Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Вторая глава. Окончание.
• Вторая глава. Продолжение.
• Вторая глава. Продолжение.
• Вторая глава. Продолжение.
• Вторая глава. Начало.
• Первая глава. Окончание.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Продолжение.
• Первая глава. Начало.

Третья глава книги «Год одиночества»

Сколько он себя ни помнил, мечтания его упирались в придумывание
себе квартир или убежищ в излюбленных местах Москвы, Питера,
Парижа, Калуги — где угодно, лишь бы укрыться ото всех.
Внутренняя жизнь конвертировалась в разнообразие видов из окон.
Подобно тому, как сон зависит от формы подушки под головой,
так письмо его рождалось жильем, в которое он прятался как в
ракушку. Всюду он поднимался тихо по лестнице, стараясь
избежать встречи с соседями, тихо открывал ключом дверь и, лишь
заперев ее, чувствовал себя в относительной безопасности.
Теперь можно было работать над подробными и совершенно
неожиданными планами овладения миром. Однако жизнь шла, и в каждом
из воображаемых укрытий оказывался тот или иной неопознанный
труп, закрывающий ему туда ход. То есть кольцо сжималось не
только снаружи, но и в глубокой нутри, предназначенной для
интимного бегства. Он был там, где был. Времени на дорогу
куда бы то ни было не оставалось. Домовладельца не получилось.
Сгинь, где есть, или живи как можешь. Когда домашние
прижимали, делая существование невозможным, он все равно принимал
окрас чего угодно, размазывался по стене, изображал из себя
что хотели, лишь бы оставили в покое, дали дожить до ночи,
когда все заснут, и он сможет дописать одну страницу и
додумать следующую, сможет дочитать журнал или книгу и снова начать
разматывать душевную нить, сужденную ему даром письменной
речи. И плевать на тех, кто лежит сейчас, полуразложившийся
от гашеной извести, в квартирке на Елисейских полях, на
Второй Рождественской, на Интернациональной или в том подъезде на
Тверской, где расположился клуб филуменистов. Чья бы это ни
была крыша, его это не волновало. Он уже путал своих
родителей с собственными детьми, жену с невесткой, внучку с
бабушкой, поскольку все они совершенно одинаково сокрушались, что
он какой-то не такой, и он сам им посильно в этом помогал —
действительно, не такой. Пил валокордин, сидел с валидолом
под языком. Он переможет, пересидит постное время. Его не
найдут, все перемелется, все будет хорошо.

6 января 1905 года во время Крещенского водосвятия одно из
орудий гвардейской конной артиллерии для производства
фейерверка «случайно» выстрелило от здания Биржи картечью в сторону
помоста, где находился государь со своей августейшей
семьей.

3.1. Когда долго сидишь один, постепенно начинаешь что-то понимать.
Как только выходишь на люди, попадаешь в их водоворот, даже
те мысли, что у тебя только что были, обращаются в
собственную тень.

Он, например, точно знал, что пространство города неровно, обладает
своими провалами, всплесками, тайными вершинами, совершенно
независимыми от того, что мы видим в нем перед собой. Он
выходил из дому с точным планом проникновения туда. Все знал,
брал с собой карандаш, бумагу. Но, оказываясь на воздухе,
незаметно растекался в нем, становясь функцией толпы, пейзажа,
электромагнитных колебаний.

Потом-то он снова восстановится в неделимую интеллектуальную
единицу, но пока только плыл, стараясь отключить рассудок, дабы тот
не перегрелся от холостого хода. И старался посматривать по
сторонам.

Он подумывал устроиться куда-нибудь репортером. И так ведь все время
писал, так еще получал бы за это деньги. И выглядел бы с
соответствующей дикостью: торчащие в разные стороны волосы,
начинающие седеть, красный нос в сосиску, мятые джинсы и живот
навыпуск. Зато свободный доступ в интересующие его
интерьеры скрытой столицы. И — мечта его — пунктир перевалочных баз,
явочных квартир, постоялых дворов, где можешь сокрыться от
этого безостановочного бега по нигде в никуда.

Он обзвонил знакомых, Всюду возникала неловкая пауза, которую он не
пытался, как обычно, скрасить самопоклёпом. Наконец кто-то
предложил зайти к ним в редакцию и поговорить с замом
главного. Он опять же представил себя со стороны и весь этот
разговор, но согласился. Все эти вещи происходят как в тумане. Он
только и запомнил, как шел от метро «Китай-город», какие-то
старые церкви, склады, дворы. Это самое старое место Москвы
всегда вызывало в нем ощущение пыльного мешка, которым его
как бы тут оглоушивали. Тоже опыт, хотя и непонятно, куда его
присобачить.

