которая перевернула всю его
жизнь.

При этом Герасим начал сомневаться в силе окружающего мира, в
его тверди и способности существовать, если в нём исчезают целые
планеты. Дни стали походить один на другой, ничего не происходило,
но однажды утром к нему подошёл самый наглый гусак и, озираясь
по сторонам, прошипел:

– Тебе велели передать: ступай на Крымский мост, да поживей.

Отбросил в сторону метлу, полетел как ужас на крыльях ночи. Не
первый, не второй и не третий извозчик согласились везти разгорячённого
молодца, но деньги сделали своё дело. Покатила по Москве пролётка,
словно сидел в ней лихой жиган, спасающийся от погони.

Под беззубым ртом моста опомнился: с какой стороны искать? Не
уточнил ведь у дерзкой птицы. Заглянул туда и сюда. Но вот и Муму,
сама выбралась из под пролёта, грязная, нечёсаная. Поднял на руки,
взглянул в маленькие слезящиеся глазки:

– What about you? Come on!

– Thanks, I’m fine, – устало отозвалась собачка и для чего-то
попросила прихватить с собой грязный кирпич, как сувенир. Мол,
потом всё объясню.

Предупреждённый извозчик только головой покачал. Стоило мылить
лошадь и так гнать из-за какой-то грязной болонки! Но промолчал,
по опыту профессии чувствуя буйный нрав немого, и назад катил
осторожно, без наката.

В своей каморке Герасим покормил Муму, отмыл её и причесал. Собачка
по обыкновению аккуратно откушала любимой овсянки со сливочным
маслом, надкусила бифштекс с кровью, быстро насытилась и от удовольствия
закатила глазки. Герасим постелил ей коврик подле своей гигантской
деревянной кровати, однако она не собиралась спать. Подошла к
тому кирпичу, поскребла лапкой, забормотала и даже глухо зарычала.

Степан за дверью услышал слабое рычание, постучал:

– Герасим! Ты дома?

Ответа не последовало, ведь Герасим старательно играл роль глухонемого,
читающего только по губам, и Степан толкнул дверь каморки. Герасим
выжидательно посмотрел на него, потом указал на мокрую животинку:

– Муму!

– Понятно, – догадался сметливый Степан, – твою собачку зовут Муму.

Герасим приложил указательный перст перпендикулярно к губам, выразительно
глянул с высоты своего роста:

– Ни гу-гу!

– Угу! – подтвердил Степан, и их весьма содержательная беседа
завершилась к взаимному удовольствию. Муму незамедлительно выбралась
из-под кровати и вновь принялась рассматривать кирпич. А Герасим,
присмотревшись, обнаружил на его поверхности какие-то непонятные
знаки.

– Я тебе потом всё объясню, – уловила его интерес Муму, выразившись
на языке зверей и птиц, и отправилась на свой коврик, где моментально
попала в объятия собачьего Морфея.

А Герасим, так и не успевший расспросить её толком обо всех злоключениях,
ещё долго ворочался на своей скрипучей кровати, размышляя про
свою жизнь, вспоминая деревню: кузнечиков, старающихся перетрещать
друг друга, неповторимый аромат соломы на крышах конюшен и коровников,
нежно-розовые облака цветущих яблонь. Душа его ворочалась вместе
с ним на жёсткой кровати, заглядывая прямо в широко открытые глаза.

«Эх, деревня, деревня, родимая сторонка! Вернёшься ли ты туда
вместе с любезной сердцу Муму, а, Герасим?» – вопрошала душа.

***

Лето в том году выдалось настоящее, и тёплая погода с редкими,
лёгкими, весёлыми дождями не могла не радовать. Герасим хотел
было возобновить установившуюся было традицию пеших прогулок с
Муму, но та неожиданно ответила на подобное предложение отказом.
А между тем сама исчезала без предупреждения и порой пропадала
с утра до позднего вечера. Много было в её поведении непонятного
и загадочного, и Герасим не мог найти этому никакого разумного
объяснения.

А в один из вечеров Муму не вернулась в каморку совсем. Герасим
затосковал, не спал всю ночь, и весь день ходил угрюмый и задумчивый.
У самого сердца его плели клубок тонкие, злые змейки, фантазия
рисовала нехорошие картины, а ближе к вечеру палитра этих картин
становилась всё более мрачной и зловещей. Где-то в соседних домах
тонко молилась своему Богу скрипка, и жалобные звуки её ещё более
ухудшали его тягомотное настроение.

