Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

на дне твоего плафона матового – как сухой 
мусорок лежат. На спине, на боку. 

Говорят, этот парк привокзальный, островок распоясанный 
перекрученной узкой рекой, то есть полу-
остров, был недавно еще пристанищем наркоманов,
коммунальным их раем; непролазные кущи, цветы
на полянах и платаны тысячелетние, окаймлявшие остров,
платаны с простертыми вдаль над рекою и ввысь
татуированными руками. В центре рая стояла беседка
ажурная, черная, «петергофская» – и сейчас она там.
Три машины дежурили: в первой – кормили-поили,
ширяли в другой, третья – рядом с беседкой стояла.
В беседку они шли умирать. А теперь в этом парке 
песочницы, дети, на платанах развешены книги (к чему бы?
может день Гутенберга? А в Ялте у моря платан,
на котором развешивали людей: белые – красных
развешивали, а потом приходили красные
и перевешивали), я посидел в беседке, перекурил. С тех пор,
как травку легализовали, наркоманы куда-то исчезли.
Круглосуточные аптеки, каждый может от «ломки» –
без рецепта бесплатно взять… этот, как его там? Так нет,
пустуют, редко кто, да и то – не за тем. Говорят, героин
разрешить собираются… Завтра Мария
повезет меня к «черной мадонне», это где-то в горах
высоко монастырь с чудотворной фигурой
богоматери; он сгорел, монастырь, все сгорело, осталась
она, с почерневшим лицом, в облаченьи –
как развороченный жар – от платка и до пят. Серпантин,
альп вершины уже вровень глазу, кукольный городок –
как к подолу припавший к востановленному монастырю.
Полумрак, пафос вздувшейся выси, муравьиное шевеленье
вдаль и вширь по бескрайнему полу паломников. Мытарь 
кружкой звенит подходя. Я стою за колонной. Мария
мне шепчет в затылок: проси – все исполнится… Вышел. 
Жилистая богомолка пьет святую, будто ест ее,
от стакана откусывая. Не о чем мне просить. Небочко,
подбирая юбки, проскальзывает между гор. Свет
помаргивает. Пора возвращаться. 
Знаешь, 
кажется, с каждой буквой нашей с тобой разлуки…
Да, Мария, до завтра, спасибо тебе, чудесный
день… Нашей с тобой излуки… Нашей с тобой, такая
щемь, щель, трещина неприкаянная ползет по городу
перед каждым шагом моим, за каждым углом, то
запекаясь ртом выгнутым, то расходясь в улыбке
тоненькой неживой, втягивающей, как нитку, песок
этих букв. Нашей с тобой… В этом городе, где живем,
живем, живем… как зарытые в землю – живьем. 
В землю – я, ты наверно – в луну: пелена
на глазах такая. Жить, дышать одним воздухом, в тех же
переулках бродить, где и ты, и не видеть тебя, не быть.
Это, знаешь, как будто кисть руки, этой, пишущей, – все,
что осталась от нас двоих. Кисть, собранная в щепоть, 
будто птица больная, клювом в землю, и по земле
ее ветер волочит, оставляя за ней эту запись
колких пляшущих букв. И пока это длится – я 
жив, то есть ты, то есть эта рука. Что просить у нее?
Та мадонна в киоте – муляж. Богоматерь –
во тьме подземелья стоит. За семью. Но –
так странно: тебя задевало, что я не ревную
тебя. Но – к кому? А точнее – к чему? К обиходу?
Как небо к земле – не ревную. Пою, 
то есть вою, губами кругля эту в небе дыру.
Будто камешек по воде – эти дырочки флейты
от небес до земли, сверху вниз ускользавшей тебя,
и бегущие пальцы – мои, им вослед – этим всплескам
твоим затихающим, стихшим. 

Когда-то,
в самом маленьком детстве, в простоволосом
веснушчатом пригороде у меня тоже был пруд,
а посреди него – недосягаемый сказочный остров.
А потом, лет через двадцать, я вновь оказался
на том берегу, шагнул раздвинув кусты к воде – 
и, прежде чем я увидел его, из-под ног лягушка
выпрыгнула и перелетев на этот недосягаемый
остров, шлепнулась пучась и отдуваясь. Знаешь,
может быть через тыщи лет, если нам сюда 
суждено вернутся, наша прошлая жизнь и мы 
в ней, так вот, вдруг, раздвигая кусты
памяти, передернется и ужмется
в этот куцый прыжок 
крапчатой чудотворницы.

В шесть поезд, а сейчас пять. Вспять спать,
говорю, с тобой. Пядь в пядь, говорю, плыть
в плоть, вплоть, говорю, заговариваясь, заговаривая
мотыльковые эти, бьющиеся в стекло
по ту сторону неба… Осталось еще к стене подойти 
мартовской, к черной в ней полынье,
руки в нее окунуть и вынуть, держа ребенка.
В шесть, говорю. Как в жесть
ее губ говорю. А сейчас – начало
только…