Таким же пыльным показался и редактор или как его там. Наверное, это
он просто видел все как в тумане. Но старался говорить
громко и глядеть бодренько. Получил тут же смехотворное для себя
задание сходить на какую-то пресс-конференцию. Записал
адрес. Особняк на Мясницкой в «АиФ-новости» мог бы его в другое
время заинтересовать. Но тут он шел как бы вброд. Даже —
вбред. Особняк получился вырванным из контекста всей улицы.
Круглый зал с лепниной и удобные стулья, он забился в угол,
старательно все записал, и даже придумал остроумный ход для
подачи. Теперь надо было где-то это все напечатать на машинке.

Во время антиправительственной манифестации в Минске 18
октября 1905 года в связи с вышедшим накануне царским манифестом
солдаты у вокзала стали стрелять в толпу, недопустимо
приблизившуюся к караулу. К стрельбе присоединились солдаты,
стоявшие на мосту и у дамбы. Значительное число убитых и раненых
было, однако, через несколько минут унесено с опустевшей
площади, что доказывало наличие в толпе большинства евреев,
показывал губернатор П. Курлов.

3.2. Шедевр создают от нежелания жить. Иначе, зачем создавать иную
реальность на все времена? Чтобы забиться в нее, на всех
забив. Поэтому даже признания ничьего тебе не надо. Только
оставьте меня навсегда в покое. Свою башню я себе и так построил,
без вашего сучьего сочувствия.

Он говорил это, скрипя зубами. Он раскатал губу, вложился, сколько
мог, а его в очередной раз кинули, словно дурочку. Он смотрел
в замерзшее окно на улицу, видел людей внизу, и ему было
совершенно ясно, как никогда, что и те обмануты и несчастны,
хотя бы и не понимали сейчас этого. Но общаться он с ними не
будет. Он лучше — подохнет, вот что. Славно придумал.
Подохнет, когда придет его пора, а пока, назло всем, побудет в
предподыхающем состоянии. Бог, сука, устроил этот мир себе на
потеху. Мы привыкли видеть во всем кознь царя, начальства,
президента, теперь и Всевышнего вот. А на самом деле нет
никого, кроме жертв в этом мире. Уж он-то, побывав всем, знал это
точно.

Ужасный момент. Когда выбит из колеи, надо бы перетерпеть, но нет
мочи. Сколько же можно издеваться над ним? И что будет, он
знает. Сначала вот сердце под левой лопаткой жжет. Потом боли в
желудке начнутся. Ляжет спать и не уснет. Будет подыхать,
но не подохнет. Почернеет, но не станет и ни золой, и ни
камнем — провонявшей тушкой, какой и всегда был. Эта природа его
неисправима, а взлететь нет сил. Или все же взлетит, коли
дошел до предела? Жутко тошнило. Спазма сжимала горло. Еще
одну капсулу валидола, сколько можно?

Даже дьявола-искусителя больше нет, потому что похерил его на пару
со Вседержителем. Только сам себя можешь искушать. Холодной,
рассчитанной ненавистью ко всему вокруг, включая себя,
почему и нет. Придурки говорят, что они от ненависти убивают. Он
же от ненависти пальцем ни к кому больше не притронется.
Брезгует.

Ох, хоть бы за что-то уцепиться. Но даже звездное небо расползается
под рукой: не отчего вести расчет да и не надо. От
нравственного императива просто мутит: нет сообщества разумных
существ. Человек себя не оправдал, а иные если и предусмотрены, то
со своей гнусноприродной колокольни их не различишь.
Пробовал было писать музыку, но и ноты дерьмом измазаны. Почти
каждую ночь дерьмо снится, засранные сортиры в которые он
упорно попадает. А сны, как и родственников, не выбираешь. Что-то
здесь не то. Придется выбрать, если хочешь хоть немного
прожить.

Если бы он был готов к смерти, то размазал бы ей всю морду кулаками
до крови. Но он не был готов. Поэтому пошел обходными
путями. В этом городе должен был таиться вход в преисподнюю.

В 1910 году председатель совета министров Столыпин совершил
в Санкт-Петербурге полет на аэроплане, пилотом которого был
штабс-капитан Мацеевич, член партии эсеров. Вскоре после
этого полета Мацеевич разбился вместе с аэропланом.

