Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

Ей не понравилось там, где про какашки, и то, что он писал обо всех,
как будто знал их. Даже если знал, то все равно это
некрасиво, неприлично. Так не надо. Все эти слежки, фээсбэ,
двойники, прослушивание телефона — это все, конечно, болезнь его,
лихорадка, которой он всячески старался жить, взвинчивая себя
книгами, сочинением статей, на которые сперва был спрос, а
потом исчез, так он назло начал писать их вдвое, вдесятеро
против прежнего, чтобы доказать себе и другим, что он такой,
что он гениальный. Ну, себе-то, ладно, а вот другим —
напрасно, унизительно это было. Потому что никто о нем не слыхал,
и он себя этим еще более как бы подстегивал. Все это мы в
школе про Достоевского проходили, мелко это было, напрасно он
так.

Тем временем, внутренняя лихорадка нарастала. Он почти перестал
спать. Всю ночь ворочается без сна, насморк еще начался,
аллергия. Она как-то поменяла ему пододеяльник, так не поверить,
весь в клочья был порван, как он с ним справлялся, даже
удивительно. Ночь проворочается, а чуть свет сразу вскочит, и к
компьютеру записывать. Она даже завидовала: это как же надо
себя любить, чтобы верить так в то, что ты делаешь.

Я никто, а ты хоть кто? Может быть, и ты никто? Никому не
скажем слова, чтоб не выгнали нас снова,— как писала Эмили
Дикинсон. Это если все начнут сочинять, то кто же будет
переписывать? — спрашивает Макар Алексеевич Девушкин, это у него
фамилия такая.

У нее сын. Он вырастет, и надо не допустить, чтобы он пошел в армию.
Для этого надо дать образование, надо заработать денег,
чтобы, на крайний случай, откупиться, хоть она даже понятия не
имеет, кому и как надо давать.

Дело в другом. Она еще и его на себя взвалила, кроме сына. Она ведь
его перспективу насквозь видит. Это он раньше, может, мечтал
в славу и призвание между людьми выскочить. Так это еще до
нее было. А сейчас он, если и мечтает выскочить, то как бы
сразу и из всего. Но, опять же, не буддизм, она спрашивала.
Буддизм для него тоже с людьми связан, из которых он ищет
изойти. Тут не то, что двойника, а еще похуже кого можно
встретить. Патология, называется. Она таких в своем институте
психоанализа вдоволь насмотрелась.

Он ведь и ее до того уговорил, что она пошла на эту самую Мясницкую
улицу, где, по его словам, двойники так и шныряют. Зашла в
магазин «Чай», ничего особенного, и цены даже выше, чем в
других местах. Зашла в «Кофе Хаус», как бы просто сидит,
времени навалом, по сторонам смотрит. Может, она, конечно,
бесчувственная такая, что к ней никакая зараза не пристает.

Если бы она в каком-нибудь чужом городе была, в Риге или, там, в
Страсбурге, то наверняка глядела бы вокруг другими глазами. Она
даже постаралась представить, как это все было бы. Зима, а
словно поздняя, тихая осень, опрятная и сиротливая. Люди,
вдвойне непонятные, ходят кругом. Тут пауза в жизни, чистое
время, то, что запоминается, потому что не имеет иных целей,
кроме созерцания.

Ну, хорошо, думает он, сидя на летучке и обозревая
коллектив, мне хочется, чтобы меня слушались, но я знаю, за счет
какой мерзости в них это происходит. Их послушание мне
отвратительно не меньше, чем их обычное насилие надо мной. Не пора ли
делать ноги? Если мне не удастся посадить их перед
компьютерами и навсегда заткнуть вонючий источник их мнений, тогда
точно хана.

Она отыскала телефон Анатолия, приходившего на Новый год, чтобы
рассказать ему о непорядке, творящемся с его приятелем. Ладно бы
просто лежал на диване, читал книги или писал в свой черед.
Это ладно, интеллигентный человек, и с этим уже ничего не
поделать. Но ведь воображает черт-те что. Из отдельных его
слов и целых рассказов ей выходило такое безобразие, что не
знаешь уже, как реагировать. Короче, он напредставлял такое,
что никаким боком не относилось ни с какой реальностью. Ужас,
как это может быть.

