Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Я люблю Новый Год. И дело тут, конечно, не в том, что можно собраться
с друзьями, выпить, устроить бедлам, гулять пьяными по улицам,
смотреть салют и петь песни среди ночи, не рискуя, что может приехать
милиция. Нет, соль не в этом. Новый Год — это последний бастион
волшебства, чудес, наивного ожидания невозможного. На исходе детства,
когда уже не веришь в то, что, выйдя на улицу, можно встретить
волшебника, размахивающего волшебной палочкой и прячущего в одном
кармане карту, где отмечена дорога в зазеркалье, а в другом фляжку
с живой водой, откуда он постоянно подкрепляется, шумно выдыхая
воздух, даже тогда дети не перестают загадывать желания в новогоднюю
ночь. Они делают это серьезно, веря, что загаданное не может не
сбыться. Со временем эта вера отживает, как старое дерево, которое
уже почти засохло и лишь на одной его веточке каждую весну продолжают
распускаться несколько маленьких листочков. Смерть, проявив что-то
вроде самодовольного великодушия, позволяет им жить, зная, что
в любую секунду сможет их уничтожить. Волшебное восприятие жизни
кончилось. В души вошла трезвость, скука и запустение.

Крепость пала. Равнодушные захватчики входят по безвольно лежащему
подъемному мосту с провисшими без сил толстыми цепями. Они поднимаются
по винтовым лестницам, идут широкими коридорами, стены которых
озаряет таинственный пламень факелов, чуть слышно потрескивающих
в тишине. Они входят в убранные коврами и гобеленами залы, обводят
холодными глазами тусклую сталь рыцарских доспехов, мнимое спокойствие
яростных мечей, алебард, кинжалов, дьявольских арбалетов, презрительно
качая головами: «сколько хлама вокруг». Они смотрят на потемневшие
от времени портреты твоих предков, среди которых были дамы такой
красоты, что принцы крови теряли головы и бросали трон ради них,
соперницы продавали фамильные драгоценности, разоряясь на ядах
и наемных убийцах. Когда они входили в залы, балы замирали, музыканты
не могли играть от восхищения, кавалеры выпускали из рук партнерш,
а короли с неровно бьющимся сердцем вставали и шли целовать им
кончики пальцев. Рядом с портретами этих богинь помещались изображения
предков-мужчин, от взгляда которых враги немели и могли лишь униженно
просить об участи вассала, первые красавицы падали без чувств,
кровожадное зверье становилось ласковей котят, а матери могли
только мечтать и молить Бога, чтобы их сыновья были хоть вполовину
так же сильны и благородны. Единственные, кто мог безучастно глядеть
на эти портреты были те, кто сейчас стоял перед ними обозначая
конец твердыни. Спокойные и уверенные, словно мертвые.

Всё. Гарнизон закован в колодки и под погребальный звон цепей
пересекает внутренний двор замка. Цепи волочатся по булыжному
настилу, звук мечется, отражаясь от некогда неприступных стен,
звонкий, безутешный и бесполезный. Хозяин замка со связанными
за спиной руками предстает перед победителями.

— Хорошо выглядите. Развяжите,— с дежурной улыбкой на резиновом
лице произносит старший пришелец.— Что за варварство — связывать
людей. Мы ж не на бойне.

Веревки падают.

— Садитесь,— радушно приглашает завоеватель.

Хозяин стар, в глазах его сила и мудрость, он видит притворство,
но не подает вида, лишь изредка уголок губ его кривится в презрении.
Он высок, немного сухощав, у него орлиный нос, седые длинные волосы
и серые глаза под стать седине. Одет он в черный с серебром камзол,
на поясе кинжал с искрами камней в рукоятке — пришельцы настолько
уверены в себе, что даже не отобрали его.

— У вас хороший вкус в одежде. Черное с серебром, великолепно
смотрится,— одобрительно замечает завоеватель и продолжает.— Мы
не причиним вам зла, более того, мы дадим вам то, что вы без сомнения
заслуживаете — тихую спокойную старость. Здесь отныне будет музей,
а за стенами встанет прекрасный город, полный великолепных высоких
зданий из стекла и бетона. По улицам поедут бесчисленные машины.
Жизнь закипит. А сюда будут приходить туристы. Они будут рассматривать
замок и восхищаться. Здесь больше не прольется ни капли крови,
воцарятся мир и спокойствие. Мы не затрудним вас, вам не придется
ничего делать — только сидеть в кресле в этом красивом наряде.
На правах хозяина замка вы можете приветствовать гостей, прогуливайтесь,
где угодно. Видите, мы не стесним вашей свободы, мы гуманны. Одно
«но», вам нельзя покидать пределов замка. Хорошо? Да и подумайте
сами, что вам делать в город? Ни вы не поймете его, ни он вас.
Оставайтесь здесь. Тут вам будет уютно и комфортно.

Старик ничего не ответил. Медленно встал со стула и перешел к
своему трону. С тех пор никто не слышал от него ни слова, он лишь
сидел на троне, глядя ясным взором прямо перед собой и ничего
не видя. Казалось он впал в летаргию. Толпы туристов проходят
перед ним, принимая за восковую фигуру, лишь дети странно и подолгу
смотрят на него, забывая обо всем. Экскурсовод что-то объясняет
зевакам на неизвестных языках. Маленькие узкоглазые люди щелкают
затворами фотоаппаратов, обводят зал камерами, смотрят в путеводители.
Мертвенно бледные выкрики фотовспышек безжизненно отражаются в
его зрачках. Иногда кажется, что он умер, но нет, он жив, просто
ждет. Ждет, когда исчезнет город за стенами, задохнутся и проржавеют
машины, искрошится бетон и лопнут стекла небоскребов, перестанут
приходить туристы и вместо них явятся солдаты его гарнизона, чтобы
замок снова ожил, запели по утрам трубы, зазвенели мечи, напряглись
мускулы арбалетов, закружились в залах танцующие пары, захрапели
боевые кони, едва сдерживаемые рослыми конюшими, поплыл из кухонь
трепещущий запах свежего жарящегося мяса, забродило в подвалах
дурманяще красное, как кровь врага, вино. Он ждет своего срока.

