Литературная критика

У Ивана Алексеевича есть один рассказ, который я люблю, пожалуй,
не меньше знаменитого «Солнечного удара», хотя обычно на него,
как правило, не обращают внимания, – «Грамматика любви».

Посмотреть со стороны, так он, казалось бы, ни о чём. Так – просто
воспоминание о воспоминании. Отстранённость в квадрате, можно
сказать. Да и сюжет, если посмотреть, вроде бы совершенно пустяковый
– про то, как некто Ивлев едет летом в дальний край своего уезда
и по дороге, от скуки, заезжает в имение покойного помещика Хвощинского,
известного тем, что он-де помешался от любви к своей горничной
Лушке, умершей прежде него, и там, в имении, тот же Ивлев покупает
у сына Хвощинского оставшуюся после отца старинную книгу «Грамматика
любви, или Искусство любить и быть взаимно любимым».

Вот и всё, в сущности – всего десяток страниц, и как бы ни о чём,
об одних пустяках: нет там никаких ни страстей, ни трагических
тайн. Только там всего и есть, что предельно отстранённое, по
слухам и рассказам, воспоминание о сумасшедшем чудаке, который
после неожиданной кончины своей возлюбленной затворился в той
комнате, где она жила и умерла, и сам прожил там, никуда не выезжая,
больше двадцати лет.

«Но что за человек был этот Хвощинский? Сумасшедший или
просто какая-то ошеломлённая, вся на одном сосредоточенная душа?»
– думал Ивлев. Да нет, он был, конечно, не сумасшедшим, а совсем
даже наоборот, и так считали все, кто с ним общался – и старики-помещики,
признававшие его за редкого умника, и соседка-графиня, утверждавшая,
что он отнюдь не был помешанным – «просто он был не теперешним
чета…»

Хотя, при всём том, он был, конечно, ошеломлённым и
предельно сосредоточенным, потому что любовь, если вдуматься,
предполагает такую высокую степень сосредоточенности, концентрации,
что, в общем, со стороны всё это действительно может производить
впечатление неотмирности, сродни монашеской. Да, собственно, Ивлев
так и прожил всю свою оставшуюся, после смерти Лушки, жизнь –
прожил не просто монахом, а больше чем просто монахом – затворником,
всё внимание которого было сконцентрировано на одном, только на
одном. И этим предметом его сосредоточенности были, если судить
по контексту, отнюдь не какие-то там слюнявые старческие воспоминания;
нет-нет, это была мысль, эмоциональная мысль, достигшая высшей
степени чистоты, глубины и сконцентрированности. Ну а при наличии
такой, именно такой мысли всё остальное естественным образом теряет
свою цену и лишается всякого интереса: в самом деле – не в штосс
же было ему, как и всем прочим, играть и не торговать же было
ему ни рощами, ни мёртвыми душами…

Просто неинтересно – и всё. Потому что всё это, пустое и постороннее
– оно за гранью того единственного, благодаря которому существует
всё сущее. И Ивлев, возвращаясь из имения Хвощинского с «Грамматикой
любви» – единственным и драгоценным своим приобретением – недаром
сравнивает это чувство, к которому он только прикоснулся, да и
то издали, с чувством сугубо религиозным:

Он всё думал о Лушке, о её ожерелье, которое оставило
в нём чувство сложное, похожее на то, какое испытал он когда-то
в одном итальянском городке при взгляде на реликвии одной святой.

«Вошла она навсегда в мою жизнь!» – подумал он о предмете такого
обожания.

Вот и я так думаю, но только о своём предмете.

Где-то так, примерно. Хотя и не могу сформулировать это ни так
точно, ни так поэтично, как это удалось Ивану Алексеевичу.