Понятно, что пишущий человек может увлечься. Но тут уже патологией
пахнет. Воображением себя Наполеоном без имеющихся на то
оснований. Снаружи посмотришь: интеллигентнейший человек с
бородой. А как узнаешь, что у него внутри, так лучше бы, кажется,
и близко не подходила. Впрочем, и телефонный разговор с
приятелем его не получился. Она это поняла, едва только номер
набрала, он еще и трубку не снял. С ней такое часто бывает:
ничего еще не случилось, а она уже знает, что ничего и не
получится. Тоже, между прочим, не показатель здравости. Ну, так
и вышло. Пьяный он, что ли, был, она так толком и не
поняла. Голос вроде бы нормальный, а лепит черт-те что. Вздумал,
кажется, за ней ухаживать. Жены, что ли, рядом не было?
Ничего не скажешь, противно, хоть и приятно, но она ведь не за
этим звонила.

Сдуру бухнула, что у него трудности с КГБ, причем, не поймешь, идея
это у него больная, или на самом деле что-то случилось, а
больше на бред похоже. Он помолчал и сказал типа того, а ей
то, что до этого, или просили ее вмешиваться, дел у нее других
больше нет. Достаточно грубо сказал, она даже растерялась
от неожиданности, почему с ней так можно разговаривать?
Поняла, что сама виновата, не в свое дело впутывается. Хорошо,
что хоть ничего больше не говорила, а потом и вовсе положила
трубку.

Потом уже, через неделю больницы, добравшись домой на
полусогнутых, он вспомнил, как вышел тогда из квартиры, дошел до
лифта и вдруг услышал совсем рядом странную мелодию звонка на
мобильный. Еще удивился, что никого нет, а так слышно. Лифт
не ехал, и он повернулся и пошел на лестницу. Там его,
видно, и шарахнули по голове. Теперь вот эта мелодия не давала
ему покоя. Вертелась, а вспомнить не мог.

Хватит ли у него мозгов переиграть всю эту советскую контору? Хотя
другого выхода у него нет. За ним огромное число людей,
отправленных в небытие, прозябание, расстрельную яму, эмиграцию,
отчаяние, могилу.

А эти — иного антропологического вида. Они считают тебя не
человеком, а инструментом в своих руках. Поэтому они сами выводятся
из круга людей, о котором, возможно, не подозревают.

В Ленинград он взял билет в спальный вагон. Во-первых, других и не
было. Во-вторых, хотел посидеть перед ноутбуком, записать
впечатления, прийти в себя, не выбиваться из обычной
сосредоточенности.

К сожалению, второй билет не продают, ехать ему было не с кем,
ожидание попутчика одно из самых неприятных ощущений для таких
самоуглубленных мозгляков, как он. К счастью, имея компьютер,
можно изображать из себя шибко умного, к которому не лезь.

Попутчицей оказалась весьма пригожая дамочка, которую в Москве
провожал, судя по всему, муж, поглядывавший на него с
подозрением. Сам он поздоровался и углубился в свою книгу о турецком
направлении внешней разведки между двумя войнами.

Если дамочка подсадная из конторы, а этого нельзя было исключать
после его последних статей и интервью, то смотреть, как они
разыгрывают из себя супругов, у него тоже не было никаких
резонов. Если начнет соблазнять или раскручивать его на
продолжение знакомства, тем будет подозрительней.

В человеке волшебней всего пальцы,— касания, боязнь,
стеснительность, страстность. Пальцы тоже могут обмануть, но они
дают знак о глубине, которая или есть, или нет в человеке. Не
глаза, а косточки от вишен, оставшиеся в бокале после
выпитого коктейля.

Когда поезд поехал, и ровно через пять минут после этого, они
назвали друг другу свои имена, и она попросила его выйти на минуту
из купе, чтобы она смогла переодеться, он уже знал, что там
может быть, пока он будет стоять в коридоре и смотреть в
окно на московские пригороды, которые они, разгоняясь,
стараются побыстрее миновать.

Она заглянет в ноутбук, пытаясь сразу определить, есть ли там код.
Кода нет. Он просто свернул файл, на котором уже описал свои
подозрения на ее счет. Там же идет сложная система
взаиморасчетов с двойником, которая ей может показаться не совсем
понятной. Но это на потом. Чтобы поддержать в ней интерес к
нему.

