Жизнь как есть

Я ненавижу слова «цивилизованный», «цивилизованно» – когда их
относят к области человеческих отношений, надо полагать. Я не
понимаю, что это значит – «цивилизованно расстаться», например.
«Цивилизованно развестись»… Хрень какая-то, по-моему. Потому что
«цивилизованно», на мой взгляд, люди расстаются только тогда,
когда они взаимно надоедают друг другу хуже горькой редьки. Вот,
например, бульварные издания превозносят Брюса Уиллиса и его бывшую
жену Деми Мур, которые так культурно, без скандалов расстались,
после чего красавица-брюнетка завела себе, так сказать, друга
– такого же красавца-брюнета, который, в свою очередь, больше
похож на бойфренда её старшей дочери. Ну и «Крепкий орешек» тоже,
надо сказать, себе ни в чём не отказывает, но зато продолжает
нежно опекать своих дочерей и не менее нежно дружить с бойфрендом
своей бывшей, находя его «отличным парнем».

Да нет, мне-то, по большому счёту, от этого ни горячо, ни холодно.
«Их нравы», что называется. Если людям хорошо – так и пусть у
них всё будет хорошо, кто бы спорил. Нет, я о другом – о том,
что таким вот образом в сознании обывателей закрепляется новый,
особый, архетип взаимоотношений, в основание которого таким образом
ложатся следующие, так сказать, постулаты: «пусть детям будет
хорошо» и «не бери в голову».

Рассмотрим сначала первый. Собственно, рассматривать его нечего
– стоит только посмотреть на фотографию, воспроизведённую в тридцатом
номере «Семи дней» за этот год: и мама-актриса, и папа-актёр,
и бойфренд-актёр, и три дочки – все они, впятером, улыбаются.
Всем хорошо. Все живут в цивилизованной стране и умеют поддерживать
те цивилизованные отношения, до которых мы, по своей «серости»
и «дикости», в массе своей, надо полагать, «не доросли». Да и
вообще: как я заметила по западной, в целом, кинопродукции и публицистике,
это у них там один из самых главных постулатов, почти что символ
веры: «Не травмировать ребёнка». А самая главная, так сказать,
травма для ребёнка – это развод родителей. Ну и, соответственно,
считается, что поцеловать ребёнка на ночь, сесть «всей семьёй»
за воскресный стол, чтобы скушать индейку – это святое, святое
в прямом и переносном смысле. Ну а то, как протекает жизнь родителей
помимо этих, можно сказать, святых и, можно сказать, объединяющих
семейных часов, – это никого не волнует. Ну а она, эта жизнь,
может быть и такой и сякой, и разэтакой: это, по взаимному соглашению,
сколько угодно, потому что… сами понимаете: «права личности»,
«цивилизация», «надо всё попробовать»... Да, это пожалуйста, но
вот это – и чтоб ребёночек в смешной пижамке со слониками, и чтоб
«спокойной ночи, папочка» и «спокойной ночи, мамочка» – это, конечно,
свято. Это такая гуманистическая святыня безрелигиозного общества,
в основе которого лежит постулат о том, что ребёнок – это такой
забавный идиотик, который ничего не чувствует только потому, что
он «ничего не видит». «Мамочка, а куда пошёл папа?» – «На работу,
детка. (Ага, на тёмном небе висит луна, а папочка уже был на работе
– весь день.) Давай-ка я почитаю тебе сказку. Жил-был Микки-маус…»

Это называется «не травмировать», понимаете? А по-моему, проще
удавиться, чем так жить. Причём, самое смешное (или, лучше сказать,
трагикомичное) заключается в том, всё это делается в идиотской
уверенности (вот уж право слово, «кого Бог хочет наказать, того
Он лишает разума»), что «дети ничего не чувствуют» и что «потом
они скажут спасибо». Ну, первый постулат и комментировать нечего,
потому что дети не только ВСЁ чувствуют, как ты ни маскируй это
«всё» приветливыми улыбками, но и, опять-таки, самое смешное,
впоследствии не только не говорят «спасибо» (что, в общем, вполне
понятно), но и, что гораздо хуже, потом, в своей взрослой жизни,
воспроизводят всё тот же самый подлый, лицемерный архетип «благополучной»
родительской семьи – но только, пожалуй, в ещё более радикальном,
ещё более ханжеском и ещё более болезненном варианте. Почему?
Откуда? – Оттуда. Потому что дети – не идиоты. Это вы сами в детстве
были идиотами, если так думаете.