Так все и кончается. Остается лишь приподнятое настроение перед
Новым Годом, легкое волнение и неуловимая нереальность происходящего.

То что произошло со мной, случилось именно под Новый Год.

Мы условились встретиться в кафе с одним знакомым. У нас было
что-то вроде совместного бизнеса. Близился праздник, денег не
хватало и это не могло не волновать меня. Он же в свою очередь
мог помочь мне в этой проблеме. Вот почему я пришел заранее, мысленно
подсчитывая, сколько же денег мне нужно, чтобы достойно миновать
рубеж лет. Я заказал сок и уставился в огромное окно рядом со
столиком. С другой стороны стекла прохожие несли елки, аккуратно
спеленутые веревками, и оттого ставшие вдруг похожими на кипарисы,
мандарины в целлофановых пакетах, шампанское, елочные игрушки,
открытки, поздравлять друзей и родственников. В витрине магазина
через дорогу висели блестящие струйки мишуры, витье гирлянд, горели
разноцветные лампочки, перемигиваясь хитрыми глазками. Лица проходящих
мимо людей были добрее, радостнее, чем всегда. Знакомые поздравляли
друг друга при встрече с «наступающим», желали здоровья, счастья,
словом все те же избитые фразы из года в год, но все равно приятно,
так что никто не скрывает улыбок. Китайские гирлянды, развешанные
на деревьях, всю ночь напролет пищат какие- то папуасские мелодии.
Вечерами на улицах светлее и ярче.

Рядом кто-то присел. Я оторвался от вида улицы. Дед Мороз и Снегурочка.
Мужчина и женщина. Довольно молодые, и ему и ей не более тридцати
лет. Она с темными волосами до середины шеи, которые иногда наползали
ей на глаза и она, встряхивая головой, откидывала их назад, пытаясь
зажечь зажигалку. Та отказывалась, крохотные салютики искр вылетали
впустую. В воздухе запахло нагретым кремнем, хотя может быть именно
так и пахнут искры. Она потрясла зажигалку, снова чиркнула, огонь
не появился.

— Дай твою,— не поворачиваясь к мужчине, сказала она, без малейших
эмоций кидая в стоявшую неподалеку мусорку, капризный механизм.
Зажигалка ударилась о край урны и звякнув отскочила на середину
кафе, но она не обратила на это внимания.

Мужчина протянул ей свою ZIPPO, которая тут же зажглась.

— Надо бы и тебе такую купить,— сказал он, глядя, как она прикуривает
тонкую коричневую сигаретку.

— Все равно денег нет,— устало пробормотала она, протягивая зажигалку
обратно.— Кроме того ты ведь никуда не исчезнешь?

Последние слова она произнесла так, что у меня возникло ощущение,
будто растворись ее сопровождающий прямо сейчас в воздухе, она
бы этого даже не заметила.

Он кивнул. Мужчина, как я уже говорил, был примерно того же возраста,
что и она, может быть чуть старше. Умное волевое лицо, с двухдневной
щетиной. Несмотря на молодость на висках его уже пробивалась седина,
да и впалые щеки говорили, что сейчас он переживает непростые
времена. Красная шуба Деда Мороза была засалена и вытерта на локтях.
Не до дыр, но довольно заметно. Белая неопрятная борода бесформенным
комом торчала из кармана, посох, весь покрытый черточками выщербленных
щепок, он поставил рядом с собой, прислонив к стеклу.

— Поаккуратней с окном,— подал голос бармен, но он даже не взглянул
в его сторону. Бармен, что-то недовольно процедил под нос.

Надо сказать, что в целом, одежда его производила такое впечатление,
словно носящий, не обращает на нее никакого внимания. Ему просто
не до нее.

Снегурочка выглядела немного лучше, но и здесь чувствовалось полное
равнодушие к внешнему виду. Не пользовалась она и косметикой,
хотя при ее бледности, это бы ей не повредило.

В каждом их движении, несмотря на молодость, сквозила непередаваемая
усталость. Все движения были чуть медленнее, чем у других людей,
реакции чуть запаздывали. Создавалось впечатление, что время вокруг
них течет медленнее, а воздух плотнее, поэтому им приходится тратить
много сил на преодоление его сопротивления.

Еще один момент я разглядел не сразу, хотя когда заметил, то уже
не мог оторваться. Когда пригляделся повнимательнее, меня поразили
их одинаковые пронзительно голубые холодные глаза. Словно их сделали
из одного куска льда. Но это были единственные яркие штрихи в
портретах моих сказочных соседей, словно аквамарины в мелу. В
остальном они были удивительно бледны, словно сошли со старой
выцветшей фотографии.

Снегурочка докурила сигарету до половины, смяла окурок в пепельнице.

— Мне нужно дойти до аптеки, подожди здесь.

Мужчина кивнул даже не повернув головы.

— Это далеко?

— Через квартал.

— Тогда я жду.

Она скрылась за дверью. Он проводил ее глазами и принялся разглядывать
огонек на кончике сигареты. Я посмотрел на часы и обнаружил, что
секундная стрелка стоит на месте, встряхнул рукой, она двинулась
снова.

— Время не подскажите,— обратился я к соседу.

— Без двадцати,— не отрываясь от сигареты произнес он.

— Без двадцати? — переспросил я.

Мой приятель опаздывал уже на пятнадцать минут.

— Придурок,— пробормотал я сквозь зубы — терпеть не могу, когда
опаздывают.

— Это вы к чему? — ровным голосом, не поднимая головы проговорил
сосед.

— Извините, я не вам.

Я нервно заерзал на месте, меня вообще нельзя назвать терпеливой
натурой.

— Ждете кого-то?

— Да, жду. Опаздывает, а я ненавижу ждать.

— Правильно. И не ждите.

— К сожалению это нужно мне, а не ему.

— Сильно нужно?

— Изрядно.

— Я тоже никогда не любил ждать. И не ждал. Все думал, как примирить
себя с этим, а потом понял, что ждать стоит только то, что согласен
ждать вечно.