Он слышал, как она защелкнула за ним замок на двери. Устаешь не от
детективного напряжение, а от его напраслины. Человек живет в
глубине брюха, а там все просто и вообще все свои. Они и
составляют замкнутое братство нормальных людей. Ему хотелось в
это верить, и он знал, что это так, внимательно отсекая
противоречащие факты вместе с их носителями.

Люди все время шли по коридору, отвлекая и от мыслей, и от картинки
за окном. Кто-то с полотенцем через плечо шел в туалет,
кто-то в вагон ресторан, проводник с деловым видом прошел раз
пять туда и обратно. С путешествием примиряет цель, которую
оно имеет, иначе страшно.

Прошло, наверное, минут десять, как он вышел из купе. Он попробовал
открыть дверь, та была закрыта. Он тихонько постучал. Ответа
не было. Он еще раз постучал, назвав ее по имени. Ничего.
«С вами ничего не случилось, ау?» — проговорил он погромче,
ударяя уже не костяшками пальцев, а всей ладонью. Его вдруг
ударило в жар. Проводника, как назло, не было видно. Он
прошел к нему в купе в голову вагона, там его не было. Вернулся к
своему купе, еще раз постучал, потом дернул дверь, ничего.
Проводник как раз проходил, и он попросил его открыть дверь,
поскольку попутчица не открывает.

Тот достал из куртки ключ, повернул его, дернул дверь, и им стало
видно лежащую без движения женщину на койке. Ноутбук был
открыт и на том же месте на столе. А женщина была без чувств, и
все могло быть. «О, Господи,— сказал он,— врача, наверное,
надо срочно». Проводник шагнул внутрь купе, дотронулся до руки
женщины, ища пульс. «Похоже на обморок, врач в седьмом
вагоне, в середине поезда, сходите кто-нибудь, это через четыре
вагона от нас».

Он рванулся, но в голове шарахнуло, что тут все его документы, вещи,
это все может быть подстроено. «Идите сами, вы найдете
лучше меня,— сказал он,— а я постою, чтобы никто не зашел». Люди
уже заглядывали через плечо ему. Как ветерок, по вагону уже
гулял слух, что какой-то женщине плохо или даже умерла.
Пассажиры высовывались из своих купе. Проводник побежал по
коридору, расталкивая всех. «Может, водой надо побрызгать?» —
сказал он, непонятно к кому обращаясь. Ему передали сзади
бутылку «Аква минерале».

В ребрах течет летний ручей, птицы поют, сердце поднимает
свой японский флаг восходящего солнца, дикари идут факельным
шествием, парус надут дыханием, говорят, что где-то есть
невиданная страна, дятел, обрушивая на все это шапки снега,
долбит левый висок, ни одна таблетка не помогает.

Читая в книгах, он не понимал, как люди приходят в себя, если на них
брызнуть водой. Предполагал аллюзию из сказок о живой воде
и мертвой принцессе. Неужели и правда умерла? Бред какой-то.
Он не знал, брызнуть на нее издали водой? Подойти? Но
нельзя ведь ничего трогать. Он и так под подозрением. Ему надо
совладать с лицом, выказывая и свою растерянность, и
невиновность, и надежду на то, что это обморок и все будет нормально.

Он шагнул в купе и, открыв бутылку минеральной воды, начал лить ее
ей на лоб. Спирт. Надо виски спиртом. Она была теплой, что
внушало еще надежду. «Дайте водку какую-нибудь»,— сказал он,
не оборачиваясь людям. Сбоку возникло оживление. Проводник с
доктором шумно вошли в купе. «Отойдите, дайте воздух»,—
приказал врач, прикладывая ватку с нашатырем к носу женщины. Та
взбрыкнула, как лошадь. Господи, жива. Он вытер себе лоб той
же мокрой рукой, сел на койку, дрожащими руками закрыл
ноутбук, глядя, как двое людей в форме колдуют над женщиной,
которая оказывалась все более и более живой.

Ужас, о какой ерунде думаем, будучи над бездной. Как его угораздило
попасть в этот вагон, в это купе, куда он едет? Он глядел на
свои трясущиеся руки, и радость от неслучившейся беды все
более сменялась злобой на нелепость ситуации, в которую он
угодил. Мало ему своего идиотизма, так еще и со стороны
добавляют.