3.3. Только оставшись совершенно один, чувствуешь себя по-настоящему
человеком. Хочешь, едешь на кладбище к родителям. Хочешь,
за город поваляться в траве и, главное, никого не видеть.
Люди, как он говорил, сбивали ему прицел со зрения.

Он всегда старался всем понравиться, найти душевный контакт, чтобы
зря не дергали, не напрягали. Чаще всего не получалось и
приходилось бить морды. Добродушие они принимали за слабость и
тем заслуживали сурового и немедленного наказания как
подонки.

На самом деле он хотел власти над миром. Не над людьми, зачем они
ему сдались? Над миром. То есть над той несчастной и идиотской
ситуацией, в которую угодил, во-первых, родившись, и,
во-вторых, находясь на подходе к скорому исчезновению. Странно
все и непонятно.

Он долго приглядывался. Учился в академии управления системному
анализу и социологии. Потом работал в разных конторах. Точнее,
мучался, делал открытие, хватал с неба звезду и вскоре со
скандалом уходил в другое русское народное место.

Непонятно было само существование той или иной конторы. Сначала они
проедали бюджетные деньги, ни к чему не стремясь и стараясь
не засвечиваться, сидеть тихо. Потом жили на «отмывании»
денег каким-нибудь банком. Главным была имитация деятельности.
Чтобы снаружи казалось, что все нормально, а на самом деле
не происходило ровным счетом ничего. Но он-то здесь был к
чему со своим комплексом величия? Не удивительно, что он
подозревал, что к нему относятся как к придурку. Талантливому,
умному, но придурку.

Под утро он просыпался, пережевывая случившиеся накануне унижения и
перипетии. Надо было отстраниться от них, чтобы просто
выжить самим собой. Но где и как? Спасительным выходом нам всегда
кажется женщина. Или город, что одно и то же. Или книга.
Или книга о женщине, которую пишет город, тайно скрывая ее, но
чуть-чуть и показывая. Он смотрел на большую японскую
репродукцию «Весны» Боттичелли, висящую на стене, чьи свойства
магического талисмана давно изучал на себе и своих знакомых, и
глубоко вздохнув, счастливо засыпал на левом боку, на
котором у него не закладывало нос.

Если ты нравишься девушке, значит, ты магически ее обуял. Он
двигался по песчаному пейзажу мимо речки, где загорали в выходной
день люди. Как обычно при расстроенном сознании, видел себя
со стороны. Она шла вместе с тобой, хоть ты не мог уделить ей
столько внимания, сколько хотел. В то же время, она ждала
тебя в морском павильоне, где сидела за дальним столиком в
окружении мужчин в форме. Обрадовавшись тебе, стала махать
рукой, зовя.

Использование (правда, неудавшееся) «пояса шахида»
зафиксировано в России в ноябре 1906 (?) года Евлалией
Рогозинниковой. Убив начальника главного тюремного управления А.
Максимовского, она должна была выбросить револьвер в окно, что
послужило бы сообщникам знаком, что министр юстиции, петербургский
градоначальник и директор департамента полиции сейчас
выедут на место преступления и, значит, у их квартир можно
устроить засаду. Сама же имела в лифчике 13 фунтов
«экстра-динамита», два шнура к нему и электрическую батарею. Лишь случайно
и с большим трудом была обезврежена.

3.4. Это нельзя объяснить, но есть люди, напрямую связанные с
космической сферой. Через них проходят гармонические токи земли и
неба. Обычно мы называем их талантливыми, чувствуем исходящие
от них свет и силу. Она была из их числа. Его поразило это
с первой минуты их знакомства. Он растерялся, не зная, как
себя вести, и даже не боясь, что она примет его за идиота.

Он попал на какое-то сборище в отеле «Мариотт» по случаю чего-то. Он
и так скован в незнакомом месте, где никого не знает, а тут
их стали угощать. Одни бросились к одним столам, другие — к
другим, образовалась давка. Он заметил, что можно подойти и
заказать выпивку. Официант спросил, чего он хочет. Столько
было всего, что он растерялся и попросил апельсиновый сок.
Тут же выругал себя, но было поздно, образовалась очередь и
здесь. Отошел со стаканом сока в сторону, чувствуя себя всем
чужим. Так получилось, что она стояла рядом. По сравнению с
ней лица остальных людей были покрыты слоем пыли. Она никуда
не бежала, никуда не стремилась, ни с кем не разговаривала
и одновременно не казалась, подобно ему, чужой на этом
празднике жизни.