В следующую ночь Герасим заснул только под утро и оттого весь
следующий день показался ему скользким и ненатуральным. Впрочем,
он добросовестно выполнял свои обязанности, ретиво подметал двор,
вовремя кормил гусей и кур, ездил на телеге на реку за водой,
внимательно оглядывая по дороге все закоулки. Муму нигде не было,
наглый гусак молчал, как партизан в плену французов, да и голуби
ворковали совсем не про то, а больше про разные глупости.

Герасим распрягал кобылу, когда услышал разговор Капитона со Степаном.
Первый был, как всегда, навеселе.

– Вчера слышал разговор в трактире, – доверительно доложил Капитон,
– говорят: точно война будет.

– С французами? – живо поинтересовался Степан.

– Может, с ними, может, с англичанами, – глубокомысленно протянул
Капитон, – всё к тому идёт. Шпиёнов и в Петербурге и на Москве
полно! Голубей с записками запускают, а барыня сказывала и собак
до ентого дела приладили. Не зря же она повелела Муму сдать, куда
следует.

Он вдруг заметил Герасима, но успокоился, вспомнив, что тот глухонемой.
А богатырь забурчал что-то себе под нос, прошёл мимо.

– Ты енто, при нём поосторожней, – подсказал Степан, – они по
губам читают. А за собаку душу из тебя вынут. Это, не изволь сумлеваться,
они умеют.

Герасим так разволновался, что и в своей каморке долго не мог
успокоиться. Наподдал в сердцах кирпич сапогом, и он легко развалился
на две половинки. Внутри оказалась большая полость, в ней записка
с рядами ровных цифр. Вспомнил, что Муму несколько дней назад,
изменив своему слову, вдруг напросилась на прогулку, повела в
подворотню, затем в кусты, где попросила взять с собой в каморку
ещё один подобный кирпичик.

Треснул и по нему кулаком Герасим. Раскроил на половинки. Тот
же результат. Внутри такая же записка, и снова цифры, цифры …
Ах, вот оно что! Какая подлость несусветная!

Задышал тяжело Герасим, неузнаваемыми и страшными стали глаза
его, словно поменялся с кем-то на время лицами. И словно осьминог,
проглотивший несоразмерную добычу, вобрал он в себя великую боль,
вобрал без остатка и от того ещё более посерело лицо его. Закусил
губу, и алая струйка крови заскользила по подбородку, подхваченная
могучей ладонью, как ягодка клюквы…

…А к вечеру вернулась Муму с обрывком верёвки на шее. Герасим
метнул горящий взор на кирпичи, злобно спросил на зверином наречии:

– Это как понимать? А как же твои слова, что «сломалась, устала»?
Как же с заверениями о соблюдении законов моей любимой империи?
И какую роль ты отвела мне в этом грязном деле?

Муму подошла к кирпичам, словно больше переживая за их судьбу,
нежели за судьбу Герасима, и пролепетала:

– Прятать секретную информацию в камни – наша древняя англосаксонская
традиция. Со времен рыцарства.

– Да при чём тут это? – грубо перебил её Герасим, – ничего ты
не понимаешь. Трещина по мне пошла, а ты и не заметила. Пойдём!

Он решительно подхватил собачку сильной рукой, второй рукой зацепил
кирпичи и верёвку. На выстрел хлопнула дверь каморки.

***

Герасим пропал. Ни он, ни собачка не появились ни ночью, ни утром
следующего дня. Прошла неделя, а их всё не было. Наступила осень,
а они так и не возвратился. Слуги жалели не собачку, но глухонемого,
однако по прошествии нескольких месяцев всё реже и реже вспоминали
о нём.

Однажды в предзимье, когда холод схватил за горло Москву-реку,
Яузу и мелкие ручьи, а сизый дымок печных труб дружно заполонил
небо над городом, Капитон окликнул Степана:

– Слышь, Стёпа, в книжке про нашего немого написано.

– Где?

– Эвон … рассказ. Барина Ивана Тургенева. «Муму».

Капитон протянул дрожащими руками засаленную книгу, ткнул пальцем
в окончание.

« …. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед
ним на сухой перекладинке – дно было залито водой – и остался
неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как
лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим
выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице,
окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на
шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на неё...
Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала
хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки... Герасим
ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого
всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен,
как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он
снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь
друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они
о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то
широкие круги ...».

Степан дочитал до конца, и глаза его подёрнулись влагой:

– Хорошо написал барин, ай, хорошо!

9.02.2006 г.