Женщине стало лучше. Врач ушел, измерив давление, сказав, что потом
еще зайдет. Если надо, то сделает укол. Женщина отказалась.
Когда все ушли, он спросил, как лучше, открыть дверь купе,
чтобы был свежий воздух, или закрыть. Она сказала, что лучше
закрыть. Извинилась за причиненное ему беспокойство.
Сказала, что такое с ней очень редко, но случается. Он спросил, не
диабет ли у нее, не кома ли это? Нет, сказала она, у нее
низкое давление, а тут, наверное, еще переволновалась в связи с
дорогой. Он спросил, не надо ли ей чего-нибудь, извинился,
что со страху облил ее водой. Уже почти даже посмеялись.

Он сказал, что ей, наверное, нужен коньяк для поднятия давления. Они
могли бы потом пойти в вагон-ресторан или, если она
согласится, он купит коньяк и принесет сюда в купе.— Нет, она не
пьет.— Как только муж не боится отпускать ее одну, такую
нежную? — Он боится, сказала она, но у них не было другого
выхода. Он занят и не мог поехать с ней, а она едет за их дочкой,
которая сейчас у ее родителей.

Теперь было особенно уютно ехать и разговаривать. С ее разрешения он
погасил верхний свет, зажег ночничок, стало так тихо, так
хорошо. Успела ли она переодеться до того, как ей стало
плохо, спросил он.— Ну, конечно, разве он не заметил, что на ней
уже дорожный халатик? — Нет, он не женат, и все, связанное с
женщинами, для него полная загадка, в которую он и не
пытается вникнуть, а только ощущает кожей.— И что же он сейчас
ощущает? — Очень приятное тепло, нежность, покой.— Вы дамский
угодник, сказала она, дайте мне прийти в себя, и я после
ужина буду в вашем распоряжении.

Нежная ножка из-под халата, а трусики надеть, выходит,
забыла. Все хотят близости, но боятся ее, как омута, в который
бросаются, закрыв глаза. Перетерпите немного, взявшись за
руки, поверив друг другу. Потом будет только хуже.

Он рассказал, что боялся, что ее ему специально подсунула контора.
Он хотел купить все купе, чтобы ехать спокойно, работать, ни
о чем не думать. И ее обморок только усугубил его
подозрения. Как человек одинокий, он может говорить то, что от него не
ждут.

Она слушала его с интересом, лежа, глаза светились. Пришел врач с
чемоданчиком, предложил сделать укол, чтобы поднять давление.
Она отказалась. Тогда он при докторе предложил ей не
отказываться от укола, чтобы это не выглядело вдвойне
подозрительным. Улыбнувшись, она сказала, что боится еще аллергической
комы, лучше ее не трогать, она примет свое лекарство. В
крайнем случае, ее попутчик сходит за доктором. Тот сказал, в
каком он будет вагоне, и откланялся.

Чем же он так интересен органам, которых боится, спросила она. По
ней, так все эти страсти, слежки, фандоринские детективы, как
и рассуждения о России, которыми ее достали приятели мужа,
это нечто, не доигранное ими в детстве, он не находит?
Конечно, согласился он. Шахматы, психоанализ, III Интернационал,
эсперанто, сионизм, коммунизм, антиглобализм, терроризм — это
все мужские игрушки.

Он подумал. «Свободу можно сохранить лишь в действиях, не имеющих
цели». Сейчас, сейчас. Взял ноутбук, раскрыл, включил. «Вы к
чему это?» — спросила она.— «Запишу,— сказал он,— чтобы
избавиться от этой гнусной зависимости от другого человека?» —
«От меня, что ли?» — «От вас. Я ведь поехал, не имея особой
цели. Можно, конечно, написать очерк, «письма из Питера»,
встретиться с близкими людьми, которые сведут с другими людьми,
некоторые из которых тоже станут близкими. Но половину дел
приходится, как всегда, выдумывать из головы».— «Помолчите»,—
вдруг сказала она.

