Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

У него есть дочь.
Не совсем, – он думает. – Насовсем.
Ее мать позвонила в дверь его, когда той было семь.
И смотрела с прищуром, как девочка, 
взобравшись ему на колени и взяв в кулачок его нос,
раскачивалась из стороны в сторону, глядя ему в глаза.
Свет обмякал в разобранной постели
и день лежал, как ночь сошедшая с колес.

А потом она долго падала
за линию горизонта
и всплывала из моря, и вновь в него уходила
всей дельфиньей своей улыбкой 
в рай из ада и
оставляла на нем круги, расходящиеся до зонта,
под которым сидела мать ее, лет на пять повзрослевшая.
Моря слепь из ладоней неба всё выскальзывала, как мыло.

И покачивалась опустевшая
даль, как лодка, 
и по сторонам ее – две головы
покачивались, запрокинув лица
к небу. Вот как, -
она думала, – обернулось всё, обернулся отцом.
И веревочной дрожью ноги
то сводило, то разводило –
все четыре в мычащем «мы…».
Будто крылья внизу, а птицы
опрокинуты вверх лицом.

И она, вестница, во все лопатки свои гребла к берегу,
с каждым взмахом руки становясь старше, а он, молодея,
едва поспевал за ней, тычась в ее мельтешащие пятки,
а когда настигал и сплетались они хохочущим веретеном,
к нему прижимались две голеньких прятки
и обмирали в груди его, холодея,
и вышли они, и море покачивалось под ногами,
перевернутое кверху дном.

Бредни, – сказала мать, через ее плечико
на него глядя, не снимая солнцезащитных.
И та, отшатнувшись, годы еще в этом лесу
покачивалась на весу,
как зацепившийся парашют
с полуживым разведчиком.

Тот, другой, который ей не отец.
Полубрат, который по-материнской.
И родные, как берега, без парома.
Так, наверно,
верней: 
не крест несем, а крестец
кверху задом. И все, что кровно -
будто третью группу вливают первой.

А потом он крадет ее, как руно.
Как «рено», – поправляет она его, уходя от погони.
Они бродят по Крыму, как вино,
вина подрастает, себя не чуя 
меж ними двумя, ночуя
и отходя.
Она кормит звезды с его ладони,
а к утру сворачивается у костра, кладя голову под крыло.

И вот ей семнадцать, она берет его под руку. Лесбос с Родосом, -
говорит, скашивая взгляд, как в зеркальце бокового вида.
Метр восемьдесят при шестидесяти пяти – так же, как у него.
Мы с тобой могли бы идти колесом в триста шестьдесят градусов, -
продолжает. Она молчит, радостно щурится. Маленькая Лолита
подвязана к ее рюкзачку, болтается, как брелок.

Ее шаг остроносой туфлей шпыняет воздух
послезавтрашний, и по всей длине между ног
ветерок нагуливает себя до юбки, точней повязки
на высоких бедрах, тугенько, наискосок,
черной, над которой под легкой тонкой
лунной тканью – как две сестренки
младших, спят, их пока не будят,
но и так видать, что под стать ей будут.
Аля, – шепчет он про себя, – Аленька…
Что? – она вздрагивает. – Двое нас.
Феска желтая с а ля вуалькой,
прядь и глаз.

Они слегка под хмельком. Вечер старится
на глазах. Они переходят из бара в бар.
Они слушали трубы, те еще, от Кусторицы.
Лестница чуть покачивается под ногой
где-то в районе Пятницкой. Как из бора в бор,
они переходят из зала в зал, скользя
меж танцующими во тьме деревьями.

Ночь, у барной стойки они, вяжущий золотой
родничок сосут сквозь одну на двоих соломинку.
Светомузыка, пол дрожит и клубится дым,
обволакивая их, он встает, выходит,
долго ищет уборную, долго смотрит в лицо
свое в мокром зеркале, и на себя оттуда. 

Открывает дверь: тьма, во тьму
шаг, и чувствует
тело женщины, вдруг прильнувшей к нему, но так,
что не видит ее ни лица, ни тела.
Даже дрожью не назовешь эту странную тетиву,
во все стороны вдруг натянутую и отпущенную одновременно.

И такое под дых родство, и такое тепло бесстыдное,
голое, свет и щемь
этих губ, которыми не вдохнуть, не выдохнуть
эту тишь, будто вы в праще
над землей пригнувшейся до звезды развихрены.

Будто – что? – и не скажешь уже, потому что ни с чем
не сравнимо это –
ни с «я», ни с «она», ни с «мы»,
этот обморок света,
чуть от неба отпоротый и от земли.

Он не помнит, как он вернулся к стойке
бара, она ждала его, выуживая соломинкой
золотой осадок, глядя поверх каймы.
Он не помнит, как танцевали они, одни
в опустевших залах, что ей шептал – не помнит,
он думал о той, другой, не думал о ней, а только -
кружась – задувал огни.

Не помнит, как проводил ее, как вернулся,
лег, уснул и вдруг – как нож
по губам полоснул: ее поцелуй, она!
Ты… – прошептал он наутро в трубку. -
Да, – ответила. И помолчав: – А кто ж?