Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Начало

Глава 9

Про пенки и просторы. – Водолаз или сенбернар. –
Гости из книжки. – Дом смеётся. – Мышиная радость. – Через окно
на волю. – Маменька и папенька уходят и возвращаются. – Пенки!

В тот день маменька с самого утра взялась варить земляничное варенье.
Ради такого случая в доме растопили печь, и вскоре в большом белом
тазу уже хлюпало и пенилось фиолетово-красное густое варево. Маменька
никогда и никому не доверяла этого дела и всё делала сама – и
ягоды мыла, и сахар отмеряла, и огонь разводила. По дому плыл
сладкий манящий запах полевой земляники, которая густо усеяла
в этом году крутые склоны окрестных оврагов.

Ваня сидел за столом у окна, нюхал запахи, доносящиеся из кухни,
глотал слюнки и безнадёжно смотрел в сад. Ему очень хотелось сладких
пузыристых пенок, что маменька большой ложкой собирала с поверхности
варенья, но сейчас шёл урок математики и выходить из комнаты ему
было строго-настрого запрещено. Перед ним лежал потрёпанный задачник
и тетрадка. В саду порхали мотыльки, покачивались тёмно-зелёные
заросли кусачей крапивы, шуршали листья черёмухи, верещали в саду
дрозды, стрекотали кузнечики, лениво перекликались петухи. Временами
откуда-то издалека доносились горячие запахи поля, словно кто-то
невидимый забрасывал в окно целые охапки свежескошенных трав:
пастушью сумку, колокольчики, кукушкин горицвет, одуванчики, повилику,
клевер... Словно большое душистое облако они накрывали мальчика,
кутали, набивались в непослушные волосы, складки белой рубашки,
щекотали в носу. Сквозь садовые заросли виднелись подёрнутые знойной
дрожащей дымкой холмистые просторы.

– Вон как там далеко хорошо, – думал Ваня. – Уйти бы туда, в поля,
луга. Или хотя бы пенок поесть…

Он вздохнул и повернулся к учебнику. Задачка не решалась. Скоро
должна была придти Марья Петровна и проверить, как он справляется
с заданием, а у него не было сделано ничего. За те полчаса, что
она дала ему для решения, он успел только переписать в тетрадь
условие, да поставить под ним большую чёрню кляксу, похожую на
собаку.

– Водолаз, – подумал Ваня. – Или сенбернар. Кого-то из них я в
книжке видел. А может, это одно и то же? Да-а-а… Ничего-то я не
знаю, вот жизнь…

Ваня расстроено почесал щёку, вдохнул запах варенья и снова отвернулся
к окну.

Где-то там, в зарослях спал в жаркой своей шубе садовый Голявка.
Мальчик представил, как тот тяжело дышит во сне, рот открыт и
видна розовая голявкина пасть с маленькими белыми клычками. Иногда
он ворчит и потягивается не открывая глаз. При этом из мягких
серых лапок показываются изогнутые и острые, как рыболовные крючки,
когти. Маленькие мушки пролетая, задевают волоски на его спине
и садовый забавно вздрагивает.

В коридоре послышались шаги Марьи Петровны. Ваня проворно наклонился
над тетрадью.

– В одной комнате находилось двенадцать гостей. Три гостя вышли.
Потом вышло ещё два гостя и три вернулось… – наверное уже в двадцатый
раз стал перечитывать задачу Ваня.

Меж тем Марья Петровна входить не спешила. За дверью послышалась
какая-то возня, и девичий голос спросил:

– Ваня, ты дверь держишь?

– Нет, – удивлённо произнёс мальчик.

– А чего же она не открывается?

– Не знаю.

Ваня встал из-за стола и потянул дверь на себя. Та не поддавалась.
Повиснув на ручке, он упёрся ногами в стену, кряхтя с натуги,
снова попробовал открыть. Дверь стояла как вкопанная. Тут всё
вокруг словно бы чуть дёрнулось, словно кто-то невидимый встряхнул
мальчика, и перед глазами у него заплясали весёлые прозрачные
искорки, похожие на тех крохотных существ, каких можно, сильно
приглядевшись, увидеть в пригоршне зеленоватой прудовой воды.
Ваня повертел головой.

– Бр-р-р!

Наваждение исчезло.

– Я пойду кого-нибудь на помощь позову, – сказала Марья Петровна.

В этот момент из-под кровати выполз Фома и задыхающимся голосом,
словно за ним целое утро собаки гонялись, пробормотал:

– А ну-ка подвинься, отрок, – и взялся за ручку двери. – Помогай,
что столбом стоишь? – бросил он Ване через плечо.

