Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Я всегда считал, что коллекционеры — люди сумасшедшие. Не полностью,
конечно же, не так, чтоб бери и тащи любого из них в желтый
дом, но некоторая доля безумия в них, несомненно,
присутствует. Я сейчас расскажу об одном из своих знакомцев, который
коллекционировал донельзя странную вещь. Точнее вещь-то сама
по себе обыденная, но не думаю, что кому-нибудь еще в
голову могла прийти мысль о том, что это может служить предметом
увлечения. Мой знакомый собирал тьму.

Для первого знакомства с обладателем столь необычного хобби попробую
вкратце обрисовать его портрет и обстоятельства, при
которых мы сблизились.

Это был маленький, ростом не более ста шестидесяти сантиметров,
невзрачный человечек с большим носом и серыми мышиными глазками,
по странному капризу природы, обрамленными такими длинными
ресницами, что они сделали бы честь любой девушке. Сложения
скорее сухощавого, нежели полного. Пальцы на руках длинные,
тонкие, какие были бы в пору скрипачу или пианисту. Но он не
был ни тем ни другим.

Мы познакомились с ним, когда учились вместе в одном техническом
ВУЗе. Он был не сказать, чтоб нелюдим, скорее это была некая
странная смесь привычки к одиночеству и чудовищной робости. Он
крайне редко заговаривал первым, а если случалось, то
краснел и запинался, не зная, как начать разговор. Если же кто-то
просил или спрашивал его о чем-либо, он растерянно улыбался
и, чуть приоткрыв рот, с жалким изумлением смотрел на
обратившегося. Долго не мог взять в толк, что от него хотят,
растерянно скользя по собеседнику взглядом и хлопая длинными
девичьими ресницами. Не выслушав до конца просьбы, он уже
пытался дать ответ, а иногда и вовсе вел себя, как человек,
который вдруг перестал понимать русский язык, но всеми силами
старается помочь другому в его затруднениях. Если у него
просили книгу, он сначала, мелко шаря руками по столу, предлагал
ручку или карандаш, потом, видя, что ошибся, протягивал
тетрадь с лекциями.

— Книгу, задачник по термеху (теории машин и механизмов),— произнося
почти по складам, раздражался просящий.

Он судорожно кивал головой, лез в сумку, бормоча шепотом: «ах,
книгу, книгу... Я понял, вполне понял», и доставал теоретический
курс сопромата. Видел, что опять ошибся, в голове его, как
стаи горящей саранчи, начинали метаться беспорядочные мысли,
и он вообще переставал что-либо понимать. Проситель,
заметив, как в его щенячьих глазах начинают закипать бессильные
слезы, смущался и раздражался одновременно, после чего оставлял
его, бормоча под нос что-нибудь вроде «тормоз чокнутый».

Поначалу я пытался сблизиться с ним, так как меня всегда влекло к
подобным аутсайдерам. Вероятно, я сам, не являясь сильной
личностью, чувствовал, что возле таких субъектов могу
чувствовать себя в безопасности, не опасаясь злобных шуток и
неожиданных подвохов. Должен сказать, что усилия эти ни к чему не
привели. При малейших попытках завести с ним разговор, он
впадал в свое растерянно-жалкое состояние, и добиться от него
мало-мальски вразумительного ответа просто не получалось. В
итоге я капитулировал.

Учился он доволно средне, хотя посещал все лекции и все записывал.
Отвечать у доски было выше его сил, даже если он знал весь
материал до последней запятой. Учителя со временем узнали об
этой его особенности и не трогали его, ограничиваясь
письменными ответами, как если бы он был немой. Я так и считал бы
его чем-то вроде тихо помешанного, если бы однажды его чудом
не затащили на день рождения нашей одногруппницы. Попал он
туда совершенно случайно. Гости (по большей части из нашего
института) подвыпили, вышли покурить на лестничную площадку.
Он жил двумя этажами выше и как раз в это время поднимался к
себе. Не обращая внимания на его слабые протесты, они
впихнули его в квартиру. Пить он отказался наотрез, как окружающие
ни старались. Отстали только тогда, когда поняли, что он
сейчас заплачет. После чего гости впали в некоторое
недоумение, зачем же они собственно вообще притащили сюда этот
«подарок». И тут кто-то совершенно бездумно предложил «подарку»
таблетку реланиума. Ему, видимо, было самому неудобно все время
отказываться от предложений и заботы окружающих, поэтому он
без колебаний взял её и съел, запив соком. Наверное,
потому, что никогда не слышал, что таблетки могут быть в чем-то
сильнее выпивки. Народ ахнул, но тут же забыл о нем. А он
расслабился, сел в углу и стал наблюдать за танцующими. Видимо,
«накрыло». Так продолжалось с полчаса, затем он неожиданно
подсел ко мне и начал расспрашивать что-то о компьютерах. Я
тогда только подключился к интернету и просиживал ночи
напролет перед монитором. Оказалось, что он тоже не вылезает из
«паутины». Мы болтали несколько часов и я только поражался. Он
говорил красиво, умело, даже художественно, чего я никак не
мог от него ожидать. Когда вечеринка подошла к финалу и
народ стал расходиться по домам, он спросил:

— А что это за таблетка-то была?

— Реланиум. Ну и как тебе?

— Ничего, забавная вещь.

— Слушай, тебе надо их каждый день есть. Тогда с тобой хоть
по-человечески поговорить можно.

На что он довольно странно отреагировал:

— Да что зря болтать? Дай лучше адрес своего почтового ящика, в
смысле электронного. Я тебе, может, привет пришлю.

Мы обменялись адресами.

Потом он пошел домой, а я с остальными к кому-то на квартиру, где и
задержался. Через два дня, когда мне все же удалось
добраться до дома, в моем электронном почтовом ящике уже лежала
записка от него.

«Если ты читаешь это письмо, значит ты еще жив, если нет, то я зря
потратил пять минут. Не увлекайся алкоголем, от него
выцветает ощущение яркости жизни. Привет».

Так началась наша переписка.

Она продолжалась несколько лет. Поначалу это были ничего не значащие
замечания — обмен мнениями по неким мелким учебным вопросам
или просто о жизни. При этом в институте мы все так же
практически не общались. После окончания учебы мы перестали
видеться вовсе. Я жил и работал в своем городке, он в соседнем.
Впрочем, интенсивность нашей переписки от этого только
возросла. Но возросла не за счет меня: он вдруг начал присылать
мне большие письма, где рассказывал о своем странном
увлечении и понимании некоторых вещей в целом. Тогда он вторично
поверг меня в изумление, граничащее иногда с чувством, что меня
просто искусно дурачат или я читаю некие «записки
сумасшедшего».

Письма его, как я ни пытался, не хотели складываться в полноценный
рассказ. Поэтому в итоге я оставил эти попытки и попытался
лишь расставить его записки, местами очень отрывочные, в
порядке, удобном для понимания. Рассказ будет вестись от его
лица, а начать его можно примерно так:

«Когда смотришь в темноту, то поначалу ничего не видишь, но это
только потому, что мы отвыкли от нее — наши города полны больным
электрическим светом днем и ночью. И лишь когда глаза
привыкают к ней, начинаешь видеть ее такой, какая она есть. Ее
населяют существа, чья природа отлична от нашей, и поэтому
столкновения с ними могут привести к непредсказуемым
результатам.

