Жизнь как есть

Вчера, посоветовав моему другу прочитать замечательный рассказ
Лескова «Полунощники», я перечитала его в охотку, восстав посреди
ночи. А, перечитав, подумала, что я и сама недавно побывала
в ситуации, подобной той, которая когда-то застигла автора
рассказа, коль скоро ему довелось стать невольным слушателем
разговора двух женщин, проводивших бессонную ночь в
«Ажидации», то бишь, в ажидации, в ожидании аудиенции у одного
молитвенного старца.

Впрочем, обо всём по порядку.

Истекшей зимой по делам службы мне довелось на несколько дней
отлучиться в командировку в один город, столицу епархии. Сейчас в
благочестивых кругах город этот известен тем, что его
освящает своим присутствием некий Старец – удалившийся от дел
вдовый священник, который живёт тут «на покое», в «келье» – в
особливом домике, нарочито выстроенном для него на подворье
того самого храма, где он и прослужил последние тридцать лет
своей жизни. Имя его в соответствующих «сферах» известно
столь хорошо, что даже и не упоминается, а посему приверженные к
нему господа и мадамки просто так его и называют – Старец.
И всем сразу становится понятно, о ком идёт речь.

Однако я, как человек скептический, к такого рода
гальванически-восторженному «старчеству» отношусь более чем недоверчиво, по
старинке предпочитая верить не в Старца, а в Бога и Его
Единородного Сына, а также полагая, что все эти «ажидации»
чудотворного заступничества ходатайством очередного «Старца»
проистекают, в основном, от лени и, строго говоря, от безверия.
Хотя, конечно, столь заметная, на благочестивом-то горизонте,
фигура поневоле должна, словно свет керосиновой лампы на
дачной веранде, притягивать к себе разного рода перемещающихся
в пространстве тварей – от самой мелкой и гнусной мошкары до
самых благородных и красивых бабочек. И именно поэтому в
любой околостарческой «толпучке» всегда можно встретить
«каждой твари по паре» – как говорится, «от земли до самых верхних
нот».

Впрочем, обо всём по порядку.

В этом самом епархиальном городе (назовём его Н.) я оказалась, как
уже было сказано, по делам службы, хотя, вопреки обыкновению,
меня поселили не в гостинице, а именно что в «Ажидации» на
территории вышеупомянутого прихода. Скорее всего, так
устроителям моего пребывания было несколько выгоднее, что,
впрочем, меня не только не расстроило, но, напротив того, принесло,
по части новых впечатлений и новых знакомств, несомненные
преимущества, о чём я сейчас и расскажу.

Итак, на обширной территории прихода, отвоевавшего себе новое
жизненное пространство у снесённой подчистую мещанской слободки,
много чего располагалось: и монументальная крестильня, и
приходской домик, больше похожий на фантастический замок
людоеда, и здание воскресной школы, и даже какой-то «миссионерский
отдел», хотя всё это жило, крутилось и кормилось благодаря
скромной трёхоконной бревенчатой избушке у самой ограды, где
всегда горела неугасимая лампада, а молитвенный Старец
неусыпно бодрствовал в своих духовных попечениях о спасении
человечества. Дверь в домик всегда была плотно закрыта и заперта
снаружи, и только раз в неделю, по воскресеньям, после
поздней обедни, её отворяла смиренная фигура в подряснике,
каковая потом, некоторое время спустя, выводила оттуда Старца, и
он, эскортируемый двумя широкоплечими казачкАми в бутафорских
фуражках, медленно, едва ступая ревматическими ногами,
передвигался по асфальтовой дорожке к зданию «Ажидации», где для
него была устроена особливая приёмная, вход в которую потом
начинали охранять те же самые казачкИ, туда его
эскортировавшие: Старец должен был иметь общение исключительно с
личностями, с глазу на глаз, но никак не с «толпучкой».

Словом, всё было строго продумано, обставлено соответствующим
протоколом и церемониалом, и оставалось только молить Бога о том,
чтобы Он продлил дни Старца елико можно больше, а
сложившееся вокруг его персоны ООО продолжало бы приносить
соответствующие прибыли.