С лёгким скрипом дверь открылась. Мальчик выглянул за дверь, гувернантки
нигде видно не было. Фома вытер рукавом из мешковины потный лоб.

– Дом дурит, – пожаловался он Ване. – С самого утра балует. Ни
одна дверь по-человечески не открывается. Кукушка в часах, и та
взаперти сидит, не может время сказать.

– Что это он? – удивился Ваня.

– Варенья нанюхался. Уж больно любит он, когда варенье варят.
Он от запахов этих сам не свой становится, блажить начинает. Вот
и сегодня, когда в море, говорит, уйду, от влаги все двери разбухнут.
Привыкайте. То ли шутит, то ли дурью мается, – домовой сокрушённо
покачал головой. – А я теперь бегаю, всем помогаю. Тут подтолкнёшь,
там плечом упрёшься. Всё ж я домовой тут, мне и за порядком следить.

– Как это? – не понял Ваня. – Тебя ж увидят!

– Да я невидимкой. Измотался весь. С людьми морока, да тут ещё
кукушка каждые пятнадцать минут вылезти норовит. Куковать ей,
вишь ты, надо. Работа такая у неё. Тоже не бросишь.

Домовой помолчал, угрюмо пожевал густые усы.

– И ведь что эта куча брёвен делает! Смеётся надо всеми, как они
мучаются! – снова взорвался он негодованием.

– Кто смеётся? – спросил Ваня озадаченно.

– Кто-кто, – передразнил его домовой. – Вот же бестолочь растёт.
Дом, кто ж ещё!

– Дом не может смеяться, – неуверенно сказал Ваня.

– Дом не может! – с каким-то грустным весельем снова передразнил
домовой. – А что ж он по-твоему может? Стоять, да небо коптить,
когда печку топят? Он только и делает, что смеётся. Вот хоть сегодня
взять. Замечал, иногда будто бы стены вздрогнут и у тебя комарики
перед глазами прыгать начинают? Яркие такие, как звёздочки? Было?

Ваня кивнул.

– Вот-вот, это он смеётся. Шутке своей радуется. Доволен, истукан
нетёсаный, – домовой подскочил к стене и пнул её босой ногой.

Замер на секунду. Лицо его сморщилось. Он прихрамывая подошёл
к Ване и доверительно прошептал:

– Сильно ударил. Палец больно.

– А почему шёпотом?

– Да чтобы этот не услышал. Дом, – он помолчал и добавил. – Только
он всё равно услышит. Как ни старайся. Хитрый, у-у-у! Хуже фарисеев
и книжников!

Он наступил на больной палец стопой здоровой ноги и постоял так,
балансируя, как цапля на болоте. Весь вид его выражал серьёзность
и озабоченность нынешним положением вещей.

– Ладно, пойду я, – сказал, наконец, Фома.

– Ты куда?

– Матушка твоя форточку открыть не может. Помочь надо. И зачем
закрывать-то её вообще потребовалось? На дворе лето, они форточки
закрывают. Как дети малые…

И он, кряхтя, исчез под кроватью.

– Что ж это за жизнь… Лучше уж камень на шею да к Урту в омут…
– послышалось его затихающее бормотание.

Ваню снова чуть тряхнуло, перед глазами заплясали весёлые мошки.
Он улыбнулся. Теперь дом, видимо, смеялся над его матушкой, бессильно
дёргающей ручку форточки. Словно вспомнив о чём-то, мальчик подбежал
к стене и приложил ухо. Оттуда слышался задорный перезвон колокольчиков,
словно внутри каждого бревна забил звонкий родник. Музыка текла
невидимыми ручейками сквозь стены, брызгалась прозрачной водой
на перекатах, собиралась в лужицы на полу. По лужам шлёпали ни
о чём не подозревающие люди. Капли разлетались из-под промокших
тапок, но никто этого не замечал. Вода просачивалась сквозь половицы
в подпол, капелью и ручейками проливалась на мышей, а те, умеющие
видеть незаметное людскому глазу, радовались, попискивали, катались
по земле, тёрлись серыми спинками, вертели довольными усатыми
мордочками. Прыгали под невидимым дождём, размахивая острыми,
как шильца, хвостиками.

Всем было радостно в этот день. Даже взбунтовавшиеся двери никого
не огорчали. Люди радовались неслышной музыке, думая, что радуются
просто так. Одна лишь бабушка на самом верху дома знала в чём
дело. Она улыбалась тихой, как полёт тополиного пуха, улыбкой
и чуть покачивала головой, слушая, как смеётся дом.

В комнату Вани вошла Марья Петровна.