Тьма обнимает, ее чувствуешь на лице, руках, спине, щиколотках. Ее
прикосновения — то ли ласкающие, то ли ощупывающие, как
хищник ощупывает свою жертву. Она похожа на крылья летучей мыши,
на пух с хвоста черной кошки. Она обвивается гибкой лианой
вокруг тебя: теплая, чуть влажная, как ненасытные женские
губы. Ее дыхание скользит по телу, шевеля волосы на лбу и делая
остановки на висках. Временами кажется, что возле уха
слышится ее страстное, немного хриплое дыхание с дергающимся
горлом. Тогда заводишься сам, вертишь головой, ища эти губы и
хватая открытым сухим ртом пустоту, поворачиваешься
беспорядочно, пытаясь увидеть или ощутить ее.

Долгое время я собирал и изучал свою коллекцию, посещал заветные
места, искал новые. Я облазил все окрестные подвалы, умудрялся
тайком от родителей проводить целые ночи на улице в поисках
интересных экспонатов, пробовал ходить по тоннелям метро.
Там особенно интересно, кругом опасности — поезда,
электричество. Недостатком коллекции было то, что когда мне хотелось
побыть, к примеру, в сырой тьме осеннего леса, этого
приходилось ждать до осени. Хотя воспоминания у меня никто не мог
отнять.

Через десять лет в коллекции было уже около сорока видов темноты, и
все совершенно разные. Объяснить непосвященному человеку
разницу между ними довольно затруднительно, хотя самые
примитивные различия воспринять могут многие. Есть темнота сухая,
влажная, спокойная, волнующаяся, запутанная, как лабиринт
Минотавра или простая, как водная гладь... Можно долго
продолжать, но дальше будет все менее и менее понятно. Причем обычно
люди употребляют эти термины применительно к своим ощущениям
от чего-либо, то есть «мне было спокойно в темноте или
тревожно». На самом деле, разница именно в самой темноте, просто
она бывает разная и человек тут совершенно не при чем. Но
какой бы она ни была, в ней всегда чувствуется опасность и
неизведанность.

Все тайны начинаются там, где бесполезны глаза. Но как сильный свет
ослепляет, так и совершенная тьма наделяет своим, непонятным
для других зрением.

Руки, уши и тем более глаза не могут дать в хорошей темноте никаких
гарантий на благополучный исход путешествия. В такие моменты
надо забыть о существовании тела и обратиться в комок
щупальцев, исследующих пространство вокруг. Мозг очищается,
появляется чувство, будто паришь над землей, не чувствуя ее
собственнической власти. В детстве я очень плохо видел именно при
недостатке света, сейчас же вижу не хуже любой кошки —
зрение сильно обострилось.

Все время, пока я рыскал по темным улицам, тоннелям и подвалам, меня
не оставляло ощущение, что это не полная темнота, не такая
полная, какой могла бы быть. Не хватало ей прозрачности, той
кристальной чистоты, какая бывает у бриллиантов и
драгоценных камней чистой воды. Не хватало кристального звона, что
раздается, если задеть металлическим стерженьком хрустальный
бокал. В моей коллекции не было тьмы. Настоящей,
непроницаемой. И искать ее нужно было именно здесь на земле, а не
где-нибудь в космосе — там всюду звезды, правда есть еще некие
черные дыры, но что это такое, сейчас никто толком ответить не
может. Хотя может быть именно они и являются прибежищем
абсолютной тьмы. Как любой истинный коллекционер, я хотел
заполучить в коллекцию лучшие экземпляры (земные конечно же). У
других собирателей, все упирается, как правило в деньги, мне
же это никак не могло служить препятствием. Но с другой
стороны все ценности планеты, как правило хорошо известны, будь
то первая английская марка, алмаз «Око света», Джоконда или
Кадиллак «Серебряный призрак». Каждый коллекционер знает где
они находятся. Для этого выходят каталоги, издаются журналы,
газеты и кучи другого хламья. В моем случае все совершенно
по иному. Тут нет ни подсказок, ни путеводителей, но от
этого только интересней.

Скучные домашние дела тяготят меня, я томлюсь и задыхаюсь, как перед
грозой, когда не хватает воздуха. Раздражаюсь по пустякам,
с трудом дожидаюсь часа, когда полная непроницаемость снова
спрячет меня в свое чрево, где обостряются чувства и жизнь
кажется стоящей штукой, потому что здесь понимаешь, что она
может в любую секунду оборваться, как паутинка, сплетенная
беспечным пауком на коровьей тропе.

На работе от бумажной пыли у меня воспаляется нос, отчего по утрам
из него идет кровь. Врач сказал, что надо либо бросить
работу, либо мазать нос какой-то вонючей мазью, запаха которой я
не переношу. Работу можно было бы бросить, но я не знаю, как
бы я объяснил матери, зачем я это сделал. Мой рабочий стол
завален бумагами, как осенний лес гниющей листвой. Они шуршат
и временами кажутся мне похожими на пласты могильной земли.
Часы на работе тянутся тоскливо и томительно, как последние
капли крови из мертвого тела. Потом я прихожу домой, а там
совершенно нечего делать, только пустота и сонливость
тяжелыми ватными шарами катаются, ударяясь о стены тесной, похожей
на гроб квартиры. Как видишь, ассоциации исключительно
одной направленности, но никакие другие в голову не приходит.
Такая жизнь невыносима в своей бездумности и тщетности. Она не
стоит ничего и потому ее потеря не кажется такой уж
страшной. Да и что я такое в конце концов? Кожаный мешочек с
кровью, имеющий право выбора, вот и все. Стоит ли настолько ценить
себя, что бы отказаться от полноценной жизни?

Иногда мне кажется, что если бы однажды утром мне сказали бы, что я
уже умер и мне больше не за чем ходить на работу, а оттуда
домой, то я бы был совершенно счастлив, если б не моя
коллекция. Ее жаль. Все, что ценно обычным людям, мне не интересно.
Вот такая форма уродства.

Началось это мое странное увлечение в раннем детстве. Изначально я
видел в темноте хуже обычных людей. Там, где остальные еще
что-то различали, я ходил, как слепой, натыкаясь на людей и
опрокидывая стулья. Я жил тогда с родителями в двухкомнатной
квартире на окраине города, где не было поблизости ни
фонарей, ни ярких светящихся вывесок на магазинах, не было даже
светофоров. По этой причине, как только в доме гас свет, в нем
тотчас же воцарялась непроницаемая тьма, сгущаемая к тому же
тяжелыми шторами, к которым питали пристрастие мои
родители. По вечерам мама задергивала их и только тогда включала
свет.

— А то смотримся, как на экране,— говорила она.