«У вас от меня, наверное, разболелась голова»,— покорно сказал он.
Она вполне может его и придушить ночью, почему нет? Наверняка
их там этому учат. Он будет лежать без сна, уютно
покачиваясь. Он и так в поезде почти не спит. Будет ждать ее
нападения. Нет, сопротивляться не станет. Это даже смешно. И то, что
она едва не умерла, а утром в купе найдут только его труп,
а от нее не будет следа, покажется следователю даже
романтичным. Будь он один, читал бы, писал, не обращая внимания, что
кому-то мешает свет. Надо путешествовать по свету одному,
как англичанину. «Вы совсем меня не хотите?» — вдруг спросила
она.

«Если написать об этом рассказ,— сказал он, в упор разглядывая себя
со стороны,— то он покажется нелепым перевертыванием женских
комплексов об изнасиловании в поезде».— «Вы не хотите,—
сказала она.— Когда хотят, занудно не рассуждают».— «Судите
сами, я боюсь, что мне подсадят наседку, тут появляетесь вы
сначала со своими приколами, теперь с текстами. Рассказ
выглядел бы идиотским».— «Не очень умным выглядели бы вы, если бы
кто-то прочитал этот рассказ».— «Наверное, хотя эксперты,
чьими услугами я пользуюсь, назвали бы его, скорее, клиповым. А
там уж все идиотское».— «Хорошо, давайте спать. Вы хоть не
храпите?» — «Нет, я все равно не усну. Поэтому буду тихонько
возиться с компьютером».— «Все-таки я не понимаю мужчин».

Я тоже, хотел сказать он, но когда-то надо было прекращать эту
пустопорожнюю болтовню. Купе недалеко от туалета, и людей в
вагоне немного, вряд ли туда будет очередь. Можно будет тихо
выйти. И есть надежда, что она не впадет в кому. Все
складывается просто замечательно.

Всякий, кто думает, что кому-нибудь нужен, сумасшедший. Он,
сука,— мазохист, явно вызывающий у кого-нибудь желание его
помучить. Пусть в школе ему некуда было тогда деться от
Бурмистра, хотя, будь умнее, наверняка бы придумал что-то. Но
потом, когда все понял, нашел ведь свое место — вне. Именно ту
точку опоры, которой они так боятся.

«Вы смешной,— сказала она утром, когда проводник уже постучал в
дверь, что они подъезжают, а он с трудом поднимался, забывшись в
бреду после пяти часов, не раньше.— Вы меня разгадали. Я,
действительно, была к вам специально подослана».

Стоя к нему спиной, она убирала постель, складывала свои вещи. Взяв
полотенце, он выглянул из купе, нет ли очереди у туалета.
Никого не было.

«Только вы напрасно вините во всем спецслужбы. Ищите ближе, среди
своих знакомых. Я долго думала, говорить вам об этом или нет.
Ночью, знаете, чего только не передумаешь. А утром решила
все сказать. Почему-то мне захотелось быть вашим другом».

Насчет ночных ее переживаний он был спокоен. Она спала так тихо, так
безмятежно, что он ей дико завидовал. Вот у него голова
разламывалась от тупых мыслей. Подавив в себе извинения, он
молча вышел в туалет. Ноутбук спрятан в сумку. Есть письма
Пастернака, помимо его стихов, рассуждения о поэтике которых
скрасит его собственную жизнь, как текст. Тем более на фоне
Питера, архива, библиотек, постаревших и алкоголических его
поэтов и художников. Он чувствовал в себе звериную упругость
близкой цели, хотя бы наполовину им самим и придуманную.

Он поздоровался в коридоре с проводником, тот спросил, как чувствует
себя его спутница, он сказал, что, вроде бы, хорошо,
вернулся в свое купе. Женщина уже переоделась и, сидя у столика,
красила себе лицо. Сумка его лежала на том месте, где он ее
оставил. Чем хорош новый год, так это тем, что он всегда
когда-нибудь наступит.

«Как вы встречаете Новый год?» — спросил он.

«Какой Новый год? Вы слышали, что я вам сказала? — она не отрывалась
от своего лица в зеркале. Видимо, оно подтверждало ее
существование, как ему ноутбук.— Кто-то из ваших знакомых,
наверное, женщина, настучала, что вы или сумасшедший, или готовите
какую-то бяку, в связи с чем вы и попали в список
проверяемых лиц. Мне кажется, что вы не похожи на злодея,— обведя
губы помадой, она обмакнула их, придавая форму.— Мое мнение
никого не волнует, но я вас предупреждаю. Может, это была ваша
жена? У вас есть жена?»