— Хорошо сказано.

— Сказано верно.

— И что же вы ждете?

— Я мог бы рассказать вам одну историю. У вас, кажется, есть время?

— Судя по всему, есть. Этот друг либо приходит вовремя, либо не
приходит совсем. Если он сейчас придет, это будет просто чудо.

Мужчина вдруг съежился словно ему в лицо ветер бросил горсть снежной
крупы, втянул голову в плечи. Исподлобья спросил:

— А вы что же, не верите в чудеса?

— Право не знаю, чудо — слишком приятная вещь, чтобы существовать
в нашем трезвомыслящем мире.

— Приятная? — он улыбнулся так, что мне стало не по себе.

Он произнес это настолько серьезно, как будто в кармане у него
лежало удостоверение эксперта Академии Наук по чудесам и необъяснимым
явлением. Впрочем, шуба Деда Мороза была бы самым подходящим для
этого местом.

— Так вы говорите приятная? — он повторил вопрос, наклонился ко
мне и сдавленным шепотом продолжил.— Так знайте, я бы даже убийце
своих детей не пожелал попасть под каток божьего чуда!

Он, словно бы в одночасье обессилев, отвалился на спинку стула,
рассеянно оглядел кафе. Откуда-то из глубины нетрезвый голос крикнул:

— Дед Мороз, счастья пожелай!

Тот вяло кивнул и стал смотреть в окно.

— Так вот, собственно, сама история. Та, что ушла сейчас — моя
жена. Мы познакомились с ней десять лет назад на Кавказе. Там
есть такая вершина Серая. Не очень высокая и совсем не сложная.
Вполне подходит для начинающих альпинистов. Я тогда только начал
увлекаться этим делом и она тоже. Там мы и встретились. Потом
стали переписываться. Я жил здесь, а она под Североморском. Встречались
на разных восхождениях, потом она переехала сюда и мы стали жить
вместе. Я влюбился в первый раз в двадцать три года, видите, я
несколько старомоден. Некоторые мои приятели к этому времени уже
разводились. Окончил институт, пошел работать. Зарабатывал порядочно.
Нам вполне хватало на двоих и, кроме того, мы постоянно откладывали
что-нибудь, чтобы летом во время отпуска поехать подальше в горы.
Ходили на Урал, Алтай, Тянь-Шань, ездили даже в Африку на Килиманджаро
и один раз были в Тибете. Сложные восхождения совершались группами,
те, что полегче — вдвоем, чтоб никто не мешал.

Жили мы хорошо. Постоянно ссорились, но это не от вредности характера,
а от избытка, что называется, жизненных сил, да, кроме того, так
интересней. Никогда не копили раздражение, все говорилось здесь
и сейчас, оттого и ссоры. Правда из дома никто никогда не уходил.
Нормально, в общем, жили. Сейчас я иногда думаю, что так, вероятно,
и должно быть между по-настоящему влюбленными. Любви и влюбленным
свойственна непосредственность. Они никогда не думают о завтра,
все происходит немедленно.

Она любила поспать. Был период, когда она несколько месяцев не
работала — не могла найти работу по своему вкусу. Так вот, все
эти месяцы я беспощадно опаздывал на свою работу. И все только
потому, что никак не мог заставить себя по вечерам заводить будильник.
Мне было ужасно жалко ее, когда она просыпалась утором вместе
со мной от звонка. Когда вбегал в офис и встречался с начальником,
внутри себя клялся, что сегодня точно заведу, но вечером все опять
повторялось. Она не знала об этом, думала, что у нее крепкий сон
и поэтому она ничего не слышит. Я не разубеждал.

Однажды, года четыре назад мы поехали в Чили. Хотелось посмотреть
Анды. С чего-то вдруг испугались, что состаримся и никогда не
увидим. Первый раз обратили внимание, когда их в «Клубе путешественников»
показывали и с тех пор просто заболели. Не поверите, нам даже
одинаковые сны снились, будто мы идем в Анды. Просыпались по утрам,
спрашивали, что снилось и не верили друг другу. Наваждение какое-то.
Мы все обдумали, скопили денег и отправились. С визой была куча
проблем, но в итоге все утряслось. Билеты на самолет — целое состояние,
но денег хватило, тем более, что ни развлекаться, ни останавливаться
в гостиницах мы не собирались. После перелета наняли машину и
поехали по длиннющим чилийским дорогам. Около тысячи километров
с юга на север. До места добирались чуть не двое суток, попеременно
ведя машину. Пока ехали, я все старался подольше ее не будить,
чтобы она набралась сил для восхождения. А она спала у меня на
плече и иногда что-то неразборчиво бормотала во сне. Ей, наверное,
снилось что-то летнее, потому что она была такая теплая, что можно
было не включать в машине обогреватель. Я терся щекой о ее волосы
и хотел, чтобы так продолжалось всегда. Потом она просыпалась,
закуривала, смотрела на часы и, обнаружив, что проспала гораздо
больше положенного, говорила: «Перебирайся». Не выпуская сигареты
из зубов, она держала одной рукой руль, пока я не оказывался у
нее за спиной. После этого она занимала место за рулем. Может,
это не очень хорошо в плане безопасности, зато не приходилось
останавливаться. К тому же шоссе было пустынно.

В итоге мы приехали на север Чили, неподалеку от границы с Эквадором.
До этого там неподалеку побывали наши друзья, поэтому мы в целом
представляли, куда едем.

Про вершину ходили интересные слухи. Индейцы считали, что гора
обладает некими магическими способностями. Духи там живут или
что-то вроде того. А название ее переводится как «смерть» или
«испытание». Забавно, правда? Но мы — люди прагматичные, поэтому
на такие вещи внимание не обращали. Ничего сложного для мало-мальски
умеющего альпиниста в ней не было, вполне можно было подняться
даже и в одиночку. Была бы она на Кавказе, мы бы и смотреть на
нее не стали. Просто очень уж хотелось побывать в Андах, да и
времени было в обрез. Как раз только на такой пустяк и хватило
бы.