Он спросил, не хочет ли она сок, к которому не притронулся, потому
что взял его по ошибке: вообще-то он хотел мартини, которое
давно хотел попробовать. Она великодушно приняла его дар.
Люди вокруг них так и роились, но она смотрела на него, а он, к
счастью, справившись со своей дурацкой привычкой улыбаться,
стал вдруг рассказывать о магических приемах оставаться
самим собой в такой вот шумной толпе, распространяющей безумные
позывы к соблазну и одновременный страх чего-то упустить из
халявы. Тут как раз около них появился официант с бокалами
шампанского на подносе. Она поставила стакан с соком и
взяла, как и он, вино. Не успели чокнуться бокалами, как другой
официант предложил им шашлык из лососины на палочках.
«Никогда ничего не просите,— сказал он с иронией,— сами придут, и
все дадут».

Они разговорились. Ему было легко с ней. Она заполнила мир вокруг
него как шампанское. Смеялась. Можно было говорить, не думая,
что и как говоришь. Можно было не считать вариантов,
следующих из этого знакомства, и что будет, если она актриса, если
у нее есть муж, если она приставлена к нему от ЦРУ и тому
подобная чушь. И вообще, куда идти, куда ехать?

Поехали к ней. Вернее, она сказала, в одну из ее квартир. В комнате
совсем не было книг. Из окна был виден вход в отель «Марко
Поло». Она на секунду вышла в душ. Когда он хотел последовать
за ней, она уже вошла, сказала, что не надо, ей хочется
так. Почему-то в нем сразу мелькнула мысль, что их записывают
на видеокамеру.

Еще Сведенборг предупреждал, что спиритическое общение с
умершими есть общение со слепками их отдельных психических
состояний, с обрывками слов, вдруг соединенных коротким
замыканием вольтовой дуги. Цельная душа человека спрятана в месте,
нам недоступном. То же касается и наших наблюдений над
историей.

3.5. «У меня больше ничего нет, кроме как довериться тебе,— говорил
он.— Что ты соединишь меня с жизнью вечной, правильной».— «Я
ведь тебе тоже доверяю. Ты давно не был с женщиной?» — Она
смотрела на него снизу. Незнакомое было ее лицо вновь стало
таким, к какому он уже начал привыкать.— «С полгода».— «Ну
вот. И я тебе верю».

Вновь какие-то слова, трень-брень, но исходящая от нее волна несла
его, и было страшно, что вот он, провалится в никуда, и
легко, что все наконец-то правильно — он начнет думать, писать,
станет мощным, как хочет.

«Ты работаешь?» — «Да, на телевидении».— «В редакции?» — «Делаю
репортажи, появляюсь на экране. Ты что, никогда меня не видел?»
— «Нет, я почти не смотрю телевизор» — признался он.—
«Счастливый. Молодец. Так и надо».— «Мне всегда казалось, чтобы
прорваться куда-нибудь, надо сделать какую-нибудь гадость.
Поэтому люди так потом и держатся за свое место. Правда?» — «Не
знаю. Наверное. Если ты меня имеешь в виду, то я так сразу
не вспомню».— «Ты не замужем?» — «Замужем. Что ты так
переменился в лице, расстроился?» — «А где же он?» — «За городом.
На даче. Он старый, богатый и знаменитый».— «Сейчас же все
молодые — богатые и знаменитые?» — «Он исключение».—
«Подожди, я же хотел с твоей помощью выйти из этой тягомотины».—
«Вот и выйди».— «А как же ты?» — «И я с тобой. Не бойся. Мы
сами расставляем все эти заборчики, а потом их же и боимся. Не
надо».

Она хорошо придумала купить по дороге домой пиво и поставить его в
холодильник. Они пили его на кухне из больших бокалов,
закусывали сыром. «Но ведь для того и ставишь себе всякие
препоны,— объяснял он,— чтобы вырваться куда-то в совершенно иной
мир».— «Не знаю, я, наверное, конформистка. Я боюсь всяких
неподготовленных побегов».— «Тогда, во избежание недоразумений,
позвольте мне лишь молиться на вас, а жить я буду отдельно
и, по возможности, в ином измерении». Она пристально
посмотрела на него. «Я на самом деле желаю вам в этом всяческой
удачи».— «Не сомневаюсь и искренне благодарю».— «Не знаю,
насколько вам понадобятся квартиры, но, может, хотя бы в этом я
вам помогу».

Больше всего я боюсь кому-то быть обязанным, говорил он, словно с
самим собой размышляя. Как будто перестаю тогда быть.
Почему-то все человеческое, другое — мне как соплей на вороту
виснет. Не знаешь из-за чего так? Может, специально испытываюсь,
чтобы вырваться наконец,— но куда? «Ты извини,— сказала она,
ласково улыбаясь,— мне скоро нужно по своим делам идти,
ладно?»