И была, в целом, права. Я сам зачастую люблю, идя по вечернему
городу, глазеть в ярко освещенные окна домов рядом с дорогой. Там
можно было разглядеть кусочки чужой жизни, такой
неизвестной и до одури знакомой. Там, за окнами, люди, не подозревая,
что за ними наблюдают, живут своей простенькой и мелкой
жизнью: ужинают, ругаются, смотрят телевизор, засыпая на ходу,
делают уроки, читают газеты. Все то же, что и у меня.
Особенно странно смотреть на все это зимой, когда я стою на холоде,
поеживаясь от мороза, притоптывая ногами и гляжу, как в
квартирах ходят теплые люди в легких маечках, халатиках и
тренировочных штанах, как будто и нет в метре от них ни холодного
ветра, кусающего за уши, как синий волнистый попугайчик, ни
замерзших до хрупкости голых ветвей, словно не носятся в
воздухе снежинки, похожие на пух убитой небесной курицы.
Кажется, что это не окно, а самый настоящий экран, где просто
показывают кино. Ощущение, будто эти персонажи живут в другой
реальности, что, в конечном счете, верно. Это и есть другая
реальность — реальность цивилизации, искусственная и хрупкая,
не прочней оконного стекла. Люди так свыклись с ней, что
воспринимают ее как нечто вечное, незыблемое. Иногда хочется
взять камень побольше и швырнуть его в этот тихий омут уюта,
чтоб разбилась гладь стекла, брызги полетели в стороны и все
черти там перебаламутились. Чтобы обитатели омута дернулись
от ужаса, от холода, от того настоящего, что ворвалось к
ним вместе со снегом в рваную рану разбитого окна. Чтобы
закружились в беспорядке поднятые ветром газеты, заметались
листки календаря...

Но я никогда не делал этого. Просто наблюдал из темноты.

Страшная и притягательная сторона тьмы обнаружилась с тех пор, как
только родители получили двухкомнатную квартиру и маленькую
комнату отдали мне. Родители спали в большой, я в своей
маленькой. Когда не удавалось уснуть сразу, приходилось долго
лежать в становящейся вдруг сразу горячей и неудобной постели,
ворочаться с боку на бок и перебирать случившиеся за
прошедший день события и слушать. Как только квартира погружалась
во тьму, изо всех углов выползали шумы. Они, незаметные в
дневной и вечерней суматохе, ночью становились полноправными
хозяевами квартиры. Шорохи, постукивания, скрипы и шелесты
бродили никого не боясь и не стесняясь. Особенно интересным был
коридор. Там постоянно что-то происходило: кто-то бегал на
маленьких лапках, издавая дробный топоток, что-то большое,
как корова или бегемот, временами шумно и сонно вздыхало под
дверью. Дом как будто заполнялся странными зверями
невидимыми в темноте, а может даже и состоящими из темноты. Или
темнота состояла из них. Если небо было чистое и была луна,
лучики света пробивающиеся из-за штор, отчасти разгоняли этих
зверей, в остальное же время ничто не мешало им владеть
квартирой, которую днем я считал своим домом.

Но самое страшное начиналось, когда среди ночи вдруг хотелось в
туалет. Чтобы дойти туда, надо было выйти в коридор и идти по
нему вперед мимо комнаты родителей все прямо и прямо, пока не
упрешься в туалетную дверь. В коридоре темно было всегда. Я
долго терпел, старался уверить себя, что мне никуда не
хочется, и лишь когда становилось совсем невмоготу, осторожно
опускал ноги на пол, отчаянно боясь, что из-под них сейчас
прыснут живущие в темноте мыши, темные мыши. Нашаривал тапки,
все так же подозревая, что эти зверьки могли набиться и туда,
как в гнездо, подходил к двери и, сглатывая от страха,
брался за ручку. Считается, что в фильмах ужасов нет более
тревожного и волнующего кадра, чем медленно открывающаяся дверь.
Так же маленькому ребенку ужасно страшно открывать дверь из
одной темноты в другую. Я брался за ручку, она всегда была
спокойная и холодная. Поворачивать ее я никогда не торопился и
держался некоторое время просто так, не решаясь повернуть,
ожидая, что сейчас кто-нибудь повернет ее стой стороны и
готовясь с облегчением закричать от ужаса. Волосы на затылке
шевелились, как трава, в которой бегают незаметные цыплята. По
коридору двигался, вытянув вперед одну руку, а другой
ощупывая стену. Шел и думал, что вот сейчас моя рука упрется в
шершавый бок темной коровы или лицо злобного гнома. Тем не
менее каждый раз я благополучно добирался до цели. Путь обратно
всегда проходил гораздо быстрее. Идти надо было на
крохотную светящуюся точку глазка во входной двери. Слева от нее
была моя комната, где я тут же нырял под одеяло и дрожал от
восторга, что и на этот раз темные звери не достали меня. И
вместе с тем было чувство, что я все же встретился с чем-то
удивительным и будоражаще интересным. От пережитых волнений я
быстро засыпал, а днем совершенно забывал о своих ночных
переживаниях.

В детстве же, когда мне было лет пять, со мной произошла одна
забавная история, которая подсознательно наверняка повлияла на мое
дальнейшее увлечение тьмою.

Как-то родители отправились в театр. Театр был в другом городе. И
хотя для поездки туда отцовский завод предоставил автобус,
ожидать их возвращения раньше полуночи было нельзя. В доме
остались лишь я да кошка Багира.

Это было изящное, грациозное создание на длинных, стройных лапах.
Темно-серого цвета, с большими бледно-зелеными глазами.
Достаточно своенравная и самостоятельная. Видимо, из-за таких
представительниц кошек и стали называть «сама по себе». У нее
была одна особенность — она не любила, когда я пел. Когда отец
напевал что-то под гитару, она относилась к этому
совершенно спокойно и не обращала ни малейшего внимания, но стоило
мне запеть что-либо одному без аккомпанемента, как она
прибегала, начинала тереться о мои ноги, жалобно мяукать, а если
после этого я не прекращал своего занятия, то и покусывать. Не
больно, но ужасно неприятно. В тот вечер я играл в
солдатиков и горланил марш.

Смело солдаты в бой вы идите,
Смело ужасною смертью умрите.
Пусть разорвет нас бомбой на части,
В этом простое солдатское счастье.