На место приехали после полудня. Машина скрипнув гравием остановилась.
Местом оказалась небольшая площадка в конце проселочной дороги,
вся сплошь покрытая большими черными камнями в белых прожилках,
словно корешки трав в черноземе. Камни были сплошь в острых выступах,
отчего походили на огромные орудия пещерного человека. Кроме того,
на площадке стояла хижина, построенная бог знает из чего и бог
знает когда. В стенках дома были стволы каких-то чахлых деревьев,
доски, куски фанеры, настолько ветхой, что, казалось, она рассыплется
от простого прикосновения пальцем. Вход был занавешен чем-то вроде
пледа, сильный пронизывающий ветер жестоко трепал его. На крыше,
больше похожей на растрепанное воронье гнездо, из вороха веток
торчала покосившаяся жестяная труба, за которую цеплялась тонкая
струйка дыма. Я потянул носом воздух, запах был странным — будоражащим
и успокаивающим одновременно. «Странно, чем тут топят?»,— подумал
я. Вокруг росло несколько голых кустарников, даже на вид жестких,
как проволока. Я слышал, что они почти не ломаются и крепкие,
как железо, вряд ли такими можно было топить. Видимо дрова приходилось
таскать издалека.

Ветер особенно сильно дернул плед на двери, тот откинулся и перед
нами появился хозяин хижины. Вид его несколько заворожил меня,
хотя за время дороги мы успели достаточно насмотреться на местных
жителей. Дело даже не в том, это был индеец, их мы тоже видели
предостаточно. Он мог быть кем угодно и все равно привлекал бы
к себе внимание. Бывают люди, на которых хочется смотреть помимо
воли. Попадая в кино они становятся хорошими актерами, если, конечно
же, обладают хоть каплей таланта. Они могут делать на экране все,
что угодно, хоть полчаса завязывать шнурки, а ты будешь смотреть
и ни в какую не сможешь объяснить, зачем смотришь.

Это был старик со смуглым, как и положено индейцу, сморщенным
лицом, длинными седыми волосами. Двигался он мягко, неторопливо,
словно зная, что успеет сделать все, что ему нужно. Во всех чертах
его было нечто хищное, орлиное. Это впечатление усиливал еще и
крупный горбатый нос, который не редкость, впрочем, в тех краях.
На старике было широкое черное пончо с белыми рисунками понизу.
Когда я присмотрелся, то увидел, что это изображения неких, широко
раскинувших крылья, птиц (орлов?), перемежающиеся фигурками бегущих
человечков. То ли орлы преследовали людей, то ли наоборот, было
не понять, поскольку все это шествие замыкалось в круг. Хозяин
попыхивал небольшой трубочкой, похожей на те, что в России сотню-другую
лет назад называли носогрейками. Он равнодушно скользнул по нам
глазами, словно мы были булыжниками, лежащими во дворе с самого
его рождения и молча прошествовал за дом. Мы переглянулись.

— Дядечка-то, похоже, нами наглухо не заинтересовался,— пробормотал
я, несколько смущенный таким спокойствием.

— Что ж ты хотел,— сказала она.— Индейцы — выдержанный народ.
К тому же это мы к нему приехали, а не он к нам. Надо себя как-нибудь
проявить.

— Сеньор, сеньор,— попытался я заговорить с ним, когда он снова
появился перед нами.— We are tourists. This is our car. Couldn’t
you look after it for a some time...

Старик повернулся и не мигая смотрел на меня черными птичьими
глазами.

— Do you speak English? — решил я подойти с другой стороны.

На его твердом, будто вырезанном из темного дерева, лице ничего
не изменилось.

— Черт, ты не знаешь по-испански? — обратился я к жене.

— Откуда? Надо в разговорнике посмотреть,— и она завозилась в
кармане, вытаскивая русско-испанский разговорник.

— Нормально,— пробормотал я.— Как на охоту идти, так собаку кормить.
О чем мы раньше-то думали?

— Спокойно,— ответила она, пошелестела страницами и начала что-то
вещать на чудовищном испанском.

Старик немного послушал, повернулся и скрылся за распахнувшимся
пледом.

— Потрясающе гостеприимный человек.

Она вздохнула, захлопнула бесполезную книгу, оперлась о капот
нашего «Шевроле».

— Кащей какой-то. Надеюсь он не съест нас ночью.

Я ткнул себя пальцем в бок, потом ее — она была мягче.

— По крайней мере, он начнет не с меня,— сообщил вслух.

— Эгоист,— устало протянула она.— Только о себе заботишься.

— Надо было меньше валяться на диване,— парировал я.— А дядька-то
и вправду упырь.

— А то...

— Одно из двух, либо съест, либо шины проколет.

— Господи, хоть бы что-нибудь радовало!..

Солнце клонилось к закату. Вершины Анд покрылись красным сиянием,
холодным и прозрачным, как замерзшая во льду кровь. Мы сидели
в раскрытых дверях автомобиля, ели тушенку из банок и замерли,
глядя на все это великолепие. Багровая дымка сползала вниз по
склонам, заливая все вокруг и делая мир нереальным. Звуки терялись,
становились глуше. Движения замедлялись, как под водой. Дышать
становилось тяжелее. Это не было туманом, нет. Просто все вдруг
стало зыбким, непрочным, даже сами горы, что стояли здесь от веку,
потеряли, казалось, свою незыблемость, стали не прочнее шоколадных
украшений на торте.

Я видел, что жене не по себе, но она не хочет подавать вида. Она
забралась с ногами в машину, захлопнула за собой дверь.

— Холодно,— сказала она вполголоса.

Я тоже почувствовал себя неуютно и залез внутрь. Там мы закончили
ужин, разложили сиденья, чтобы можно было спать. Между тем спать
совсем не хотелось, то ли мы уже достаточно выспались, то ли сказывалась
перемена часовых поясов. Сидели, курили в приоткрытые окна, смотрели
на улицу, где дымка сгущалась в настоящий туман.

— Если к утру не разойдется, то следующий день потерян,— сказала
она, немного нервно выпуская дым.

Я был на удивление спокоен здесь в машине.