– Что ж это с дверями сегодня происходит? На улице жара стоит,
а они словно все разом разбухли. Если б это осенью было, ещё понятно.
Впрочем, довольно об этом, как наша задача?

Она наклонилась над тетрадью мальчика. Лицо её погрустнело.

– И это всё? Только и успел условие переписать? Ванечка…

Она укоризненно посмотрела на своего ученика.

– Нет, – ответил тот, краснея и смущаясь, – Я ещё успел кляксу
поставить. Вот она…

Учительница кивнула головой.

– Да, я вижу. Изрядная клякса.

– На собаку похожа, – прошептал Ваня, низко наклоняясь над листом.
– Марья Петровна, скажите, а водолаз и сенбернар это одна порода?

Та со вздохом ответила:

– Нет, это разные породы. А теперь, ma chere, вернёмся к нашим
«гостям».

Ваня жалобно посмотрел на неё и стал вслух перечитывать условие.

Марья Петровна рассеянно слушала его, опершись руками о подоконник
и глядя в сад. Мальчик спотыкаясь пробубнил условие задачи и замолчал.
Дом снова над кем-то засмеялся. Ваня тихо хихикнул следом, представляя,
как папа не может выйти из своей комнаты, сердится, теребит очки,
долго пытается открыть дверь самостоятельно, потом устаёт и начинает
звать кого-нибудь на помощь. Сначала тихо, затем всё громче и
громче. И действительно, откуда-то сверху донеслось:

– Эй, кто-нибудь, вызволите меня отсюда! Здесь что-то с дверью.
Помогите, ей-богу. Право, мне неудобно, но я сам не в силах. Ау,
слышит меня хоть кто-то?

– Ничего, – подумал Ваня, – Фома придёт, поможет.

И действительно, вскоре крики прекратились. Папа оказался на свободе.

И тут Ваня увидел, как беззвучно трясётся спина Марьи Петровны.
Он перепугался:

– Марья Петровна, вы что, плачете?

Девушка повернулась и, не в силах больше сдерживаться, засмеялась,
пряча раскрасневшееся лицо в ладонях.

– Ванечка, прости меня. Не знаю, что со мной. Смеюсь с самого
утра, как заведённая.

Она постаралась успокоиться.

– Только ты не говори никому, а то меня места лишат. Сумасшедшим
не разрешают детей воспитывать.

– Мама говорит, замуж вам надо, – сказал Ваня.

– Что? Замуж?

И она снова беззвучно захохотала.

– Пойдём гулять? – насмеявшись, предложила она.

– А математика?

– Никто в мире ещё не умер от того, что не знал математики. Пойдём.

– А куда?

– О, Господи, городской ребёнок. Ты в окно то хоть раз смотрел,
видел, какая там вольница? Иди куда хочешь. С ищейками не найдут,
– и она, кружась, будто в вальсе, сделала несколько шагов по комнате.
– Па-рам па-рам па-рам-пам-пам…

Дверь снова не открылась. Ваня попробовал справиться сам, но безуспешно.
Фома тоже не являлся, видимо, ему и без того хватало работы.

– Не получается ничего, – виновато сообщил мальчик.

– Полезли в окно, – вдруг бесшабашно предложила выпускница Смольного.

– Ну и денёк сегодня! С учительницей в окно! Сплю я что ли? –
подумал про себя Ваня, а вслух удивлённо и недоверчиво спросил:
– Вы, Марья Петровна, со мной в окно полезете?

Та с готовностью кивнула головой. Ваня увидел, как в глазах её
прыгают крошечные светящиеся комарики.

– Только уговор – никому! – сказала она, сделав большие глаза.

– Могила, – крестясь, заговорщицки заверил её Ваня и первый перевалил
через подоконник.

Марья Петровна откинула за спину косу, озорно улыбнулась и лихо
спрыгнула в сад.

– Ловко вы! – восхитился Ваня.

– Это ещё что! Ты бы видел, как я на лошади скакать умею! – потом
по-девчоночьи прыснула в руку и добавила: – Ну а теперь, вперёд,
в пампасы!

Они выбрались в сад и услышали, как в доме хлопнула входная дверь.
Весёлая, раскрасневшаяся маменька тащила за собой упирающегося
Ваниного отца и приговаривала:

– Пойдём гулять, увалень ты этакий! Смотри день какой, как птицы
поют!

– Ну куда, куда? – вяло отнекивался отец. – Я бы вздремнул немного
после обеда. Такая вялость в теле, право… Вздремнуть бы…

– Успеешь ещё, выспишься, медведь. Ах, запахи-то какие! – она
вдохнула полной грудью и засмеялась. «Совсем как Марья Петровна
только что», – подумал Ваня. – «Это на них, видно, дом так действует».