Вряд ли я мог где-нибудь подслушать эти жизнелюбивые слова, скорее
всего, я сам же и сочинил их во время игры. Багира некоторое
время скулила рядом, а поскольку я не собирался замолкать,
стала кусать меня. Чувствуя себя в доме полноправным
хозяином, я довольно грубо схватил ее за шкирку и, стараясь не дать
ей оцарапать мне руки, понес в комнату родителей. Забросил
внутрь, плотно закрыв за собой скрипучую дверь. После этого
продолжил игру и пение. Багира, не вынося заточения и моего
пения, жалобно мяукала под дверью, прося выпустить. Потом,
видимо, разозлилась и стала угрожающе завывать. Я лишь
довольно усмехался про себя, разворачивая полки и делая обходные
маневры. Дверь закрывалась плотно, я не боялся, что кошка
придет мстить. Понемногу, то ли она угомонилась, то ли я
перестал замечать ее угрозы. Игра была в разгаре, когда потух свет.
От неожиданности я застыл, не понимая, как такое могло
случиться и надеясь, что сейчас его снова включат. Дом замер и в
тишине раздался оглушительно громкий, резкий, как скрежет
иглы по стеклу, скрип открываемой двери. Той самой, за
которой сидела обозленная на меня кошка. Я онемел от страха. Он
был беспричинный и оттого еще более пугающий. Я не видел
ничего вокруг. Глаза понемногу привыкали к темноте, но видней от
этого не стало. Шторы были плотно задернуты, фонарей рядом,
как я уже говорил, не было. Я сидел на полу среди
расставленного мной войска, которое не могло защитить меня. В голове
мелькнула мысль о том, что следовало бы закрыть дверь в мою
комнату, чтобы сюда не пробралась Багира, и тут мою голень
пронзила острая боль и раздался торжествующий кошачий вопль.
Это было так неожиданно, что я буквально обмер от страха и
закричал, как резаный. Этот крик, наверное, и вывел меня из
ступора. Я ударил наотмашь, но рука прошла сквозь воздух —
кошка уже успела отскочить от моей ноги. Царапины сильно
болели. Я вскочил и отбежал к стене, раскидывая стоящих повсюду
солдатиков, споткнулся, чуть не упал. Прижался к ней спиной,
двинулся в угол. Рядом раздался утробный мяв Багиры — она не
собиралась так просто отпускать меня. Я добрался до угла и
тут боль снова обожгла ногу. Я пнул невидимую врагиню, но
лишь слегка задел ее. Сзади почувствовал что-то твердое —
клюшка! Она иногда стояла здесь, если я не успевал убрать ее на
положенное место в кладовке. Я схватил ее, выставил перед
собой и наклонив к полу, стал ждать новой атаки. Было страшно,
сердце колотилось о грудную клетку с такой силой, что боль
отдавалась в горле. Где-то рядом на стене неимоверно громко в
наступившей разом тишине тикали часы с кукушкой. Ноги еле
держали мое ослабевшее тело. Я почему-то вдруг почувствовал
себя пещерным человеком, застигнутым ночью вдали от жилища.
Рядом бродил хищник, медленно сужая круги. А у меня в руках
было лишь хрупкое копье против большого и сильного зверя. Для
пятилетнего ребенка и разозленная кошка — страшный зверь.
Говорят, что в темноте, когда почти ничего не видно, лучше
совсем закрыть глаза, чтобы не отвлекаться на зрение и
сосредоточиться на слухе, обонянии да и просто подсознательных
ощущениях и реакциях. В таких условиях лучше всего просыпаются
инстинкты, которые спасали наших предков, когда те еще даже
не были людьми. Тогда я этого не знал, смотрел вокруг широко
открыв глаза, но видел только густую пелену тьмы, окружающую
меня. У кошек в темноте часто светятся глаза, но к моей
Багире это не относилось. Во дворе послышался звук въезжающей
машины, комната на секунду осветилась фарами сквозь щели в
шторах и я увидел своего врага. Она спокойно прохаживалась
неподалеку, в одночасье ставшая невероятно большой и ужасной.
Весь ее вид говорил: «ничего, твоя палка не испугает меня, я
выберу момент и снова брошусь». Вспышка погасла. От этого
зрелища мне стало совсем не по себе, я едва не разревелся, но
кое-как пересилил себя. Наше тихое противостояние длилось
довольно долго. Наконец, кошке, видимо, надоело бездействие и
она прыгнула. Я не видел, но все равно, каким-то шестым
чувством, почуял ее движение. Ударил наугад и понял, что попал.
Она отлетела, ударилась обо что-то, то ли о стул, то ли о
ножку стола, злобно мяукнула. Я снова замер в ожидании атаки.
Боль разозлила кошку и она, забыв об осторожности, бросалась
еще несколько раз, но только единожды дотянулась до меня,
оставив на моей ноге еще три царапины. Остальные нападения я
отбил клюшкой. Под конец, я помню, меня даже охватил некий
азарт, как бывает при какой-нибудь увлекательной игре. Было
волнительно и весело. Страх прошел совершенно, боль почти не
воспринималась, она была чем-то вроде непременной части
игры, жестокой и крайне интересной.

Конец забаве положили родители, вернувшиеся из театра. Кошка,
наверное тоже поняла, что игра окончена и спряталась. Свет
включили сразу же после их прихода, словно кто-то решил для себя,
что ничего интересного больше не будет и можно давать ток. О
своих царапинах я что-то соврал, на том эта история и
окончилась.

Но с тех пор, глядя в глаза кошкам, я всегда недоумеваю, как люди не
боятся держать рядом таких опасных зверей. Поглядите в их
узкие зрачки, и на вас посмотрит оттуда хищник, если надо,
убивающий без жалости. Кошка — это дикое животное, которое
только позволяет считать себя домашним. Очень люблю кошек.

Тогда-то, вероятно, я и вынес для себя нечто, что руководит мною до
сих пор. Странное и непередаваемо сладкое чувство жизни на
острие, истинной жизни, которую несут опасности, начинающиеся
там, где кончается зрение. Скорее всего, я мог бы получить
все то же самое или похожее, если бы прыгал с парашютом,
занимался альпинизмом, подводным плаванием, работал в уголовном
розыске, записался добровольцем на войну или еще Бог знает
чем. Но все это как-то сложно, для этого нужны разные
приспособления, экипировка, при этом надо обязательно работать в
контакте с другими людьми, а у меня это выходит всегда из рук
вон плохо. Не могу общаться с людьми. Ступор нападает, хоть
разбейся. Может, это оттого, что где-то в глубине души я не
люблю людей и не вижу нужды в общении сними. Наверное
поэтому и стремлюсь спрятаться от них там, где они почти не
бывают.

Кстати, интернет мне нравится именно, как наименее личностный способ
общения, наиболее «темный» что ли. Напечатанные на машинке
или компьютере слова обезличиваются. Здесь нет ни почерка,
ни цвета чернил, ни даже запаха, каким бы могла пропитаться
бумага от пишущего. Нет даже ошибок, которые, тоже, в
общем-то, могут сказать кое-что о написавшем письмо. Есть лишь
голубоватый свет монитора, да черные червячки букв на экране. А
каков способ доставки послания? По проводам, как по
бесконечным темным пещерам, несутся орды электронов, гонимых
магнитным полем, как дикие монгольские пастухи гоняли когда-то по
степям бесчисленные конские табуны. В этом нет ничего
человеческого — поля и электроны. Хороший способ спрятаться
человечку, не умеющему говорить с живыми людьми. Хотя, как мне
кажется, я — человек будущего. Со временем, как это ни печально,
люди будут общаться друг с другом напрямую всё меньше и
меньше. Все превратятся в одиноких и грустных человечков,
которые никогда не смогут догадаться о своей грусти и
одиночестве. Я то хоть, по крайней мере, знаю об этом своем уродстве.