— В принципе можно пойти и после полудня.

— Можно, согласилась она. А еще можно попросить этого индейца,
чтобы он каким-нибудь шаманским способом разогнал туман. Они ж
тут все небось шаманят втихаря.

— Угу, вот ты и попроси. У тебя хорошо получается. А я посмотрю.

— Не с моим счастьем,— она затихла и вдруг обозлилась.— Да, у
тебя только смотреть и получается.

Мы замолчали. Пелена за окном становилась все плотнее. Местами
она сплеталась в нити, которые, как клочья седых волос проплывали
мимо. При этом туман не потерял своего красноватого окраса, отчего
казалось, что вокруг плещется вода, в которой кого-то порвали
акулы.

— Кровь с молоком,— мрачно пробормотала она, плотнее закрывая
стекло.— Что-то я нервничаю.

Видимость обрывалась уже на расстоянии метра-двух. Мое окно было
приоткрыто, я почувствовал тот запах дыма, что шел от трубы индейца.
Он заползал в машину и пропитывал все окружающее. От моего спокойствия
не осталось и следа. Разговаривать особо не хотелось, но молчать
было еще тяжелее.

— Как ты думаешь, ничего, что мы машину тут оставим? Не обидится
индеец?

— Да кто его разберет, на что он обидится, на что нет. Может денег
ему дать?

— А кто разговаривать будет?

Она промолчала.

— Да в конце концов не все ли ему равно, стоит тут машина или
не стоит? Что за бредни...

— Может у них с этим строго? Моя территория и всё, все свободны.

— Можно, конечно, и подальше отогнать, но ведь спереть могут,
а тут хоть какое-никакое жилье, может, постесняются.

— Ага, да он первый ее и сопрет.

Она повернулась ко мне.

— Слушай, давай сигареты раскрошим и табаку ему дадим, может он
успокоится?

— Да он и так не нервничает.

— Ну хоть мы тогда успокоимся.

Со вздохом мы принялись крошить сигареты. Извели таким образом
несколько пачек, ссыпали табак в полиэтиленовый пакет.

— Ну, я пошел.

Я открыл дверь, втянул в себя пропитанный туманом воздух. Я был
уверен, что совершенно точно представляю себе, где находится хижина
старика. До нее было не более тридцати метров. Однако сделав десяток
шагов, и увидев, что сзади уже не осталось и следа от нашего джипа,
я немного занервничал. В тумане очень легко потерять направление.
Приходилось все время смотреть себе под ноги, чтобы не налететь
на один из тех острых камней, какими было загромождено это небольшое
плато. Я шел, а дома все не было. Когда по моим расчетам, от машины
меня отделяло уже метров пятьдесят, я решил, что пора что-то менять.
Вернулся немного назад, вспомнил, что заблудившийся человек забирает
вправо, попробовал исправить положение. Ничего не вышло. Беспокойство
нарастало. Я походил еще немного. Решил попытаться унюхать дом
по запаху дыма, но, казалось, все вокруг все было пропитано им.
Проблуждав таким образом минут пять, я вдруг осознал, до чего
плохи мои дела. Оставалось только кричать, хоть это и было донельзя
глупо и по-детски. Впрочем делать было все равно нечего и стал
звать жену. Сначала робко, тихо, потом все громче и смелее. Никакого
результата. Туман глотал звуки, как ватная стена. Через некоторое
время у меня сел голос. Я остался один посреди Анд, слепой, с
охрипшим горлом и почти безо всякой надежды. Меня разобрал истерический
смех, из-за хрипоты похожий больше похожий на харканье. До ближайшего
дома не больше ста метров, а я, как беспомощный младенец, не могу
до него дойти! Сижу с этим дурацким пакетом с табаком на камне
и не знаю что делать. Продолжая смеяться я встал, пошел дальше
и неожиданно остановился. В нескольких метрах передо мной, сквозь
белизну проступали контуры огромной птицы. Или она только показалась
мне огромной из-за тумана? Ее гордые плечи и посадка головы поразительно
напоминали тех орлов, что изображались на штандартах римских легионов.
Только эта была живая. Птица сидела не шевелясь и глядела, как
мне привиделось, прямо на меня. Некоторое время мы рассматривали
друг друга.

— Кыш,— прохрипел я, когда прошел первый столбняк и чуть не упал
от неожиданности.

Сквозь туман я увидел, как она вскинула крылья, словно собираясь
ударить меня ими, и вытянула вперед голову с хищным клювом. Я
в испуге отступил назад, зацепился за камень, больно ударился
плечом. Птица с шумом взлетела и исчезла в белизне. Издалека донесся
ее пронзительный крик. Поднятый воздух мягкой холодной лапой прошелся
по моему лицу и это отчего-то успокоило меня.

Следом за этим в голову пришла интересная мысль. Я набрал мелких
камушков, которые во множестве валялись вокруг и принялся бросать
их во все стороны, прислушиваясь к отзвукам. Если мой снаряд попадал
на один из валунов, раздавался приглушенный туманом стук. Иногда
камень рикошетил и раздавалась целая серия ударов и щелчков. Если
камень падал на почву, то слышно, как правило, вообще ничего не
было. Я надеялся услышать что-нибудь иное помимо этих ударов камня
по камню и в итоге дождался. Раздался металлический звук — камень
нашел «Шевроле». Я сломя голову кинулся по направлению, откуда
раздался звук. Машина стояла большая и спокойная. Залез внутрь,
кинул на колени жене пакет с табаком. Она удивленно вскинула брови:

— Чего не отдал-то? Зажал?

— Какое там... Заблудился.

Она весело оглядела на меня.

— Ты что, пьяный?

— Да отвяжись ты! — я вспылил.— Лучше б пьяный был...

В воздухе повисла пауза.

— Ну, нормально, отошел на десять шагов и тут же заблудился. Кстати,
это ты камнями кидался?

— Я. Только я всего одним камнем попал по машине.

— Одним?

— Единственным.