– А как же варенье твое? – хватался папенька за последнюю соломинку.

– Да уж готово, остывает. Так что, не отвертеться тебе Арсений
от прогулки на реку.

Папенька решительно встал посреди двора.

– Никуда я не пойду. Не хочу.

– Ах не хочешь? Тогда поговори с Глазичевским и иди на железную
дорогу работать. Нам долги платить надо.

– И к Глазичевскому не пойду.

Маменька оглянулась вокруг и, убедившись, что никто их не видит,
упёрлась руками в широкую спину отца и стала толкать его перед
собой. Некоторое время «увалень» не хотел замечать её усилий,
но потом всё же сдался, сделал несколько неохотных шагов и маменька
потащила его куда-то в сторону Ягодной Рясы. Он лишь посмеивался
и вздыхал, мирясь со своей участью.

Марья Петровна, глядя на них сквозь вишнёвые заросли, тихо хохотала
в ладошку и крутила головой так, что её коса летала из стороны
в сторону.

Отец с матерью вернулись с прогулки ближе к вечеру. Папенька нёс
маму на руках. Из карманов его пиджака торчали женские летние
туфли.

– Я ногу натёрла! – почти с гордостью заявила маменька домашним,
с тревогой ожидавшим их на крыльце. – Мы чуть не до Сибирякова
леса дошли, и тут я вдруг поняла, что дальше идти не смогу. Пришлось
Арсению Александровичу меня, как полонянку, на руках нести.

– Это ж верст пять, не меньше! – изумилась Наталья.

– Меньше, – заметил папенька усаживая маму в своё любимое кресло-качалку.

– Тяжело, наверное? – уважительно спросила кухарка. – Как у вас
руки не оторвались?

– Слава Богу, у нас Глафира Сергеевна не больше воробья весит,
так что ничего с моими руками не случилось, – усмехнулся он в
бороду и присел на лавку.

– Медведюшко ты мой, – ласково посмотрела на него мама. – Наталья,
готов ужин? Мы проголодались, хуже волков.

Вскоре в столовой зажгли лампы, постелили новую белоснежную скатерть,
расставили тарелки с голубцами. Воссоединившаяся семья резво заработала
ножами и вилками, мимоходом вспоминая события прошедшего дня и
поминутно смеясь.

На десерт Ване принесли тарелку остывших пенок от земляничного
варенья.

Глава 10

Серьёзный разговор. – Мама узнаёт, что Ваня хочет
стать дикарём. – Отчего вздыхают лошади.

– Ваня, ну почему ты так плохо учишься? – спросила мама, усадив
мальчика прямо перед собой в кожаное кресло с витыми ручками.
Сама она устроилась на корточках перед сыном.

– Я стараюсь, у меня не получается ничего, – опустив глаза и вздохнув
ответил тот.

– Ты же способный. Ты быстро соображаешь, голова у тебя на месте.
В чём же дело?

– Не знаю. Мама, а, может, я всё-таки бестолковый?

Мама обняла его, засмеялась.

– Бестолковый никогда так о себе не скажет. Уже отсюда видно,
что ты умный мальчик.

Она заглянула Ване в глаза.

– Может, тебе учителя не нравятся?

– Нравятся. И Марья Петровна и те, что в школе.

– Так почему ж тебе эта математика не даётся?

– Не знаю. Но мне почему-то кажется, что меня не тому учат.

– Как это не тому? А чему ж тебя учить надо?

– Так сразу не скажешь…

Он замолчал, не решаясь рассказать о своих желаниях.

– Смелей! – подбодрила маменька

– Ну, по деревьям, например, лазить.

– Помилуй Бог, ты ж не обезьяна? Зачем тебе по деревьям? – удивилась
мат.

– Или нырять я б хотел, чтоб по полчаса под водой сидеть. На лошадях
кататься. Грозы не бояться. Знать, когда солнце взойдёт. Ещё огонь
без спичек добывать. Следы звериные уметь читать. Видеть, как
солнечные пчёлы мёд собирают. Или чтоб я мог водорослями питаться.
Или рыбой сырой. Или ещё…

– Ваня, прекрати, мне сейчас дурно станет, – оборвала его мать.
– Ты что, индейцем захотел стать? Первобытным человеком? Дикарём?

Ваня печально вздохнул и замолчал.

– В общем так, сын ты мой дорогой, мысли эти варварские из головы
выбрось. А то там места для математики не найдётся. Обещаешь?

– Конечно, маменька, – глядя картину с рыцарями, кивнул сын. –
А сейчас можно я пойду погуляю.