Смертельный случай наркомании можно наблюдать у муравьев
formica sanguinea, которые ради того, чтобы полизать пот на
теле некоторых паразитов, пускают их в муравейник, кормят,
обихаживают, позволяют выжирать яйца и личинки, что скоро ведет
к гибели сообщества.

3.6. В какой-то момент он почувствовал, что себе не принадлежит.
Должен показывать пример детям. Пример жене. Пример ее
родителям. Пример подчиненным на работе, которые смотрят на его
седые виски и уважают, видят его мягкость и надеются обмануть. В
качестве ходячего примера он перестает быть собой, делается
не нужен. Нет уж, примеров и без него довольно.

Ему нравился его домик на горе. Люди спорили, кто из них первый
пришел в эту страну и имеет на нее больше прав, чем остальные.
Крутили, как могли, данные языка, археологии, свидетельства
иностранцев, летописцев, богов, звездные архивы. «Да вы и
пришли,— хотелось громко крикнуть ему.— Никто, кроме вас,
идиотов. Вы были всегда. И здесь, и там, и везде. А лучшие — это
те, кто был до вас и кого вы поэтому уничтожили. Делить
нечего. То есть дележка вечна именно потому, что вечны вы. И
есть ученые, у которых мозги так устроены, что должны все
изучать».

Пришла дочка и сказала, что на выпускной вечер в девятом классе ей
нужны новые туфли и платье за сто долларов. Чтобы он
приготовил. Потом пришел сын и сказал, что ему нужен велосипед и
музыкальный центр. Чтобы он приготовил долларов четыреста.
Потом пришла жена и спросила, что он пишет, и почему всегда,
когда она приходит и взглядывает на экран компьютера, он его
выключает. И вообще детям нужен полноценный отпуск, и это
обойдется минимум в тысячи три долларов. Не говоря уже о ремонте
квартиры. Минимум пять тысяч. И что он думает о покупке
дачи, потому что ей тяжело с детьми все лето в городе, и вообще
она собирается уйти с работы и поселиться за городом,
скажем, в Кратово, которое ей очень нравится.

Ах, бедный ты, бедный, сказала жена, прочитав, что он написал, как
тебя никто не понимает, все только стараются угнетать,
особенно я, правда?

Толя Яковлев, создатель русской энциклопедии, сказал ему как-то, что
завидует, что он, на все и на вся наплевав, пишет и делает,
что хочет. Не спеша, слово к слову, мысль к мысли,
импресьон к импресьону.

Теперь это все было в прошлом. Он разбежался и взлетел. Одному почти
невыносимо, но ближе к смерти и поэтому лучше думается. К
тому же почти совсем пришлось отказаться от еды: желудок не
принимал. Тоже аскеза.

Он долго обдумывал причину своих карьерных неудач. Куда бы он ни
совался, своим его не признавали и ходу не давали. Впрочем,
ходу никому не давали. Желающий протыривался сам, убирая
локтями соперников. Теперь он понял, что это было закономерно: он
пришел свидетелем, нельзя путать два разных занятия.

«Принятое мной решение писать и спрятаться было именно тем,
чего я хотел. Присутствуй я, люди так и не узнали бы, чего я
стоил» (Руссо «Исповедь»)

3 января. Четверг. Петр,
Ульяна.
Солнце. Восход в 8.58. Заход в 16.09. В Козероге.
Управитель Юпитер.
Луна. Заход в 11.40. Восход в
21.25. Во Льве/Деве (в 2.35).
Долгота дня 7.11.

День строгого поста, благодарения предков, памяти о них —
проводят в кругу семьи.
Надо надеть обереги. Планы
и проекты тщательно обдумать.
Можно начать курс
лечения.
Не давать письменных обещаний, не лгать.

Камни дня: зеленовато-коричневая яшма, хризопраз.

Цвет одежды: зеленые тона. Избегать желтого,
оранжевого, черного цветов.
Годовая активность: почки
(мочевой пузырь).
Месячная активность: нервы, селезенка,
поджелудочная железа, органы пищеварения.

Алхимическая формула — Михаил Гершензон.

Грибоедовская Москва останется навсегда как великолепная декорация
пустых разговоров, обиды на некогда любимую женщину и
трамплина для бегства на Запад. Стопроцентное попадание для
сценической площадки с отрицательным давлением, вызывающим брожение
чувства пустоты и выбитой из бутылки шампанского пробки в
финале.