— Ладно врать-то, тут камни горстями сыпались. Целый камнепад
или дождь из камешков. Мелких таких. Как будто кто зерно сыпал,
птиц кормить. Наверное, всю крышу поцарапали. Платить придется,
когда машину назад отдавать будем.

— Голову даю на отсечение, только один камень бросил.

— Ладно, как хочешь.

По-моему она мне не поверила.

— А ты не слышала, как я кричал?

— А зачем ты кричал?

— Я ж говорю — заблудился я.

— Громко кричал?

— Голос сорвал. Видишь, как говорю?

— Да уж, райское пение. Нет, ничего не слышала. Только камни стучали
и все.

— Бред какой-то. Это все от тумана.

— А может мы заболели? — спросила она с неожиданной серьезностью.

— Вряд ли, а камнями, наверное, старик баловался. Вот уж кто точно
больной.

— Ты все еще хочешь оставить здесь машину?

— В любом случае, остальные варианты еще хуже.

— Не нравится мне все это... Слушай, а ты не боишься? Только честно.

Я не ответил. Она не настаивала и мы стали укладываться на ночь.
Залезли в спальник, но не спалось. За окнами стемнело. Некоторое
время тихо переговаривались, упираясь взглядами в черные стекла.
Понемногу беседа сошла на нет. Мы лежали и прислушивались к совершеннейшей
тишине. Безмолвие гипнотизировало. Я впал в легкое оцепенение,
в ушах переливался почти неслышимый гул, руки и ноги онемели.
Вероятно это влияло высокогорье.

Когда какое-то грузное тело упало сверху на крышу, я едва не закричал
от неожиданности. Рядом дернулась супруга, вцепилась в мое плечо.
Мгновение на крыше царило спокойствие, Потом некое существо принялось
прохаживаться, громко скрежеща когтями по металлу.

— Птица. Орел, может быть,— раздался у моего уха срывающийся шепот.

Я не ответил. Погуляв некоторое время над нами, визитер принялся
грузно возиться, издавая клокучущие звуки и таская нечто тяжелое
по всей крыше. Мы не мигая смотрели вверх, невольно следя за перемещениями
пришельца.

— Ужинает,— догадался я.

— Может выйдешь, сгонишь его? — неуверенно спросила жена.

Мне было запредельно жутко, но признаваться в этом не хотелось.
Сверху слышался тошнотворный треск разрываемых тканей, глухой
стук — видимо болталась голова убитой антилопы, может быть детёныша
ламы или какого-то другого травоядного. И все время скрежет когтей.

— Пусть его,— стараясь, чтобы не дрожал голос сказал я.

В это время сверху на секунду свесилась голова с оскаленными зубами
и безжизненно застывшими глазами. Жена вскрикнула и больно стиснула
плечо.

Ужин орла продолжался долго. Гость не торопился улетать. Сверху
на стекло текли струйки крови, ставшие ночью черными. Слышалось
хлюпанье, чавканье. Мне было противно даже представить, во что
превратилась сейчас крыша. От звуков и воображения на меня накатила
тошнота. Через час или около того он все же наелся, раздалось
хлопанье крыльев, огромная темная тень скользнула за окном и наступила
тишина. Супруга свалилась на сидение.

— Я чуть с ума не сошла.

Я выждал несколько минут, потом вылез из машины, с отвращением
стащил с крыши то, что осталось от антилопы и откинул подальше,
стараясь не запачкаться кровью и не отдаляться больше, чем на
несколько шагов, поскольку туман все еще висел в воздухе. При
этом нельзя сказать, что вокруг было темно — туман словно бы фосфоресцировал,
хотя дальше вытянутой руки все равно ничего видно не было. После
этого быстро юркнул в уютное тепло внутри «Шевроле».

Жена закуталась в одеяло и тут же сонно засопела, как будто не
тряслась только что от страха. Нормальная здоровая психика. Я
всегда ей в этом завидовал.

Ночь прошла спокойно, хотя меня не покидало ощущение, что вокруг
нас кто-то ходит. Я просыпался и мне казалось, что я слышу хруст
гравия под ногами, мерещился темный человеческий силуэт. Потом
послышался бой барабана или бубна, смешивающийся с хлопаньем крыльев
и птичьим клекотом. Ощутимо тянуло запахом дыма, хотя все окна
мы плотно закрыли, вероятно он проникал через систему вентиляции
автомобиля. Неожиданно из тумана появился старик и приставил лицо
к стеклу. Плоское и сплюснутое, оно наводило прямо таки мистический
ужас. Он водил им туда и сюда, не отрывая, и слышался противный
скрип, словно лицо его состояло из тысячи иголок. Потом индеец
и орел оказались внутри машины. Тут до меня дошло, что от дыма
со мной приключились галлюцинации, я успокоился и стал ждать что
будет дальше. Пришедшие неподвижно сидели рядом и внимательно
оглядывали нас, переговариваясь посредством каких-то смутных звуков.
Старик очень доверительно положил голову на плечо орлу, как это
бывает у детей и родителей. При этом он тыкал в нашу сторону прутиком
проволочного дерева, что росли рядом с его домом. Меня не тревожило
ни их присутствие, ни то, как мы все вместе уместились внутри
— я был уверен, что это видение. Поэтому постарался не обращать
на них внимания и заснуть. Вскоре мне это удалось.

Утром я обнаружил, что несмотря на пережитые накануне треволнения,
я прекрасно выспался и вполне готов к восхождению. Туман рассеялся.
Небо было чистое, как синий кристалл.

Машина выглядела ужасно, словно кривое зеркало окружающей красоты.
С исцарапанной крышей, в потеках крови, клочьях мяса и внутренностей.
Я решил не терять времени на мытье, решив, что это можно будет
сделать после возвращения. В такое хорошее утро просто не хотелось
заниматься никакой гадостью.

Жена выглядела утомленной и невыспавшейся. На мои вопросы отвечала
неохотно, бурчала что-то себе под нос, говорила, что она с этими
Андами, индейцами, орлами и прочим зоопарком дойдет до сумасшедшего
дома.

— Всю ночь какой-то бред снился,— сказала она за завтраком.

— М-м,— промычал я с набитым ртом.— Что за бред?