Потом со мной произошел еще один довольно страшный случай, только
укрепивший меня на выбранном пути. Это случилось во время
моего визита в подвал одного из домов. Дом этот был очень
большой, из тех, что часто называют «китайской стеной», длиной,
наверное, двести с лишним метров. Впрочем, на свету я обращал
на него мало внимания, а в темноте расстояния изменчивы. Я
довольно часто бывал там и прилично ориентировался. В подвале
был теплый влажный воздух от труб с горячей водой, которые
часто протекали, множество комаров и зимой и летом, плесень
и хорошая добротная темнота. Интересный экземпляр коллекции.
Там можно было бы представить себя в тропическом лесу,
пропитанном дождями. Мешали этому только спертый воздух, который
вообще характерен для подвалов, да шум воды в
канализационных трубах. В общем, этот подвал мало чем отличался от
других, разве что размерами, и то, что случилось со мной потом,
вполне могло бы произойти в любом другом городском подвале. Я
шел, немного помахивая руками впереди себя, чтобы вовремя
обнаружить то, что могло помешать мне. Шершавая стена бетонной
перегородки — надо немного пригнуться. Насквозь ржавая
труба с холодными каплями — можно переступить, надо только
повыше поднять ноги. Еще одна бетонная переборка — здесь и
пригнуться и переступить одновременно. Дальше три трубы поперек
дороги — пролезть меж ними. (А мать потом снова будет
отчитывать за то, что куртка с джинсами в ржавчине). Так все глубже
и глубже в чрево подвала. Тишина, лишь звук моих шагов, да
падающие капли. Я шел беззаботно, зная, что бояться мне
особенно нечего — люди здесь не бывают, а с невидимыми
препятствиями и ловушками я справлялся довольно легко. Тишина. И вдруг
слева неподалеку от меня что-то грузно зашевелилось,
послышался хруст гравия и бетонной крошки под чьими-то ногами и
восставшее существо стало приближаться. Страх охватил меня и
сжал, как тюбик с пастой. Показалось, что сейчас стошнит, но
я переборол это чувство и сделал шаг в сторону от
приближающихся звуков. Это что-то продолжало надвигаться ко мне. Мне
захотелось крикнуть, спросить, кто это, но я не смог и просто
бросился бежать быстро, как только мог. Каким-то чудом я
вспоминал все препятствия к которым приближался и проходил
сквозь них не ощупывая и не снижая скорости. Три трубы —
пролез. Переборка — пригнулся и подскочил одновременно. Труба —
подскочил. Бог знает сколько раз я подпрыгивал и нагибался.
Все шло хорошо, только один раз я зацепился за трубу ногой и
чуть не споткнулся, но удержал равновесие и побежал дальше.
Шаги сзади, меж тем, не только не стали дальше, но даже, как
будто подобрались ближе. Тот, преследовал меня тоже
преодолевал все препоны не тратя времени на их изучения и, видимо,
либо зная их наизусть, либо чувствуя, как я. Самое страшное,
что кроме тошнотворного скрежета гравия я не слышал ничего —
ни дыхания, ни шороха одежды, словно за мной неслись одни
ноги. От этого прямо поджилки затряслись, я запаниковал, но
бежать быстрее уже не мог, я и так был на пределе своих сил.
Скоро уже должно было показаться узкое окошко, сквозь
которое я попал сюда. Если бы я стал пролазить в него, это
существо наверняка схватило бы меня, оно было слишком близко, но
тут сзади раздался сильный глухой удар и звук падения тяжелого
тела. Наверное, преследователь забыл или не почувствовал
какое-то препятствие и на полной скорости врезался в него.
Неимоверная радость охватила меня. Я победил! Странно, радость
была не только оттого, что остался жив, добавляло
удовольствия еще и то, что я оказался быстрее, чувствительнее к
темноте. Победил равного соперника в честной борьбе. Судьей была
темнота. Тот, кто лучше знал ее, лучше чувствовал, тот и
выиграл. Остаток пути до окна я пробежал с чувством, как будто
только что взял олимпийское золото. Хотя я получил всего лишь
свою жизнь. Мне казалось, что мрак вокруг тоже радовался
моей удаче. Тьма побеждающая, тьма ликующая.

Через неделю по городу поползли слухи, что из подвала «китайской
стены» извлекли тело мертвого бомжа с разбитой головой. Что это
был за человек, установить не удалось, поскольку труп был
сильно испорчен крысами и разложением. Однако это не помешало
экспертом определить, что бомж был слепой и, вероятно, с
рождения.

Солнце, свет, тепло. Есть во всем этом что-то от нашей дрянной и
хрупкой цивилизации. Может, это потому, что, наглядевшись на их
уродливые пародии, рожденные человеческой страстью к
приспособленчеству и самозащищенности я уже не могу воспринимать
оригиналы во всей их чистоте и полноте. А тьма — это то, с
чем так упорно и тщетно боролся человек с самого начала
истории. В этой борьбе с первоосновой мира он готов уничтожить
все, до чего можно дотянуться, вырубить все леса, чтобы
развести спасительные огни, извлечь из земных недр уголь, нефть,
газ, уран, все, что может спасти и защитить его жалкое тельце
с полузадушенной душой внутри от жгуче черных глаз тьмы, то
холодной, как кавказский ледник, то раскаленной, как
сгорающей в атмосфере безумец-метеорит. Одна страсть и одно желание
ведет людей — избежать, спрятаться от сладко-томительного
гипнотического взгляда, обещающего все мыслимые наслаждения и
гибель одновременно. Как всем хочется остаться здесь на
свету, в тепле и забыться, спрятаться, зарыться в ворохе старых
и новых газет, несущих новости, которые уже завтра станут
прахом и пустым напоминанием и тщетности и суетности жизни.
Зарыться в повседневную пустую суету, как морские свинки
зарываются в хлам в своих коробках. Иногда кажется, что самое
заветное и тщательно скрываемое желание человечества — это
лишиться всех чувств, которые позволяют видеть слышать и
чувствовать окружающий мир и стать придатком к некоему глобальному
компьютеру с безопасной виртуальной реальностью.

В моих словах слишком много злобы, вероятно это моя месть людям за
то, что я не могу быть с ними вместе. Но с другой стороны,
если в них много злобы, это вовсе не значит, что в них нет
правды.

Честертон в своем «Клубе удивительных профессий» сказал что-то
вроде: «люди сейчас практически не живут полноценной жизнью.
Когда они хотят любовных переживаний — они читают книги, когда
хотят острых переживаний — читают книги и даже когда хотят
просто съехать по перилам — читают книги». С появлением
компьютеров, положение только ухудшилось.

Подземные озера и реки, там где бежит и плещется в абсолютной тьме
холодная, как звезды, вода. Меня мучают сны о реках, что
бегут под землей, на всем своем течении не видя света, полируя
холодное каменное русло, брызгая жгучими каплями на крутых
перекатах, образуя водопады, которых никогда не касался взгляд
ни человека, ни зверя. И лишь бестелесные создания,
состоящие из тьмы бродят там, вздыхая под гулкими сводами пещер и
не оставляя следов ни на воде, ни на камне. Стоят на
скользких камнях перекатов посреди потока, озирая пространства
вокруг, красивые и невидимые глазам обычного человека.

Тьма вечна. Погаси Солнце, что останется? Именно тьма — первооснова
всего. Тьма и вода — это то, что было в начале. Самые
древние из стихий.

Я жду, когда тьма научит меня быть собой, тем первобытным человеком,
умеющим действовать быстро и стремительно, не погруженным в
бесконечную цепь рассуждений с самим собой, выматывающими
тело и мозг. Самый простой способ для достижения этого —
постоянно помещать себя в ситуации, где нужно быть первобытным
человеком, чтобы сохранить жизнь.