Ну, а теперь – несколько слов о самой «Ажидации», в которой мне
довелось иметь временное, но небесполезное пристанище. Она
представляла собой длинное кирпичное здание казарменного типа,
выстроенное несколько месяцев назад бригадой таджикских
гастарбайтеров, – как говорят, по дешёвке, за смешную цену, едва
ли не за один только харч. «Мана сизга результат» («вот вам и
результат»), как говорят узбеки: в итоге здание из дешёвого
сырого кирпича (кое-где даже и битого), еле скреплённого
жиденьким раствором, уже начало проседать, даже и не
устоявшись, что всего через несколько лет грозило неминуемым
падением. Хотя даже и этот факт, скорее всего, относился к категории
«сие важно в-пятых», потому что через эти несколько лет
Старец, по всей вероятности, всё-таки переселится в мир иной, и
тогда здание, прежде чем превратиться в окончательную
руину, будет пущено по хозяйственной надобности. Так что, всё, в
общем-то, было строго продумано, ежели постараться это
осмыслить.

У «Ажидации» – два входа: один, широкий, – для гостей и постояльцев,
а другой, узенький, боковой, – для самого Старца, что,
опять-таки, наверняка имеет и своё богословское обоснование,
если вспомнить евангельские слова о том, что широкие врата
ведут в погибель, а узкие – во спасение. Я, как и все прочие,
входила широкими вратами.

Внутри «Ажидация» разделена капитальной стеной надвое: в одной части
находится приёмная Старца и его исповедальная комната,
обставленные, как говорят очевидцы, с образцовым комфортом,
тогда как вторая часть, предназначенная для постояльцев, то бишь
для богомольной «толпучки», представляет собой безобразную,
вокзального типа, и даже неоштукатуренную «залу», которая
посредством перегородочек из древесно-стружечной плиты
разделена на «стойлица», где и имеют своё временное пребывание
богомольцы, отчего у постояльца и в самом деле создаётся
ощущение того, будто он попал в зал ожидания на вокзале
плохонького губернского города. «Ажидация» всё время полна звуков:
кто-то в ней стонет от боли и немощи, кто-то зычным голосом
читает акафист, кто-то, извиняюсь за выражение, пердит или
икает... И все эти разнородные, разнообразные звуки
концентрируются и резонируют под общим потолком «Ажидации». Вот такая
вот юдоль плача, в которой я, по возможности, почти и не
проводила времени, потому что, во-первых, была занята делами и,
во-вторых, осматривала, по зимнему-то морозцу,
достопримечательности этого знаменитого исторического города. Возвращалась
я в «Ажидацию» почти за полночь, что, с другой стороны, и
не возбранялось, потому что «келейная», то бишь
старушка-привратница, бодрствовала тут каждую ночь, а при наступлении
ранней обедни сдавала своё дежурство бодрому инвалиду, «бывшему
офицеру бывшей армии»... Я же говорю, организация
обслуживания ООО «Старец» была поставлена на недосягаемую высоту, и
это радовало.

Моя персональная конурка помещалась в самом углу, а её обстановка
состояла из пружинной койки, тумбочки и фотографической иконы
софринского производства. И, в общем, мне этого вполне
хватало. От кирпичной стены, от угла, несло нестерпимой сыростью,
но зато насыщенный тяжёлыми испарениями воздух был, в свою
очередь, нестерпимо душен. Заснуть, в такой обстановке,
решительно не было никакой возможности. Пару раз я выходила
подышать воздухом во двор, отчего взгляд келейной привратницы
становился всё более жёстким и неумолимым, так что на третье
путешествие я уже не решилась, но, прикрывшись дублёнкой
поверх скудного солдатского одеяла, стала прилагать
нечеловеческие усилия к тому, чтобы заснуть.

Но вот как раз тут-то и завели свой разговор две
соседки-полунощницы, по-своему почти столь же колоритные, как и описанные
Николаем Семёновичем Марья Мартыновна и Аичка. Правда, звали их,
как выяснилось из разговора, несколько по-иному – Клавдия
Валерьяновна и Генриетта Наумовна. Из контекста беседы мне
стало понятно, что они обе приехали (или, вернее сказать,
прилетели) из очень далёкого, и тоже епархиального, города –
бывшей столицы бывшей союзной республики: там эти женщины были
прихожанками одной и той же церкви, а на совместное
путешествие, сопряжённое с немалыми неудобствами и расходами, они
решились ради того, чтобы, путём взаимной поддержки, достигнуть
здесь, в городе Н., вожделенной цели соответствующих
молитвенных устремлений. Клавдия Валерьяновна приехала молить о
сыне, а Генриетта Наумовна – о муже.