— Да, чушь полная. Тебе будет неинтересно. Как будто индеец с
орлом залезли к нам внутрь и сидели тут как два голубка. Старик
орлу голову на плечо положил. «Мадонна с младенцем»! — она фыркнула.—
Дурка по мне плачет.

Мне словно ком замерзших муравьев за пазуху кинули. Я поежился,
но она, ничего не заметив, продолжала.

— Потом дед и говорит мне: «Ты холода не боишься?». Я отвечаю:
«Не то чтобы очень... Если надо, могу и потерпеть». «Хорошо»,—
говорит.— «А то, знаешь, бывают такие мерзлявые». И смотрит так
серьезно, как будто это и не сон вовсе. Бред...

Я сидел, забыв про еду.

— Ну?..

— Что ну? — отозвалась она.

— Дальше-то что?

— Не знаю. Больше ничего вроде и не было.

— А я где был?

Она недоуменно пожала плечами.

— Спал, что ж ты еще мог делать? Спал.

Нам и раньше случалось видеть похожие сны, но так сильно они еще
никогда не совпадали. Впрочем, я не сказал ей об этом.

Мы доели завтрак, собрали рюкзаки и отправились вверх.

В один день на вершину было не подняться, поэтому мы несли с собой
палатку, запас провизии, небольшую горелку, чтобы можно было греть
пищу и греться самим. Мы шли, пока не начало смеркаться. Потом
поставили палатку под навесом скалы рядом с ледником. До вершины
оставалось всего несколько часов пути, по крайней мере так казалось
снизу. Мы поели, покурили у входа, как всегда перед сном. Если
вы никогда не пользовались спальным мешком на двоих, вам трудно
будет понять, насколько он хорош для молодых супругов в походе.
Потом мы уснули. Будильник не был нам нужен. На восхождении инстинкты
обостряются и всегда знаешь, когда надо вставать. Правда в тот
раз мы проснулись раньше. Я почувствовал, как она вылезла из спальника
и тихо копошится в рюкзаке.

— Тебе придется идти одному,— осипшим ото сна голоса сообщила она.

— Почему?

— Я не могу, у меня дела.

— Господи, какие еще дела в горах?

— Обычные, женские.

Она всегда плохо переносила такие периоды. Иногда даже оставалась
на больничном и не ходила на работу.

— Так ведь не время, с чего бы?

— Да кто его знает. Перемена климата, смена полушарий, часовых
поясов. Всего понемногу.

— Да уж, не вовремя, не вовремя...

Она затихла и почти беспомощно произнесла:

— Сама не знаю. Что ж за невезение!

— Жаль, столько стремились, и теперь все обломалось.

Она уткнулась лицом мне в плечо.

— Ты не поверишь, до чего обидно. Сейчас бы поплакать...

Я никогда не видел ее плачущей, наверное, она просто не умела
этого.

В темноте палатки повисла тишина, прерываемая лишь ее посапыванием,
горячо и влажно трогающим кожу сквозь одежду. Она первая нарушила
молчание.

— Когда заберешься на вершину, крикни мое имя.

— Тебе это правда нужно? Это же будет как в плохом фильме.

— А я люблю плохие фильмы, у меня вообще дурной вкус. Крикнешь?

Я погладил ее по затылку, взъерошил густые волосы.

Через час шипы моих ботинок уже впивались в наст на склоне горы.
До вершины вполне можно было добраться часа за четыре. Не восхождение
— прогулка. Иногда немного не хватало воздуха, но в целом — ничего.
Ниже и левее располагался большой ледник, удивительно мощный и
прозрачный. Сверху он казался просто большим озером с чистейшей
водой, которая отчего то не выливается из берегов, несмотря на
уклон. Странный эффект, никогда раньше не видел такого прозрачного
льда. Наверное сыграло роль ярко светившее в тот день солнце.
Словно извинялось за вчерашний туман. Я одел очки, чтобы блеск
не слепил глаза. Несмотря на отсутствие жены, настроение было
великолепное.

Никто и никогда не говорил нам, что здесь может быть лавиноопасно.
Никто и никогда. А сам я отчего просто забыл и думать об этом.
Непростительная неосторожность.

В какую-то секунду я понял, что в мире что-то случилось. Все вокруг
на мгновение замерло, словно превратилось в кусок янтаря. Мне
показалось, что я единственное существо во вселенной, еще способное
двигаться и мыслить. Я оглянулся, и тут мир с почти неразличимым
на слух щелчком треснул. У заснеженной вершины появилось некое
движение, поначалу слабое, как рябь в глазах, потом оно разрослось
и на меня устремилась лавина, похожая на стадо бешеных снежных
быков. Я побежал к ближайшему скальному выступу, уже заранее зная,
что не добегу, да и сумей я сделать это, он все равно не спас
бы меня. Просто надо было что-то делать и я побежал. Бежал и думал,
что умирать, оказывается, совсем не тяжело и не страшно. Просто
в такие моменты нельзя до конца осознать, что умираешь, происходящее
не более реально, чем осознанная галлюцинация. Я бежал со всех
ног, а потом увидел внизу, чуть в стороне от меня ярко оранжевый
крохотный треугольник нашей палатки. Лавина неминуемо должна была
зацепить его на своем ходу. И вот тогда мне стало страшно и невыносимо
больно. До яркого пятнышка на белом снегу было недалеко — километр
— полтора, но это все равно, как если бы он был на орбите Плутона.
Расстояния потеряли смысл и значение. Я закричал от боли и продолжал
бежать так, что мышцы рвались, как гитарные струны. Сначала просто
кричал ее имя, а потом стал молиться. Я не очень верующий человек,
но в такой ситуации невозможно остаться атеистом.

— Господи,— кричал я,— помоги мне! Спаси ее! Спаси нас, Господи!
Яви чудо! Прости меня за все и спаси ее!..

Так меня и настигла лавина. Сначала обдала снежной пылью, потом
снег стал невыносимо густым, как вата, как смола, он заглотил
меня, завертел, выворачивая кости и дробя их, словно прессом.
От боли и круговерти померк свет и больше я ничего не помню.