Часто тьму ассоциируют с дьяволом, смертью и разрушением. Не знаю
насколько это правда, скорее она просто та первооснова, от
которой оттолкнулся протуберанец жизни. И если чья-то жизнь
обрывается, и кто-то возвращается в изначальную тьму, то это
вина самой жизни, только от нее зависело жить или умереть.
Тьма здесь не при чем. Тьма — это отдельная стихия. Она не
может быть атрибутом смерти, поскольку не имеет к отношения к
жизни.

Мне часто случается задумываться о Боге, дьяволе, о жизни и смерти.
Недавно в голову пришла любопытная мысль. В ней есть подвох,
но она просто красива сама по себе. Если принять, что
дьявол — это та изначальная пустота, что была до начала творения
и жизни, то все его проявления — не более, чем сила инерции,
что стремится вернуть нас обратно в небытие. А значит
именно Бог поднял бунт против пустоты и небытия. Значит все эти
революции и великие прорывы — это и есть Божье дело, а
эволюционировать можно лишь в обратно в небытие. Жизнь есть
постоянное усилие, постоянное стремление вперед, иначе сила
инерции вернет нас в исходную точку. Ежесекундная революция.

Можно было бы сказать, что тьма — это мир смерти, если бы это не
было таким затасканным выражением. Тьма — неподвижность и
покой. Свет — движение и перемещение. Тьма — абсолютный порядок,
в то время как хаос — непременный атрибут света и жизни.

Еще одна странная мысль, что пришла мне на днях: скорость тьмы,
равна ли она скорости света, и если нет, то что образуется в
разрывах?

Вокруг меня тьма, снаружи тоже. Я всего лишь тонкая перегородка
света между двумя безднами тьмы. Чтобы жить надо постоянно
ощущать на себе давление этих двух бездн. Иначе как разобрать,
жив ты или уже умер?

Скорее всего тьма, так же как и пустота — тоже материя, но только
совершенно иного рода. Может быть то, что в других измерениях
то, что для нас здесь твердые тела, там — пустота. Страшно
это, если вдуматься. Может быть лучше не терзаться такими
вопросами, чтобы голова осталась здоровой? Вот тоже вопрос, все
ли надо знать человеку или от некоторых вопросов надо
держаться подальше, ведь есть все же предел человеческому разуму?

Знаешь, я стал за собой замечать, что уже не боюсь ослепнуть. Мне,
проведшему столько времени во тьме, это уже не страшно.
Конечно, не то чтобы совсем не пугает, просто я точно знаю, что
если это случится, я не впаду в панику. Тьма для меня гораздо
более привычна, чем для любого другого. У нее есть, чему
поучиться. Она безжалостна, но именно так легче всего
воспитать силу и спокойное отношение к смерти. Кстати, если
научишься относиться к ней спокойно, то и она, в свою очередь, будет
спокойной по отношению к тебе, а это всегда еще один шанс
выжить.

Однажды, когда я ходил по Ильинским пещерам, на меня неожиданно
посыпались крысы. Очень много. Как будто целый мешок надо мной
разорвали. То ли я встал на пути их миграции, то ли они
вообще практикуют такой способ охоты, я не знаю. Никогда ранее я
не встречался с таким опасным и жестоким врагом. Они
совершенно облепили меня со всех сторон и поделать с ними я ничего
не мог. Ощущение было такое, словно меня распиливает на
части тысяча пил одновременно, столько их было и такими острыми
были их зубы. Они состригали кожу, вырвали кусочки мяса. Я
мгновенно оказался залитым горячей кровью. Они же от этого
только сильнее разъярились. По счастью, они сразу не смогли
добраться до моего горла, а я за какие-то доли секунды уже
успел придумать способ спасения. Нельзя сказать, что я был
спокоен в этот момент, это просто невозможно — оставаться
спокойным, когда тебя пропускают через мясорубку, просто я был
достаточно спокоен внутри, чтобы эта идея была услышана. Перед
тем, как на меня посыпались крысы, меня не покидало
ощущение, что рядом должен находиться водоем или что-то подобное.
Справа тянуло холодом и влагой, как будто там была некая
большая масса воды. Я не раздумывая бросился туда. В душе не
промелькнуло и тени страха, что я могу налететь на стену или
споткнуться, хотя встать бы мне точно не дали. Я бежал до тех
пор, пока мои ноги не потеряли опору и я не рухнул куда-то
вниз. От неожиданности крысы даже перестали меня грызть. Я
падал и совершенно четко понимал, что не знаю, куда упаду. Это
могли бы быть последние мгновения моей короткой жизни. Я
весь замер внутри, сжался и тут же плюхнулся в безумно холодную
воду. Ничего более холодного я в жизни не ощущал. Какой-то
нечеловеческий, марсианский, космический холод. Но сразу
всплывать было нельзя, хоть мое сердце и почти остановилось.
Крысы все так же плотно облепляли меня густой шевелящейся
массой. Я усиленно замахал руками и ногами, стараясь не всплыть,
а заодно и греясь. Серые поняли, что так они пропадут и
стали понемногу отцепляться от моей одежды. Я чувствовал, как
они, понимаясь вверх, проплывают рядом мимо меня, чувствовал
биение маленьких лапок и верчение голых мерзнущих хвостов. И
даже когда последняя крыса отцепилась, я все равно
продолжал оставаться под водой, ожидая, пока они отплывут подальше,
хоть тело уже потеряло чувствительность, будто я был
облеплен ледяным воском. Когда воздуха совсем не осталось и
сознание начало сужаться и меркнуть, я выплыл на поверхность.
Больше всего хотелось хватать воздух огромными кусками, но
пришлось снова напрячься, дышать тихо и по шуму постараться
понять, куда поплыли мои несостоявшиеся убийцы. Разобравшись с их
направлением, я двинулся в другую сторону. Холод уже
доставлял просто сумасшедшую боль, но там, где был ближайший выход
из озера, были крысы и верная смерть. Тело превратилось в
замороженный пластилин. Руки стали действовать совершенно
автоматически, без моего участия. Они просто гребли и гребли,
пока я не задел каменное дно. Вылез на берег, и хотя меня
просто колотило от чудовищного холода, улыбнулся, поняв, что
спасся.

Темнота — это когда ты понимаешь, что бесполезно все, что ты умеешь
и знаешь при свете. Бесполезны твои мысли, а тем более
эмоции, бесполезно любое понимание смысла жизни, кроме одного
исконного — жизнь, однажды появившись должна продолжаться,
должна жить, уметь принять бой, защитить себя, защищать изо всех
сил и даже больше, чем изо всех. Темнота — это когда ты мал
и гол перед лицом Вселенной, когда ты, наконец, становишься
самим собой, и все, что есть в тебе, обнажается до
последней степени, являет себя во всей подлинности.