Со мной, конечно, могут не согласиться, но я, по своей экстравагантности,
всё-таки считаю, что наорать, треснуть скалкой, завернуть плачущее
дитя в одеяло и уйти в ночь, в никуда – это куда более человечно,
со всех точек зрения. Человечно, да, но «негуманно». И ребёнку,
конечно, придётся несладко. Больно, конечно, но, как ни парадоксально,
отнюдь не «травматично», потому что речь идёт об уроках жизни
«как она есть» и какой она будет, несомненно будет, и нет смысла
прятать голову в песок. И лучше уж прочувствовать и пережить этот
трагизм тогда, когда восприятие ещё не замутнено привходящими
обстоятельствами, чем потом, в шестнадцать, когда, выбравшись
наконец из идиотского мира микки-маусов и очутившись, вопреки
своим ожиданиям, в яростном и грубом мире, подросток начнёт грозить
кулаками мирозданию, неведомому, но «плохому» Богу и, самое главное,
презирать и ненавидеть тех родителей, которые ограждали его от
«травмирующих опытов».

…Ну а потом, если дитё всё-таки не бросится в лестничный пролёт
и не сядет на иглу, то всё у него в жизни устаканится и пойдёт
всё по тому же порочному (в обоих смыслах этого слова) кругу.
«Папочка, а куда ушла мамочка?» – «В спортзал, детка». И, репликой
в сторону, про себя: «К массажисту, сука». «А теперь я тебе, дочка,
почитаю сказку. Жил был Микки-маус…»

Ну и, возвращаясь к началу, задаюсь всё тем же самым риторическим
вопросом: как это вообще можно-то – «цивилизованно расстаться»
с тем, кто буквально, буквально был частью твоего существа – и
души, и тела, кто пустил там корни, пророс настолько, что не только
что капилляры – вены, сосуды – всё это уже перепутано, прижилось,
не было отторгнуто твоими собственными тканями? Ведь в таком случае
расставание – это разрыв в самом буквальном и грубом смысле слова:
это вырывание из самого себя всех этих жил, всего этого мяса –
всего того, что уже давно перестало быть чужим, а стало собственным
– мучительно собственным, как общая плоть, которой срослись сиамские
близнецы. И всё это приходится вырывать без скальпелей и пинцетов,
без наркоза, в антисанитарных, можно сказать, условиях – зубами,
ногтями, ножом, чем придётся… И, строго говоря, возможность того,
что после такого рода «операции» ты выживешь, не умрёшь от болевого
шока и заражения крови, – это уже не возможность, а, практически,
неизбежность. Ну, и какие такие «цивилизованные» слова вы хотите
услышать от человека в этой ситуации? Их просто не будет, слов-то.
А если они и будут, то, сами понимаете, они будут далеко не цивилизованными…

У Бунина в рассказе «В ночном море» об этом хорошо сказано: «...Ну,
отбил человек, например, невесту – это ещё туда-сюда. Но любовницу
или, как в нашем случае, жену! Ту, с которой ты, извините за прямоту,
спал, все особенности тела и души которой знаешь, как свои пять
пальцев! Подумайте, какой тут простор ревнивому воображению. Как
перенести обладание ею другим? Ведь это просто выше человеческих
сил. Из-за чего же я чуть не спился, из-за чего надорвал здоровье,
волю? Из-за чего потерял пору самого яркого расцвета сил, таланта?
Вы меня, говоря без всякого преувеличения, просто пополам переломили.
Я сросся, конечно, да что толку? Прежнего меня всё равно уже не
было да и не могло быть».

Люди просто разучились жить органической жизнью, вот что. Божественной,
свыше-человеческой жизнью самоотречения они, понятное дело, тоже
не живут, не собираются ею жить и не знают, зачем это вообще нужно.
По-божественному не живут – но так ведь не живут же и по-человечески,
вот ведь что. Живут той суррогатной и ни к чему не устремлённой
жизнью, тавром которой является это всё – улыбка идиота, «that'
s fine», «жил-был Микки-маус».

Удавиться.