«Нет, у меня нет жены».

«Странно. На любовницу это не похоже. Может, у вас две любовницы? И
вы только с виду такой тихоня».

«Не старайтесь. Больше вам из меня никакой информации не вытащить».

«Вам же хуже. Если на такую козюлю, как вы, бросили такого агента,
как я, то представляете, что с вами сделают потом?»

«Я понял,— наконец сказал он.— Вы издеваетесь надо мной. Вы не
агент, а мужняя жена, любящая по случаю поразвлечься. Я прав?»

«Конечно, правы. Будь я агентом, я взяла бы ваш телефон и пригласила
вечером в ресторан или в большой зал филармонии. А так
говорю: адью, май бэби».

«Ладно, ладно, отомстили».

«До свиданья. Не болейте гриппом. СПИД, я полагаю, вам не грозит».

Наконец-то зима очнулась от обморока обязательств, заснув в
снегу и домашних огоньках предпраздничной суматохи. Перед
концом света не надо строить больших планов. Когда затухает
прежняя жизнь, где-то начинает набухать следующая, которую мы
с первого взгляда и не примем за таковую.

Дон Кишоты детского рисунка

Девятое новое письмо к другу

Ну, здравствуй. Две недели глубокого праздничного обморока, кажется,
проходят. Я выходил за это время, наверное, раза два — за
хлебом. Один раз в это время позвонил Николай Юрьевич
Климонтович, спросил у Лёни: «Где бородатый папаша?» Тот говорит:
«В магазин пошел». «А-а,— догадался Коля с писательской
прозорливостью.— Водка кончилась».

Наверняка неслучайно, что первый наш с Галей выход на люди произошел
в галерею «Манеж». Это именно то место, о котором мечтал
старина Мармеладов, говоря, что должно же быть у человека
место, куда он мог бы пойти. И прав был директор всего Манежа
Станислав Юрьевич Каракаш, когда поправил меня, обнимавшего
его, поздравлявшего с праздниками и желавшего, чтобы все у
него было хорошо: «Чтобы у нас все было хорошо». И директор
галереи «Манеж», входящей в большой Манеж составной и
деликатесной его частью, Ира Мелешкевич, стоявшая тут же, полностью с
ним согласилась.

Да и выставка открывалась в этот вечер замечательная — художника
книги Евгения Григорьевича Монина (1931-2002), которого иначе
как Женя никто при жизни и не называл. И кого только там не
было, и кто только не выступал, вспоминая о Жене Монине. И
оставшиеся из их мушкетерской четверки — Вениамин Лосин с
Виктором Чижиковым. И Борис Мессерер, вспоминавший и как они
учились в Архитектурном институте, и как ходили играть в
футбол, а потом выпивать во второразрядном, но хорошем ресторане
«Динамо», и как Женя хорошо и непрестанно рисовал — на улице,
в метро, в гостях, дома, везде. И как пришла к нему яркая,
но недолгая слава лучшего художника детской книги, награды,
заказы, признание. И выступал Илларион Голицын, вспоминавший
не только, как они с Женей играли в футбол — он форвардом,
а Женя хавбеком, но и какой свет излучал Женя в день святых
Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи — лежа в гробу на
Троекуровском кладбище: мол, не расстраивайтесь, ребята, все
хорошо, что здесь, что там, красиво и удачно складывается.

А пока Илларион Владимирович говорил, Володя Салимон подтверждал мне
на ухо, что Женя был редкой доброты и света человек.
Достаточно вспомнить, как они с Сережей Семеновым, Жениным зятем,
делившим с ним мастерскую в Чистом переулке, выпускали
номера альманаха «Золотой векъ». Сколько было шума, гама, водки и
художественного крика. А Женя хоть бы слово им на это
сказал. А ведь запросто мог обозвать постмодернистами или еще
каким-нибудь обидным, но верным словом. Никогда в жизни.

Легкие красивые рисунки Евгения Монина к Маршаку, к Перро, к братьям
Гримм, к Якову Акиму. Да кто их не помнит из детей и
родителей? Недаром выставка проходит в дни детских каникул по
соседству с кремлевской елкой. Ностальгия...