В каком-то смысле аналогом тьмы можно назвать все новое,
неожиданное: обескураживающие идеи, крамольные выводы, безумные теории.
Ты уже не сможешь прятаться за лоском пресыщенности, если
эта новь охватывает тебя со всех сторон, угрожая всему, что
ты считаешь ценным, покушается на святое. Тут уж все зависит
от тебя, силы твоих убеждений, веры в свое понимание жизни и
смерти. Конечно же это испытание на прочность и кто знает,
нужно ли оно тебе, но не пройдя испытания, как можно узнать,
веришь ли ты в то, что думаешь или говоришь? В споре со
своим убежденным противником, который ненавидит то, во что ты
веришь, есть многое от испытания. Но в настоящую битву этот
спор превращается только тогда, когда в его руках находится
твоя смерть. Тут ты можешь только стараться остаться собой
или сдаться, принять поражение, отречься от веры и в чем-то
умереть. Во тьме настоящей ты сохраняешь свою жизнь, во тьме
нового — жизнь своих идей. По-настоящему велики были те, кто
мог проповедовать свою веру перед лицом тиранов, остаться
собой в концлагере или простить палачей, если того требует
бог, в которого веришь.

Тьма — всегда новь, всегда неожиданность. И именно это пугает людей
больше всего. Человечество хочет определенности,
спокойствия, твердых гарантий и тишины. Хочет смотреть бесконечные
чемпионаты, читать новые книги, не извлекая из них ни малейшей
пользы, заполнять собой модные магазины, уютные кресла,
комфортабельные дома, следовать сначала одним советам и жрать
рекламируемые продукты, затем другим и начинать потреблять
средства для похудения. Со свиньями обращаются подобным образом,
когда хотят, чтобы сало имело прослойки жира и мяса.
Цивилизация все больше напоминает гигантскую свиноферму. Интересно
только, кто тот хозяин, который решает, когда пустить стадо
под нож?

После института я, как и все остальные, пошел устраиваться на
работу. Лучше всего у нас в городе платят на ...-ом заводе, куда я
и подался. Знал, что придется много общаться с людьми,
поэтому заранее съел немного реланиума, иначе весь поход прошел
бы впустую — и на работу бы не устроился, и извелся бы весь.
В отделе кадров мне смогли предложить только рабочую
должность, сказали, что инженерных пока нет, но могут взять с
перспективой дальнейшего роста.

— Давайте,— согласился я и подумал про себя,— вместе с вашей перспективой.

Меня стали оформлять. Я бегал по врачам, собирал справки, подписывал
бумаги, все как обычно. В конце этой беготни женщина,
занимавшаяся мной в отделе кадров, дала мне номер телефона и
сказала, что делать дальше.

— Иди на проходную, там тебе оформят пропуск, потом позвони с
проходной по этому номеру, там тебе скажут, что делать дальше.

Я позвонил. Сначала никто долго не брал трубку, потом хриплый голос
мужской голос сказал:

— ... и вакуум полный. Да, я вас слушаю.

— Я устраиваюсь к вам на работу. Из отдела кадров должны вам были
позвонить по поводу меня...

— А-а,— протянул он.— Да, звонили. Так. Слушай и запоминай. Выйдешь
из проходной и минут пятнадцать шагай прямо. Как увидишь
большую трубу, из которой идет... Кстати, какой там дым идет из
нее... Серый... Из которой идет серый дым, точнее
увидишь-то ты ее сразу, как выйдешь из проходной... В общем, когда
дойдешь до нее, спроси у кого-нибудь, где 64 корпус. Усёк?
Здесь на всех зданиях нарисованы номера корпусов, так что ищи.
Придешь, заходи внутрь. Я через полчаса позвоню, проверю,
как добрался. 64, запомнил?

— Запомнил,— пробормотал я и, не мешкая, отправился на поиски.

Трубу я действительно увидел сразу, как оказался на улице. Она
маячила впереди, раскрашенная в красные и белые полосы, чтобы ее
издали видели самолеты. Сделана она была из кирпича, из нее,
как и было обещано, не спеша курился серый дымок.

— Вперед,— скомандовал я себе.

Корпус 64 оказался крохотным домиком размером четыре на четыре метра
с одним зарешеченным окном. К нему подходили несколько
мелких труб и одна доволно крупная. Я открыл две незапертые
двери и очутился внутри. Здесь было жарко. Обстановка довольно
скромная. В углу стоял письменный стол с блестящим черным
телефоном, очень старым, судя по виду, рядом на столешнице
лежал английский ключ. Трубы, нырявшие в стены корпуса, шли
здесь вдоль одной стены и скрывались в другой. На самой большой
были синие метки, нарисованные краской, и манометр. Кроме
гвоздя, торчащего из стены возле двери, больше никаких
достопримечательностей здесь не было. Я повесил плащ, открыл дверцу
стола. Никакими ящиками там и не пахло, зато стоял стул без
спинки, которому я очень обрадовался. Я сел и стал смотреть
на телефон. Он молчал. Тогда я взял ключ и пошел смотреть,
открывает ли он входную дверь. С большим трудом ключ
повернулся в замке, сбоку двери вылез язычок. И тут же зазвонил
телефон. Я дернул за ключ, но он возвращаться назад не
собирался. Я взялся за него обеими руками, но это ни к чему не
привело, упрямец торчал мертво, как болт. Оставить его снаружи и
кинуться отвечать на звонок я побоялся — мало ли какой народ
на заводе, стырят ключ — будет скандал в первый же день.
Наконец непослушная железка выползла и я бросился к столу.

— Да!

— Чего так долго не подходил? — сказал все тот же хриплый голос.

— Я только пришел,— соврал я. Под реланиумом это получалось довольно легко.

— Ладно врать-то, я видел, у тебя ключ в дверях застрял.

— Застрял,— краснея от собственной лжи, признал я.

— То-то,— в тоне его появились довольные нотки.— Хорошо, сиди пока,
я тебе позвоню, если что.

И в трубке вместо обычных коротких гудков появилась тишина,
разбавленная тяжелым, гнетущим и в то же время каким-то очень
далеким гулом, словно где-то работал мощный трансформатор. Я
постучал по рычажкам телефона, но гудки не появились, все та же
тишина и давящий гул. Я немного послушал и тоже положил
трубку.

Делать было особенно нечего. За окном лежал чистый, без единого
следа снег, торчали черные ноги деревьев и начинался забор из
сетки-рабицы, ограждающий территорию заправки, где стояли
огромные блестящие бочки с топливом. По верху забора шла колючая
проволока. Людей видно не было.

— Откуда это он увидел, что я с ключом маюсь? — подумалось мне.

Я вышел наружу. Обычных зданий рядом видно не было — только какие-то
то ли склады, то ли ангары без окон. Лишь вдали, за редкими
деревьями виднелись цеха, до которых было не меньше двухсот
метров. С одного лишь боку стояло несколько корпусов, но
под таким углом, что рассмотреть из их окон хоть что-то было
трудно.

— Не иначе бинокль у него есть, чтобы за рабочими следить,— решил я,
так и не разобравшись, откуда за мной шпионили.

Впрочем я и сам не до конца понимал, кого я называю «он» и был ли
«он» моим начальником вообще. Потом меня позабавила еще одна
странность: по нетронутому снегу к корпусу 64 шли только мои
следы, никаких других не было. Значит ключ лежал на столе и
дверь была открыта уже несколько дней, поскольку снегопадов
не было уже по меньшей мере три дня, а может и больше, я не
помнил.

— Ну порядочки! — подумалось мне.— Корпус открыт, бери что хочешь.

Впрочем, я и сам понимал, что брать здесь особенно нечего. Стол,
стул, гвоздь из стены? Чушь! Но и держать помещение открытым
все же как-то странно.