Темнота понемногу расступилась.

Я лежал спиной на льду, было очень холодно, я не мог пошевелить
ни рукой ни ногой, но меня это совсем не заботило. Я почти не
ощущал своего тела, до меня словно бы доходили только отголоски
того, что с ним происходит, но и они не трогали меня. Рядом лежала
она. Я не видел ее, просто чувствовал, что она здесь, рядом, почти
касается меня рукавом куртки. Еще рядом был индеец, а высоко в
солнечном небе, словно знак смерти, кружил орел.

Что-то витало в воздухе, тревожащее и тоскливое, как песня. Из-за
этого я не мог сосредоточиться ни на своих мыслях, ни на окружающем
пейзаже. Потом понял, что это говорит индеец, сидя за нашими головами,
так что мы не могли видеть его, а лишь слышали. Он бормотал что-то
ни к кому не обращаясь и по мере того, как я слушал его, ко мне
возвращалось ощущение тела. Голос как будто пришивал меня к рукам,
ногам, голове. Я попытался взглянуть на старика но мешал поднятый
капюшон куртки.

Мы были на склоне горы, под нами лежала, похожая на чашу, долина,
выделяющаяся зеленью на фоне серых скал и снега. Вверху было небо.

— Как много воздуха,— подумал я.

Я готов был лежать так еще неизвестно сколько, но индеец вдруг
замолчал.

— Вставайте,— сказал он.

И тогда мы встали и пошли.

Он привел нас на вершину горы, имя которой переводится как «смерть»
и «испытание», и мы поглядели с нее вниз. Прямо под нами лежал
тот самый ледник, что так поразил меня во время восхождения. То,
что я увидел там, в его толще, в другое время, убило бы меня,
я, наверное, просто сошел бы с ума. Но тогда я пребывал в состоянии
некоей отрешенности. Все вокруг происходило как бы не со мной.

В нестерпимо ярком свете солнца под несколькими метрами льда на
довольно большом расстоянии лежали два обнаженных тела. Мужчина
и женщина. Удивительно светлые, чистые, красивые. Казалось, от
них исходит легкое сияние. Это были я и она. Вначале мне показалось,
что мы мертвы, но тут одно из тел пошевелилось, как бы вжимаясь
в холодную стену своей тюрьмы. Другое тело повторило его движение
и я понял, что мы видим друг друга и стремимся друг к другу. Похожие
на двух золотых рыбок в синем сияющем озере, своим теплом мы прокладывали
путь навстречу, растапливая тысячелетний лед Анд.

Он молчал, чтобы мы поняли, что случилось. Мы тоже молчали, потому
что словно бы превратились в ледяные фигуры. В голове у меня родились
слова и я не знал кому они принадлежат.

— Отныне всякие чувства покинут вас, в вас не останется ни капли
радости, пока ваша любовь, разделенная на две половины, не соединится
вновь. Вы будете жить не чувствуя ничего, но когда-нибудь все
вернется к вам снова, если в вас сохранится вера в то, что этот
ледник, лежащий здесь с начала времен можно растопить. А пока
с вами останется только тоска по тому времени, когда вы могли
чувствовать и радоваться.

С этим он столкнул нас в пропасть и снова наступила тьма. Мы очнулись
в нашей иссеченной и залитой засохшей кровью машине.

Рассказчик затих. Я сидел неподвижно, глядя в стол перед собой,
поцарапанный тысячами посетителей, что ждали тут друг друга, и
думал, что так конечно же не бывает, как в услышанном мною рассказе,
но все равно верил этому странному выцветшему человеку с синими
глазами, одетому в поношенную шубу Деда Мороза.

Человек помолчал, возвращаясь из воспоминаний, и стал заканчивать
рассказ:

— Дальше все пошло совсем неинтересно. Теперь мы живем и ждем.
Я ушел со своей работы, потому что не могу ни на чем по-настоящему
сосредоточиться, кроме ожидания. Оно не дает думать не о чем.
Мы уже и сами превратились в одно сплошное ожидание. Перебиваемся
случайными заработками вроде как сейчас. Потом приходим домой,
едим и засыпаем, повернувшись друг к другу спиной. Любви не осталось,
есть только надежда на то, что она где то существует.

Из нашего мира словно бы ушли все цвета и, как и было обещано,
осталась только тоска. Вы знаете, как это невыносимо тяжело, когда
нет вокруг ничего, что бы могло заинтересовать? Я выпросил нам
жизнь и вот теперь едва-едва удерживаюсь от самоубийства.

— Но вы все же любите ее? Со стороны кажется, что ваши отношения...
— я замялся в поисках подходящего слова,— очень холодны.

— Может быть... Не забывайте, что между нами полтора километра
льда.

— И далеко им, то есть вам, еще идти?

Собеседник пожал плечами.

— Трудно сказать, мы можем только догадываться. Может быть лет
сто, может двести.

— Вы это серьезно?

— Да, вполне.

От рассказа его лицо осунулось, как будто он заново пережил то
восхождение, скулы и кости черепа проступили сквозь кожу. Он вдруг
поднял на меня глаза.

— Только вы не подумайте, что я жалуюсь. Да, это ужасно тяжело
— жить под тяжестью Божьего чуда, которое страшнее всех испытаний,
что я знаю. Как Вечный Жид. Ужасно тяжело жить здесь, тогда как
наши лучшие половины наши лежат там, в Андах. Но когда б вы знали,
как красивы мы те, в горах, освещенные обжигающе ярким светом
солнца, стремящиеся друг к другу сквозь толщу вечного льда!

Его лицо на секунду зажглось какой-то потусторонней радостью,
но тут дверь кафе распахнулась и с мороза вошла чуть раскрасневшаяся,
но не ставшая от этого ни ярче ни эффектнее, Снегурочка. Мужчина,
тут же забыл обо мне, не глядя в мою сторону, поднялся, и медленно,
как в рапидной съемке, друг за другом они вышли из кафе. Дверь
хлопнула. Тепловая пушка над входом привычно отсекла холодный
воздух.