Особенно хорош пушкинский муляж в середине площади. Бедняга, как он
боялся попасть в командоры, утаскивающие во ад. Его пример
другим наука.

А нам остается лишь трепыхаться со страшной силой и с такой же силой
наблюдать за трепыханьем. Полярный день нанайских
мальчиков.

Чтобы соблазнить, надо нарушить правила, прорвать круг. В том числе,
нарушить правила наблюдения. Я не хочу этого. Ремарка:
тошнит. Из огня настольной лампы выскакивает арлекин в
виде чертика-кролика с розовыми глазами.

Зашло солнце в 16.09, и ничто не мешает умственному трепыханию
долгими приполярными ночами. Ныне ты pontifex — строитель моста
через ночь, который все равно оборвется рано или поздно,
ухнув прямо посередине.

Тут метаморфоза прижизненного умирания, случка восторга с чувством
вины, и все это, пока не обрушился в сон и страх. Жуть как
холодно в грибоедовской Москве, а жарко. Пишем ералашем и a la
grecque — со множеством фигур и беготней попарно.

То ли пожар был, то ли нашествие, а, может, и то, и другое вкупе со
вспышкой французского либерализма, в общем, шумим, брат,
шумим в угаре светских радостей, а ведь только так передовые
идеи и передаются, то есть эпидемически и премией «Триумф».

Вообще же мысли, как известно, одни не приходят. Для них нужны
пакости, игры, дуэли, пьянство, разврат и прочий либертинаж. А
Кант так просто из рукоблудства берется. Градус ума берется
всем организмом. Стало быть, Москве требуется не одно лишь
безобразие, а нечто из ряда вон, чтоб говорили как о том же
пожаре или нашествии. Россия молодая — это держись, это affaire
d’honneur (афера д’онёр) и конец света, когда у злодеев по
два крана для обслуживания чертовок.

То картины художников, ни на что непохожие, соберутся показать, да и
пропьются до утра. То стихи не в рифму слушают, а на самом
деле опять лакают. Никакого гламура или изящества, говоря
par parabole. Деженерировали вконец, сосьете хуже некуда.

Продали дом, чтобы ехать на лето заграницу, так где теперь
заграница, тю-тю. Вот раньше была заграница, это да, каждый норовил
хоть через море пешком уйти, а потом месяц от одних сыров и
колбас прийти в себя не мог, в истерике бился. Нынче же в
Париже снег да грязь. О парижанках и говорить не станешь, рыла
одни. И это удовольствие профукали: скоро сами будем жить не
хуже.

Остаются тетушки, племянницы, подруги по интернетской «аське». В
первый весенний дождик любишь бродить по переулкам вокруг
Никитских, к одному приятелю зайдешь, к другому. Потом с ними же
выйдешь посидеть в кафе или дешевом ресторане. А поздно
вечером завалишься к актрисам, которые как раз после спектакля
вернулись. Они только руками плещут: «Когда же ты, Петенька,
столько книг да интервью написать успеваешь, если, почитай,
из наших постелей никак не вылезешь?». А он уже сурьезный.
Как Фауст после того, как туго забил Гретхен свой патрон.
«Мне, говорит, еще в библиотеку от вас ехать надо. Обещали
«Русский Архив» на дом дать». Ну что с таким поделаешь. «Я ведь,
говорил, девушки, архивист. Знаю, что состаритесь, вот и
обращаюсь с вами, как с единицами хранения, куда бережней,
дуры?»

В редакции Ульяна заранее сказала, что задержится, поедет к папе на
кладбище. Там все, конечно, замерзло. С трудом нашла у теток
с цветами искусственную зеленую лилию, положила на
занесенную снегом плиту. Показалось так красиво, что не заметила,
как заплакала. О самом папе старалась не думать, а то
закричать можно. Но кругом было так тихо, никого народу,
редкий-редкий падал снег. Она села на скамью рядом с соседней могилой и
замерла, чтобы услышать тишину. Почему-то подумала о
Наташке из фотоотдела, которая каждый день приходила на работу в
новом наряде, и только когда Ульяна купила календарь кармы на
этот год, она поняла, что та одевается в цвета, которые там
советуются. О, Господи, подумала о Наташке этой, и тут же
заболел желудок или что там в животе с левой стороны?
Положила руку на живот, и сразу стало легче. Все-таки не зря Петька
говорил, что у нее от рук исходит полезное тепло. И ей
помогает, и он любит, когда она его там трогает, говорит, что ни
от кого больше нет такого нежного ощущения. О чем она
только здесь думает...