С той только разницей, что сын у Клавдии Валерьяновны был, а вот
мужа у Генриетты Наумовны не было. И именно за этим она и
приехала к Старцу. Как говорится, «святая Катерина, пошли мне
дворянина» – несмотря на то, что Генриетте Наумовне явно не
светил не только что дворянин, но даже и простой сантехник,
хотя, как мы знаем, святая молитва творит чудеса, отчего
перспектива дворянина, который истомился в ожиданиях, надеясь на
встречу с Генриеттой Наумовной, не была такой уж
беспочвенной, если вдуматься.

На следующий день я увидела их обеих, поспешающих к обедне:
Генриетта Наумовна представляла собой полную, солидную даму лет
пятидесяти семи – в мелких кудрях и с фигурой в форме гигантских
размеров бочонка от лото, тогда как Клавдия Валерьяновна
была сухой, энергичной и поджарой старухой сильно за
семьдесят: она шла легко, бодро, целеустремлённо и даже пружинисто,
тогда как бочкообразная Генриетта Наумовна, или,
по-фамильярному, Геня, едва поспешала за ней на своих бутылковидных
коротеньких ножках.

Итак, продолжаю. Из полунощного разговора этих двух «припАдающих»
женщин выяснилось, что Геня, особа иудейского происхождения,
для какой-то неизвестной надобности крестилась, получив во
святом крещении имя Галины, к которому она, однако, так и не
смогла до сих пор привыкнуть. По воскресеньям Геня ходила в
приход, по субботам – в гости к своим родственникам
иудейского происхождения, а в остальные дни – на работу, в сберкассу,
где она трудилась операционисткой. У Гени имелась прилично
обставленная двухкомнатная квартира, имелись приличные
сбережения, но ей не хватало мужа, с которым она непременно
хотела венчаться, ради чего, собственно, она и приехала к Старцу.
Вот такая вот история. Собственно, больше об этой
Генриетте-Галине мне сказать и нечего, потому что история Клавдии
Валерьяновны, рассказанная ею своей попутчице в полунощной
тишине, произвела на меня несравненно большее впечатление. Вот,
собственно, её-то я в общих чертах и поведаю.

Всю свою сознательную трудовую жизнь Клавдия Валерьяновна
проработала директором школы рабочей молодёжи, каковая её усилиями, за
несколько пятилеток, была приведена в образцовое состояние.
Не одно поколение юных хулиганов и забулдыг получило, её
стараниями, «путёвку в жизнь». Все девяностые годы Клавдия
Валерьяновна боролась как за саму школу, своё детище, так и за
её помещение, защищая и то, и другое от посягательств
местных чиновников и мафиози. Которые по ходу дела срослись
настолько тесно, что были уже практически неотличимы друг от
друга. Местные чиновники от образования всё хотели протолкнуть в
городском собрании указ об упразднении школы рабочей
молодёжи под предлогом того, что в ходе реформ рабочий класс был
ликвидирован как класс, поскольку здание школы очень
подходило, по своим характеристикам и местоположению, для размещения
в нём мафиозного банка. Две пятилетки Клавдия Валерьяновна
защищала этот «окоп» практически в одиночку и оставила его
только после того, как её, в свою очередь, «ушли» на пенсию. И
вот тогда-то всё и рухнуло. «Укатали сивку крутые горки», –
как со вздохом говорила она сама. На пенсии Клавдия
Валерьяновна посвящала своё время и свою пока ещё немалую энергию
двум делам – во-первых, устройству приходских дел, что
вводило её в неизбежные противоречия с церковным жульём и местным
духовенством, и, во-вторых, попечению о любимом и
единственном сыне.

И вот тут-то я и подхожу к самой сути моего рассказа. У Клавдии
Валерьяновны имелся сын по имени Алёша, мужчина неопределённого
возраста – скорее ближе к сорока, чем к тридцати. Кто был
его отцом, так никто никогда и не узнал: Клавдия Валерьяновна
поднимала своего ребёнка сама и на праздные вопросы
посторонних не отвечала. Да, собственно, её настолько уважали и
побаивались, что даже и не решались приступать к ней с такого
рода вопросами. Ну, сын и сын, чего тут толковать... Алёша
хорошо учился, рос послушным, воспитанным и деликатным. В
старших классах он проявил склонность к физике и математике,
сосредоточился на учёбе, а потом уехал в Москву, поступать в
престижный, с хорошей репутацией, технический вуз. Поступил
туда с первой попытки, хорошо учился и там и весьма успешно его
закончил. Научно-производственные связи соединяли этот вуз
с одной секретной отраслью нашей тогда ещё живой оборонной
промышленности, которая нуждалась в таких, как Алёша, молодых
кадрах – в меру инициативных, аккуратных, честных и
исполнительных. Алёшу взяло на работу одно почтенное оборонное
заведение, выделив ему для жилья ведомственную комнату в
коммунальной квартире. И Алёша начал там жить, работая на оборону
своего Отечества.