Слава Монина была яркой и недолгой, потому что детские книги с
картинками перестали, по сути, выходить. То есть что-то выходит,
и, возможно, есть даже журнал «Мурзилка», где Монин с
друзьями работал во времена его расцвета и миллионных тиражей. Не
все же, как Илья Кабаков, стали миллионерами от
концептуализма, забыв обыкновенное детское как дурной советский сон. И
вот они все вместе тут оказались — классики советской детской
книги: Май Митурич и Лев Токмаков. Вот стоит Евгений
Бачурин, вот Борис Алимов. Вот баснословный Виктор Чижиков
рассказывает Гале, что скоро выпускает книгу о котах русских
писателей. Типа гоголевский кот пуляет из рогатки по птичкам,
летящим через Днепр, так что редкая птица и долетает до середины
Днепра.

Чем еще хорош столь тесный и теплый круг, так это тем, что узнаешь
сразу обо всем, что было, есть и будет. Вот Женя Гороховский
приглашает на свою выставку «Небесные явления», которая
откроется здесь же 13 февраля. Вот Володя Салимон рассказывает,
что на днях из типографии должен приехать тираж первой книги
новой «манежной серии», когда под одной обложкой соединены
писатель и художник. Например, его стихи будут с рисунками
Татьяны Назаренко. А, скажем, рассказы Вячеслава Пьецуха — с
картинками Алексея Ганнушкина, стоявшего тут же и
подтвердившего, что это первая такая из то ли семидесяти, то ли из
семиста книг, которые он сделал в своей жизни. Хотя бы потому,
что она была первой, которую он прочитал.

А вот Сережа Семенов рассказывает о готовящемся им «Кратком курсе
изобразительного искусства», да не простом, а самоучительском,
который выйдет в декабре нынешнего года. И показывает
проспект будущего издания, на которое можно спешить подписаться
уже сейчас, поскольку тираж его будет, если не ошибаюсь, 27
экземпляров. То есть учиться изобразительному искусству можно
по раритетному же и суперхудожественному изданию.

И тут же Витя Ярошенко, главный, после Карамзина и Стасюлевича,
редактор «Вестника Европы», говорит о скором выходе десятого
номера своего журнала, а также высказывает претензии, что якобы
я его в каком-то из прежних своих писем чем-то обидел, и
вот теперь должен не менее трех раз написать о нем хорошо,
прежде чем он меня простит и помилует. И вообще, чтобы прежде
чем что-то публиковать, показывал это Гале,— а достойно ли
оно всеобщего внимания. В любом случае, считай это первым
хорошим упоминанием Вити из необходимых для моего прощения трех.

А засим спешу попрощаться с тобой до следующего письма. Твой
etc.

Только настоящая женщина умеет справиться со своим телом, не
давая распускаться уму. Почить с миром не сложнее, чем с
миром пребыть. Сколько духов, косметики переведешь зря. Не
дави спреем перед свиньями. Только его нагое тепло ей и нужно.
Но он стыдлив — не по уму, по телу. Вышла его позвать к
телефону, темно было, она крикнула, а он тут же стоял,— боже,
как она испугалась.

В общем-то, все было ясно. Невелик фокус: загнать человека в
ловушку, сузить возможность работать, упечь на диван в тухлый круг
мыслей, а там показать на специальный загончик между
флажками, через который якобы можно вырваться на свободу.

Он узнал этот свой внутренний голос. Тот явно получал дважды в месяц
на Лубянке зарплату. Интересно, деньги им переводят через
Банк Москвы? Хорошо устроились. И в каком, простите, будете
чине, умелый ловец душ?

Достали его. Он даже успокоился, когда все понял, рассчитал, сверил
с ответом, пусть наверняка тоже ему подставленным. Неважно.
Определить болезнь это наполовину ее вылечить. Он думал
спрятаться в этой гостинице, позвонил Вере, которая обещала ему
передать с Мишей ключи от квартиры. Но теперь им даже не
надо напрягаться,— довольно курировать по общим вопросам.

Если честно, ему все равно, в каком чине приставленный к нему
двойник. Его службе можно позавидовать только в первый момент. Он
вспомнил их первую встречу в метели? Первую ли? Он вспомнил
свои фотографии, случайно сделанные на цифровой фотоаппарат.
Он понял теперь, что в них так его смущало.