Она боялась подумать о папе. Кто он сейчас, как ему там? Там, где
памятник, там ноги. Там, где она стоит, глядя на его лицо,
большое и не похожее на то, что было на самом деле, там и есть
на самом деле лицо. Какой он,— замерзший? Или ничего уже не
осталось? Смотрит на нее сейчас сверху или уже исчез куда-то
туда, дальше? Через несколько месяцев после смерти папы она
словно почувствовала, что он отсюда исчез, а перед этим ему
было нехорошо. Или это только ее бред? Птичка вдруг
подлетела к сосне, стала прыгать по веткам, и это тоже мог быть
папа. Вообще, что он такое? Кем был, кем стал, кроме того, что
дал отросток своей жизни — ею? Она могла думать об этом
только здесь, на кладбище. И, может, именно поэтому встала,
вздохнув, со скамейки, отряхнула снег с пальто сзади, еще раз
посмотрела на портрет отца и быстро пошла по дорожке к выходу
с кладбища. Когда приедет на работу, а это еще не меньше
часа, надо обязательно выпить горячего чаю. Обязательно.

Вдруг захотелось домой, к маме. Заедет после работы. Но только чтобы
все родственники. Как в детстве. И тетя Дуся, и Николай, и
Аня, и все, и медовый пирог. Приедет, и они сядут с мамой
разгадывать свежие кроссворды, пока есть время до очередной
серии.

Георгий Блок (кузен поэта Блока) вспоминал в письме к Борису
Садовскому в феврале 1922 года о том, как видел сына
Пушкина Александра на лицейском юбилее 1912 года: «Маленький,
сгорбленный старичок, лысый, в очках, с седой бородкой, в
бирюзовом гусарском доломане и смуглый отцовский профиль. Говорят,
его любили приставлять к приезжим иностранным принцам,
ценили стойкость его во хмелю».

Михаил Гершензон.

Он сразу сказал, что на московских бульварах и вообще на улицах
встречаться с ангелами, бесами и дамами сегодня совершенно
невозможно. Ну разве что с молодыми девчонками. Где-нибудь на
скамейке напротив «Макдональдса» на Пушкинской. А так, это
совершенно немыслимо. Идешь для отвода глаз в какой-нибудь
роскошный зал на концерт или открытие выставки, пропускаешь
одну-другую рюмку водки, закусываешь, присматриваешь живую
дамочку, заводишь о том о сем разговор, да и так скучно
становится, несмотря на алкоголь, что присядешь тут же на стул да и
задремлешь в печали невзначай. Тут к нему живая девушка в
джинсах подошла, потянула за собой, мол, пора домой, муженек.
Она же берет на улице первую попавшуюся машину и за сто рублей
везет его на ней домой. По дороге молчат, он смотрит в
окно. Там каждый раз одно и то же: рынки возле метро, рестораны,
казино и реклама.

Дома он накрывает голову тряпочкой, название которой все время
забывает. Вспомнит, но не сразу. Там под тряпочкой он один и
может думать. Раньше это называлось молитвой. Молитва — это
думанье, когда мысль кончается. У него мысль кончалась быстро.
Как, наверное, у всех людей. Но и мысль, пока она была, была
нужной: что это и как найти другое? Размышлять о судьбах
еврейского народа только на первый взгляд казалось глупым.
«Пикейные жилетки» были осмеяны, только когда думать разрешалось
единственному человеку. Судьба еврейского народа
связывалась с судьбой сотворенного человека, которого гонят другие
люди, а он принимает это за решение создавшего его Бога и
размышляет не ответить ли на это насилие соответственно.

Потом он думал о сионизме. Вдруг взяли и ни с того, ни с сего
поднялись и создали государство, зная, что без войны никто его
тебе не даст. Воссоздали язык, которого не было. Что же, думал
он, так можно создать все, что тебе угодно? Это что, будущее
в твоих силах? В связи с евреями он не мог также не думать
о коммунизме-троцкизме, о психоанализме-фрейдизме, о
шахматах, о Голливуде, о мафии, банках и алмазах, о всемирной
шпионской сети.

Почему именно сотворенную личность, знающую о своем Творце,
обуревает такая тоска творчества?

Его не зовут есть, он тоже не пойдет на кухню готовить для них. И
так брюхо огромное, выпьет чаю с ванильным сухарем, на сегодня
довольно.

Что же это за картонка такая — сотворенный человек?