А потом он женился. В основном, конечно, по любви. Хотя, в немалой
степени, и по расчёту. Дело в том, что в те времена грянули
первые залпы перестройки. Началась конверсия. Оборонную
промышленность залихорадило, и стало понятно, что дни её сочтены.
Коллеги Алёши, такие же, как и он, провинциалы, начали
увольняться, по мере возможности стараясь приватизировать свои
служебные комнатёнки. Но возможности эти имелись, конечно,
далеко не у всех. Во-первых, нужно было «знать ходы», а,
во-вторых, юркие гешефтники очень быстро взяли это дело, дело
учёта и контроля жилплощади, под свою опеку, в результате чего,
после ликвидации предприятия, на котором трудился Алёша,
ему предстояло покинуть жилое помещение и отправиться по месту
постоянной регистрации.

И вот тут-то Алёша и познакомилась с Жанной Борисовной – женщиной
разносторонних дарований. Вообще-то, по происхождению, она
была из Киева, но, в результате разного рода махинаций с
квартирами предыдущих мужей, стала не только москвичкой, но и
обладательницей недвижимости в виде двух квартир – маленькой и
большой. В большой она жила и устраивала свои артистические
вечера, а маленькую сдавала, на что и существовала весьма
безбедно. Сама Жанна Борисовна называла себя поэтессой и
художницей, хотя её стихи составлялись из сочетаний рифм по типу
«пальто» и «полупальто», а также «полковник» и
«подполковник», а картины представляли собой настолько немыслИмые
абстракции, что даже и небезвестный Малевич наверняка отнёсся бы к
ним с немалым уважением.

Но главное заключалось в том, что Жанна Борисовна держала свой
салон, чем и была широко известна в столичных кругах. В него
как-то раз и привёл Алёшу его приятель по бывшей работе. И
Алёша, по своему провинциальному простодушию, был всем этим
несказанно очарован – и томными взглядами, и хрупкими пальцами,
нервно сжимающими ножку бокала, и дымом колечками, и ногой в
сетчатом чулке, и рифмами «пальто» и «полупальто», и
немыслИмой мазнёй.

И Алёша женился – за несколько дней до того, как его должны были
изгнать со служебной жилплощади. В начале их семейной жизни всё
складывалось хорошо: Алёша устроился на работу в какую-то
новообразованную фирму, а Жанна Борисовна продолжала сидеть
дома, оставаясь там днём за хозяйку, принимая в отсутствие
супруга поклонников своего таланта, а также сочиняя стихи и
мазюкая картинки. Через год у неё родился сын, Петя. Петя был
не очень похож на Алёшу, но последний его до безумия полюбил
и каждый день, сидя у себя на службе, думал только и
исключительно о нём, опасаясь, как бы Жанка не вылила на него
кастрюлю с горячим молоком. Однако каким-то чудом Петя всё-таки
оставался в живых, но зато крах поджидал Алёшу совсем с
другой стороны.

Во-первых, фирма, на которой он работал, лопнула, и он в очередной
раз лишился места. Во-вторых, одна из бывших жён одного из
бывших мужей Жанны Борисовны отсудила у неё маленькую квартиру
– ту самую, на сдачу которой в наём она и жила. В итоге
Жанна Борисовна начала скандалить и называть Алёшу паразитом.
«Из-за тебя, сволочь, я должна идти работать», – говорила
она. И Жанна Борисовна действительно пошла на работу.

Впрочем, эта её работа оказалась весьма специфического свойства:
войдя в долю с такими же артистическими феминистками, как и она
сама, Жанна Борисовна стала совершать рейды, или чёсы, по
квартирам и особнякам новых хозяев новой жизни. Артистические
дамы читали им, хозяевам, свои стихи, вели с ними разговоры
о возвышенном, закусывали и выпивали. Любой художественный
вечер заканчивался широкомасштабной оргией с участием
артистических дам и немалочисленных братков. Платили артистическим
дамам хорошо – деньгами и ширпотребом. Один браток даже
подарил Жанне Борисовне машину, и она окончательно охамела.