— Ладно,— решил я для себя в конце концов.— Я пришел сюда только
зарабатывать деньги и ничего более. Поэтому все остальное меня
интересует мало. Что скажут, то и буду делать, задумываться
тут ни к чему.

Такой позицией часто обладают люди, у которых есть серьезные
увлечения помимо работы. В итоге работе придается очень небольшое
значение, если вообще придается. Однако, с тех пор я
ежедневно, кроме выходных являлся в свою конуру, чтобы просидеть там
с восьми до пяти. Ко мне никогда и никто не приходил. Я же
должен был ежедневно являться в канцелярию, чтобы забирать
там кипы документов, которые кто-то отписывал мне для
ознакомления. Я приносил их к себе, читал, честно пытаясь
разобраться в их сути. Все они чаще всего касались производства и
текущих его проблем. Это были инструкции, протоколы совещаний,
отчеты, письма, запросы и ответы на них, извещения и много
чего еще. Я упорно старался понять смысл, скрытый в их
загадочных писаниях, пытался разобраться в сути решаемых проблем,
поскольку в будущем собирался стать инженером, а для этого
надо было хотя бы отчасти разбираться в производственных
вопросах. Много часов было потрачено на эти занятия, а меж тем
суть неизменно и решительно ускользала от меня, как угорь из
рук. Как ни старался я связать все, что проходило через меня
в некую единую картину, ничего хорошего не выходило.
Запоминаемые факты повисали в воздухе и, не имея под собой твердой
основы, осыпались в бесформенную кучу, из которой иногда
торчало что-нибудь будившее воспоминания, и мне уже казалось,
что я приближаюсь к пониманию, как новые вороха бумаг
хоронили под собой все мои труды. Все это напоминало ситуацию как
если бы в одну коробку высыпали частицы нескольких разных
пазлов, хорошенько перемешали, а пока ты стараешься собрать
хоть один из них, туда подваливают все новые и новые кучи
частиц от новых пазлов. И сколь я ни старался, неизменно
выходило что-то чудовищное, не имеющее ни формы, ни содержания. В
итоге, после трех месяцев работы, я даже не смог бы толком
рассказать, чем занимается мой завод. В проходящих мимо меня
документах мелькали какие-то трубы, шероховатости, увеличения
и уменьшения диаметров, длин, сроков гарантии, хранения,
изменение затрат. Чем больше я пытался совладать с проблемой,
тем безнадежнее казалась она мне. В голове роились
химерические образы производства: бредущие по бескрайним равнинам в
сторону заката шагающие экскаваторы, по-птичьи
перекликающиеся под гулкими сводами цехов токарно-револьверные станки,
дрели, гоняющиеся по длинным сумрачным коридорам за гайками,
прокатные станы, разуверившиеся в смысле бытия и прокатывающие
самое себя, превращаясь в ничто, как змеи, пожирающие
хвост...

Я, как человек ответственный, попробовал раз спросить у бабушки в
канцелярии, кто же отписывает мне весь этот бумажный хаос. Она
куда-то спешила с охапкой исписанных вдоль и поперек
документов под мышкой, но услышав в моем голосе то несносное
собачье-просительное выражение, какое часто проскальзывает у меня
при общении с людьми, остановилась.

— Ну посмотрите, тут же подпись есть! Вот,— она ткнула пальцем в
закорючку на уже прочитанном мной письме.— Вот, смотрите,
Немоляев его вам направил.

И, видимо, решив, что ее ответ мне все объяснил, убежала, шелестя
измятыми бумажками. Я оставил принесенные документы на
канцелярском барьере, забрал у помощницы бабушки новую стопку
бумаги. Помощница была молодая симпатичная девушка с крашеными
пестрыми волосами. Было видно, что существо она довольно
решительное и самоуверенное. С такими мне вдвойне сложней
общаться.

— Извините,— обратился я.— Вы случайно не знаете... то есть я
подумал, что вы можете мне помочь... Словом, вы не скажете, кто
такой Немоляев?.. Извините, конечно...

— Кто? — она оторвалась от своей писанины.— Немоляев? Может Кириллов?

— Почему Кириллов? — искренне удивился я.— Немоляева... То есть
Немоляев, я хотел бы поговорить... мне нужен...

Я комкал слова и предложения, не в силах справиться с обычным для
меня в таких случаях волнением. Волна смущения заливала меня с
головой.

— Нет, не знаю,— поспешно заявила она, снова повернувшись к листку
бумаги перед собой.

— А может быть...

Хотел я было спросить «кто может знать?», но мужество уже покинуло
меня, я направился к двери. Взявшись за ручку, почему-то
захотел поблагодарить и сказал срывающимся голосом «спасибо,
извините еще раз, что оторвал от...». Конец фразы я проглотил.
Она подняла на меня поверх конторки, ей вероятно показалось,
что я издеваюсь, чего она никак не могла допустить от
такого ничтожества, как я. Я смутился совершенно и принялся
толкать дверь не в ту сторону. Что-то похожее на приступ
клаустрофобии напало на меня, я толкал дверь, она не поддавалась. Я
не мог выйти из этой проклятой комнаты, а сзади, как стая
птиц, меня клевали презрительные взгляды помощника секретаря.
Я уже готов был ударить по двери ногой, как она подалась на
меня, хотя я по инерции все еще продолжал давить в другую
сторону. Кто-то надавил посильнее, я опустил руки, сделал шаг
назад. Недоумевающая усатая физиономия заглянула внутрь.

— Что это тут у вас творится? Забыл, куда дверь открывать? —
обратился он ко мне.

Не дожидаясь расспросов, я вылетел в коридор, успев только услышать,
как сзади сквозь зубы процедила помощница:

— Урод какой-то...

Мне ничего не оставалось, как отправиться к себе, внутренне
завязывая себя узлами самоуничижения от сознания собственного
бессилия в моменты, когда надо общаться с другими людьми. Я не
умею жить среди людей, поэтому стараюсь быть от них подальше,
если в этом нет надобности. Как они боятся опасностей
окружающего безжалостного мира, так и я боюсь мира людей, бегу от
него. В этом мы с ними одинаковы. Они избегают тьмы, я света.
Они бегут в безопасную тьму, созданную человеком, я к
холодному свету жизни, очищенному тьмой.

Остаток дня я провел, размышляя, как мог бы выглядеть этот человек и
какой пост он занимает на заводе. По зигзагообразной
закорючке подписи было трудно судить о его характере, ведь я не
графолог. Единственное, на что я обратил внимание, так это на
то, что его подпись такая же простая, как и моя. Я еще
давно, в школе, сделал одно любопытное наблюдение. Простая и
короткая подпись бывает, как правило, у людей застенчивых и
неуверенных в себе. Они стесняются завести себе какой-нибудь
роскошный вензель, видимо, не считая себя вправе обладать им.
Это обстоятельство позволило мне даже проникнуться чем-то
вроде симпатии к этому таинственному Немоляеву, хоть он и
присылал мне все эти кучи разрозненных и бессвязных бумаг, да
плюс к тому обладал нахальной манерой разговора. Хотя, впрочем,
за ней могла прятаться робкая стыдливая натура.

Окончание следует.