Наконец-то он отдал отчет и в себе самом. Он — не от мира сего. Он —
в светском монастыре, где и пребывает русский интеллигент,
читающий книжки. Он окружен книжками, а не государственными
чинами, дачами, машинами, долларами и всякими благами.
Иногда пишет в газеты, иногда в журналы. Монастырь как монастырь.
В меру неустроен, совсем не опоэтизирован. Придут пионеры,
придут лихие с зоны, разрушат монастырь. Так всегда было,
ничего вечного. Снег похрустит и снова чистый. Тем более, и
сам он был пионером, а мог быть и лихим. В шаге был, как и
все, а стал монастырским.

Под платком было душно. Вылез из-под него. В монастыре, так в
монастыре. Монастырский обиход сам по себе есть смысл. А
принудительность жены, то есть мысли о ней, вправляют рассудок, как
сейчас, печальным зрением. Словно многоэтажные дома вокруг
стали четче видней из окна.

Раньше при желании можно было гулять из сознания как угодно и во все
стороны. Пили, любили, выпрастывались из окон, сочиняли.
Если глаз держится на ниточке нерва, то сознание еще проще:
влюбился — и нет тебя. Было бы желание оторваться. У его жены
— было. Она и спасла своим примером. Он умер, лишь бы быть
иным.

Теперь, умерев, можно было жить спокойно, не дергаясь, оберегая
сознание как любимую мозоль. Снаружи вокруг стен ходил бред, как
в американских фильмах, а у него внутри все было
покойненько. Набродился в веках, накуролесил, крови пролил как снов и
семени. Теперь вот тихим мыслителем время коротал,— чтобы
как раз по шее впору пришлось.

«Ми-илая,— крикнул в комнату, где она, небось, у телевизора уселась
вместо того, чтобы ужин готовить.— Какой размер у меня
воротника рубашки?» Молчит, не слышит. Точно, телевизор на всю
громкость включила. Какое счастье, что он почти глухой. Вот,
что Божье милосердие вкупе с кармой и родительскими генами
делает.

Захотелось на травку, летним вечером у развалюхи дачи, на веранде,
где сразу за ярким светом лампы за кустарником и деревьями
начинается ночь, а вечером жгли костер и сидели за шашлыком с
красным винцом из ларька у станции. Даже комаров почему-то
нет. И это ощущение было настолько цельным, включая дальний
шум электрички, что его тоже уже было не надо: проехали. Тут
не живут. Скупили участки, понастроили вилл с трехметровыми
заборами.

У него теперь и друзья были из «бывших» — художники книг, ученые,
музыканты, изобретатели. Иногда он с ними говорил, что
называется, «по душам». Они так и не поняли, что были советскими
халявщиками и теперь за это расплачиваются. Кто был всем, тот
станет ничем. Тоже мне «столпы духа» при парткоме, профкоме
и первых трех отделах кадров. Строители советской империи.
Туда путь тоже был заказан. Но в самих ученых-расстригах и
голодающих, но рисующих художниках был заложен некий заряд. В
них была внутренняя вера в себя, которой, как таланта, не
было в нынешних верующих.

Наверное, как и любой умный человек, он искал всемирный закон
тяготения правильной жизни. Ладно, другие его не интересуют, но он
— искал. Чтобы, поняв самому, предложить другим. Сыграть в
бога,— давняя человеческая игра. Когда-то, идя от остановки
домой через рощу, он придумал первый шаг: люди не должны,
как сегодня, ходить слепо на работу, не живя, убивать жизнь.
Пусть сами выберут, как он, с нуля. Прошло лет пять, и старый
режим рухнул. Они с женой переехали из того района. Там,
говорят, действительно, сейчас живут почти одни безработные:
бывшие военные, бывшие инженеры военных НИИ.

И сейчас он хотел бы устроить бивак немного в стороне от обычной
жизни. Чтобы не только он сам, но и все, кому нужно, могли
отойти и взглянуть на происходящее извне, получить, если хотите,
консультацию, польза от которой не только в словах и
знаниях, но в возможности перевести дух, прежде чем броситься с
головой обратно в пучину.

Теперь он был на малом пятачке, величиной с клапан саксофона,— ярко
освещенном, окруженном бесконечной непроницаемой тьмой. Зато
на свете было все: страна и время, характер и сегодняшняя
работа, посланные лично тебе близкие люди и тяготы, как
обычно с ними связанные, но в то же время и пробуждающие для
жизни. Тут же на пятачке устроился и с книгами. Своего ума почти
нет, зато из окружающего умное черпаешь с наслаждением,
хотя иногда и кажется, что там его почти нет. Плохо ищешь.

Продолжение следует.