Однажды, вернувшись домой после недельного отсутствия – абсолютно
пьяная и с кругами под глазами, – она, падая в изнеможении на
запачканное винными пятнами покрывало, произнесла только два
слова: «Пошёл вон», – и надолго отрубилась. Проснувшись,
она повторила те же самые слова, и уже на следующий день Алёша
находился в поезде, который вёз его домой. Сидя на жёсткой
лавке, одной рукой он прижимал к себе тощенький портфель со
стихами Жанны Борисовны, а другой – дитя, мальчика Петю.

Встретив сына и внука, Клавдия Валерьяновна не стала пускаться в
расспросы, не стала охать и ахать. Целую неделю она просто
откармливала сына, а также отмывала и обихаживала внука.
Мальчонка у бабушки прижился, а сын, отдохнув в родных пенатах
душой, пошёл работать сторожем на плодоовощную фабрику. И на
работе, и дома он читал новейшую литературу по
программированию, которой его снабжали здешние друзья, а ещё через три
месяца, пройдя собеседование, начал работать в местном отделении
одной зарубежной фирмы. И жизнь снова стала ему улыбаться.

Мальчика Петю Клавдия Валерьяновна устроила, благодаря старым
связям, в хороший детский сад, и Алёша с отменным удовольствием
забирал его оттуда каждый день после работы. А ещё Пете
повезло с воспитательницей, которую звали Зульфия Дормидонтовна.
Мамашей этой самой Зульфии была некогда знойная женщина
предельно обобщённой восточной национальности, а отцом – токарь
высшего разряда Дормидонт Савельевич, который познакомился со
своей будущей супругой ещё в студенческом отряде.

Зульфия Дормидонтовна была тиха, скромна и глупа, что не помешало ей
уяснить ту истину, что путь к сердцу мужчины лежит через
сердце ребёнка, которого он любит. Зульфия Дормидонтовна
нахваливала выдающиеся способности мальчика Пети, закармливала
его плюшками и конфетами, безжалостно отнимая их у всех прочих
малолетних воспитанников, и, наконец, набралась смелости и
стала сопровождать Алёшу с Петей до самой их квартиры, где
иногда оставалась даже и ночевать. Клавдии Валерьяновне это
не очень нравилось, но она дипломатично помалкивала, понимая,
что её сын вернулся из столицы с серьёзной душевной травмой
и что ему, как ни крути, нужна «разрядка».

Однажды Зульфия Дормидонтовна задержалась в их квартире на целую
неделю, после чего за завтраком, пока она ещё спала, Алёша, без
всяких преамбул, сообщил матери, что собирается на этой
Зульфии жениться. Клавдия Валерьяновна вздохнула: «Смотри,
сынок, не ошибись… как в тот раз…» – «Ну, что ты, мама!» – «Твоё
дело, сынок…»

И Зульфия Дормидонтовна водворилась на жительство. Первым делом она
уволилась из детского садика под предлогом того, что её муж
и так достаточно получает, а также под предлогом того, что
она должна сосредоточиться на воспитании мальчика Пети. Алёша
не возражал. Однако через две недели Зульфия сплавила Петю
к своим родителям-пенсионерам, которые были не против
воспитывать даже и чужого внука – при отсутствии-то родного.
Алёша, по слабости характера, не нашёл что возразить, и Зульфия
Дормидонтовна зажила при нём почти так же, как когда-то жила
при нём и Жанна Борисовна: теперь она просыпалась глубоко за
полдень, выгребала из холодильника харч, приготовленный для
сына Клавдией Валерьяновной, стремительно его пожирала, а
потом, затянувшись цигаркой, садилась в кресло, ставила на
колени телефон и начинала обзванивать своих подружек, жалуясь
им на свою разнесчастную жизнь с этаким «иродом». Зачастую
она приводила «в гости» и своих восточных родственников –
двоюродных и троюродных братьев, которые подъедали содержимое
холодильника подчистую, а потом устраивались на ночлег в
ногах самого супружеского ложа – или на раскладушках, или прямо
на полу, вповалку: Зульфия Дормидонтовна была очень
привержена своей родне.

Таким вот манером прошло четыре года. Детей у супругов так и не
появилось – прежде всего потому, что Дормидонтовне они были не
нужны, а Алёша, по своей деликатности, не смел настаивать.
Кроме того, печальная участь мальчика Пети, этого вечного
сироты при живых родителях, тоже не настраивала мужчину на
чадолюбивый лад. «Попал, сынок, как кур в ощип», – иногда
говорила ему Клавдия Валерьяновна. Алёша безмолвно кивал головой,
но всё оставалось по-прежнему.