Полный дурдом, если не спрятаться во тьме внешних событий и не
взобраться дальше по лесенке мыслей по этому поводу. Контора не
любит писать, и все сводит к простейшему. Думают, что
одиночка обречен. Пусть думают.

Долго смотрела телевизор, все равно что, лишь бы смотреть.
Старалась, конечно, больше по «Культуре», особенно хорошо,
если была музыка, концерт, Бэлза, Плетнев, симфонический
оркестр, воспоминания о классиках, учителях. Как-то подумала, что
и на том свете, наверное, будет один нескончаемый концерт
серьезной божеской музыки. Даже интересно стало.

Как встретишь, так проведешь

1 января. Лет тридцать назад, когда встречали вдвоем Новый год, он в
последние перед курантами часы все старался что-то
почитать, написать, чтобы весь год получалось работать. Теперь есть
компьютер, от которого не отходишь, чтобы подтвердить
письменной, то есть как бы вечной речью — собственное
существование. Почти уже и все равно, когда подходить к столу и
телевизору пить шампанское.

Телевизор можно смотреть и в отражении в темном окне, одновременно
видя совершенно пустое шоссе, по которому едет случайная
машина, куда-то спеша. Да, говорят, что за двойную цену они
подвозят, когда и куда угодно. Толя собирался, помянув умершую
два месяца назад маму вместе с семьей сестры, поехать на
частнике на ВДНХ к старой подружке Лоре.

Он старался не подходить к телефону, но, как ни странно,
дозванивались совершенно случайные люди, у которых даже непонятно как
оказался его телефон. Один позвонил даже из Калужской
области, сказав, что у них идет снег.

Он выглянул в окно. Действительно, шел мокрый снег. Машины ехали
мимо со снегом на крыше. Взлетали постоянно петарды, шутихи. Из
другого окна была видна вдали панорама Москвы, над которой
все время был виден салют в самых разных местах.

Накрыли стол. Жена приняла душ, накрасилась, и все сели за стол,
когда уже выступал Путин. Дети и жена пили шампанское, он
коньяк. Разбирали подарки, кому какие. Смотрели все каналы, но
потом основательно переключились на Рен-ТВ, где сидел Сергей
Шнуров с подбитым глазом и представлял напарнице музыкальные
номера.

В два часа ночи ушел к своим подружкам 15-летний сын. Через час
уехала куда-то 18-летняя дочь, долго перед тем созванивавшаяся
по телефону и смутно жалующаяся на окружающий ее цинизм. Сам
он был рад, что не объелся, не упился, сейчас пойдет спать,
хотя кашлял все сильнее, и насморк был неприятный, так что
вряд ли уснет, так ночь и проворочается.

Новогодние праздники, хоть и с бедным снегом, а все лучше, чем без
ничего. Утром жена собралась и поехала на дачу к знакомой.
Звала и его, но он не представлял, сколько сил ему для этого
понадобится, и, главное, для чего. Гулять вокруг пруда? Так
там теперь, небось, не столько снег лежит, сколько грязь. Да
и гулял он уже вокруг пруда три года назад. И до этого
гулял, и после. И сидел за столом перед телевизором. И разговоры
говорил. И дышал полной грудью, гуляя на участке между сосен
и глядя на дальний лес, и мост видел через речку. Все было
спокойным, умиротворяющим, но было.

Он входил в возраст, когда продвигаются вперед с все большим трудом,
уговаривая себя, что надо жить для детей, чтобы как можно
дольше их не расстраивать своей смертью, поставить на ноги,
обеспечить, ввести в разум, или что там еще говорят в таких
случаях. Правда, потом увлекаются, и живут уже без всяких на
то видимых резонов. Но у него, кажется, еще были причины,
хотя понятно, что отцом он был никаким, то есть воспитывал
присутствием, а не словами и поступками. Да еще к тому же и
толстел, как Набоков.

Проснувшись ночью, вдруг не мог вспомнить, как зовут соседку, с
которой спал уже раз сто. Повспоминал и бросил, значит, не надо.
Он может придумать все, что хочет, но, на самом деле,
существует только ночь, которая лечит от малых порций безумия,
погружая в него все глубже и окончательнее.