А потом он запил. Потерял работу. Потом снова устроился сторожем.
Жизнь утратила для него всякий интерес и свелась даже не к
выживанию, а к доживанию. И это при том, что ему не было и
сорока... Однако вот тут-то и произошло ещё одно событие,
которое он опрометчиво посчитал для себя эпохальным: в город
приехала с гастролями оперная труппа из Москвы, и Алёша как
человек, получивший в детстве, стараниями своей матери, неплохое
музыкальное образование, пошёл послушать оперу Доницетти
«Любовный напиток».

«Una furtiva lacrima», – напевал он по пути в театр: он был в
отличном расположении духа, в каком не бывал вот уже многие годы.
Голова кружилась от предчувствия чего-то необыкновенного. И
оно – произошло. В нескольких ариях этой знаменитой оперы
солировала певица – уже немолодая, но всё ещё достаточно
миловидная (во всяком случае – под слоем грима). Но, Боже мой,
как она пела! Она не стреляла глазами, не заламывала рук, не
форсировала звук, но… но возвращаясь домой, Алексей в
каком-то упоении повторял про себя: «Casta diva, casta diva…»

На «Любовный напиток» сын Клавдии Валерьяновны ходил четыре раза,
всякий раз вручая певице по три гвоздики. На пятый раз, когда
он уже направлялся к гардеробу, пожилая капельдинерша его
спросила: «Вам нравится, как поёт Мария Леонидовна?» – «Мария
Леонидовна? – переспросил он, потому что до сих пор не знал
её отчества и не сразу понял, о ком идёт речь. Однако, когда
он это всё-таки понял, то восторженно, по-мальчишески,
ответил: – Конечно!» – «Вас к ней проводить?» – спросила
служительница. «А разве это можно?» – наивно спросил её поклонник
искусства. – «А почему нет?» – ответила ему женщина. Алексей
торопливо сунул руку в карман и передал ей, не считая,
несколько купюр. И его провели за кулисы.

...Про то, что происходило потом, Клавдия Валерьяновна Гене не
рассказывала, поведав ей только финальный аккорд, который был
таким: Мария Леонидовна пришла к ним домой под вечер, когда её
сына не было дома (потому что он как раз работал в ночь), и
прошла в «гостиную», где Зульфия Дормидонтовна занимала свою
обычную позицию – в кресле, с телефоном на коленях и с
цигаркой в зубах. Сначала разговор между двумя женщинами был
таким тихим, что Клавдия Валерьяновна из своей комнаты ничего
не слышала, но потом, постепенно разгораясь, перешёл на
мощное forte. Зульфия визжала: «Не отдам я тебе ребёнка!.. Нет
его здесь, в городе!.. Я его в другое место отправила!..
Нечего тут!.. Зариться на чужое имущество!» Из контекста
разговора было очевидно, что «имуществом» тут считался
многострадальный Алексей.

Вскорости Мария Леонидовна ушла, на выходе вежливо попрощавшись с
Клавдией Валерьяновной. Певица была спокойна, но бледна. А на
следующий день труппа уехала. Алексей, вернувшись с работы,
лёг на диван, отвернулся лицом к стене и так, в
каталептическом состоянии, пролежал почти целую неделю. Клавдия
Валерьяновна неотлучно сидела всё это время при нём, гладила его по
голове и поила клюквенным морсом. Потом он, правда, всё-таки
оклемался, но зато теперь, по выражению пожилой женщины,
ходит «как без пружины» – весь какой-то малохольный и как бы
тронувшийся умом.

Вот, в принципе, ради этого и совершила Клавдия Валерьяновна столь
долгое и столь затратное путешествие в город Н., к Старцу –
чтобы тот молил Бога об исцелении её дитяти от чёрной
меланхолии.

Вот такую вот историю мне и довелось выслушать в «Ажидации» в ту
памятную зимнюю ночь, но уже на следующий день я с облегчением
покинула и сам город, и эту приходскую империю, и её
обитателей.

Помню только, что на обратном пути, в поезде, я всё размышляла о
том, удалось ли добиться просимого этим двум благочестивым
полунощницам…

Бог весть.

А потом эта история забылась.

Но вот сейчас почему-то вспомнилась.

Оттого-то я вам её и рассказала.

Так что извините, если что не так.