– Нет. Сначала вы позанимаетесь с Марьей Петровной. Потом можно
будет и погулять. И не вздыхай так. Ты не лошадь.

– Мама, а почему лошади вздыхают?

– От сытости.

Глава 11

Фома жульничает. – Ваня тоже жульничает. – В конюшне.
– Фома вместо конюшенного. – Всё хорошо! – Конюх получает разнос.
– Конюшенный тоже получает разнос. – Ване не спится. – Занесло,
так занесло! – Страх. – Полевые человечки. – «Нашёлся!»

Однажды утром Ваня с Фомой, сидя в саду, играли в камушки. День
был погожий, на небе ни облачка, и солнце, пробиваясь сквозь листву,
бросало на игроков пятнистые трепещущие тени. Игре этой мальчика
научил домовой. Правила её оказались очень простыми и Ваня усвоил
их мгновенно: нужно было из горстки рассыпанных по земле камушков
выбрать один, подбросить его вверх и, пока он летит, взять в руку
следующий. После этого подбрасывать приходилось уже два камушка.
Побеждал тот, кто мог управиться с большим количеством этих гладких
маленьких кругляшей, что Ваня натаскал с берегов Ягодной Рясы.
Фома, не любивший проигрывать, горячился и отчаянно жульничал.
Он смешил Ваню, строил рожи, мог слегка пощекотать мальчика под
рёбрами, чего тот очень боялся. Когда же и это перестало помогать,
Фома начал незаметно прихватывать по несколько камушков за раз.
Ваня долго терпел, хмурясь всё больше, и, наконец, не сдержавшись,
сам пощекотал домового. Тот дёрнулся, рассыпал все камни и возмущённо
завопил:

– Ах вот как! Ты что ж это, дух собачий, делать удумал? Жулить?
За такое знаешь, что бывает? Вот я сейчас соберу все камушки,
да съесть тебя заставлю! Будешь знать.

Фома скакал вокруг мальчика, потрясая кулачками и ужасно ругаясь.
Клочковатая борода его стояла торчком, усы распушились, волосы
вздыбились. Он стал похож на огромный шарик репейника, растрёпанный
и колючий. Раньше Ваню такая картина, возможно, и испугала бы,
но сейчас он уже слишком хорошо знал своего дружка, чтобы бояться.

– Вот ты, значит, как, отрыжка свинячья? – верещал Фома. – Да,
все вы люди такие. Вам доверять, что собакам мясо стеречь отдать.
Всё честными выглядеть хотят, а сами, как хвост лошадиный из стороны
в сторону виляют. Я же почти выиграл, а тут ты со своими копытами.
Завидно ему стало…

Фома долго ещё кипятился и булькал, как какой-тот невиданный косматый
чайник.

Ваня молчал и терпеливо дожидался, пока тот успокоится, зная наперёд,
что домового не переспоришь. Последние слова Фомы напомнили ему
кое-что, о чём он давно хотел поговорить. Когда гнев домового
поутих, Ваня ласковым голоском попросил:

– Фомушка, давайте на конюшню сходим. Так на лошадей посмотреть
хочется.

Тот всегда терялся и таял, когда Ваня обращался к нему на «вы»,
и вскоре, пошевелив усами и поворчав, согласился.

– Ох и хитёр ты, жук. Знаешь, как подмаслиться. Ладно, куницын
сын, пойдём, проведаем лошадок.

Друзья потихоньку проскользнули в полуоткрытые ворота конюшни
– довольно большого строения с каменными стенами и соломенной
крышей. Солома была старая, почерневшая, с торчавшими тут и там
клочьями, словно шерсть на больном псе. Папенька давно собирался
нанять кого-нибудь, чтобы крышу перестелили, да всё как-то недосуг
было. Поверху до половины конюшни были настелены доски, образуя
что-то вроде чердака. Там хранили сено на зиму да запасную сбрую.

В конюшне царил полумрак. В столбе света из ворот, словно мошки,
плясали золотые пылинки. На балках ворковали и чистили перья голуби.
Сладковато пахло свежескошенной травой, навозом и потом. В стойлах,
за струганными досками, глухо постукивали копытами лошади. Фыркали,
вытягивали морды, выпрашивая у посетителей какое-нибудь лакомство.
Ваня знал всех обитателей конюшни. Первой от ворот было стойло
Кусая – весёлого молодого жеребца, без меры любящего простор и
бешеный галоп. Дальше обитала Красава – вороная тонконогая кобылица
с маленькой изящной головкой и длинной гривой. Поговаривали, что
в жилах Красавы есть кровь арабских скакунов, равных которым нет
в мире. В самом дальнем и тёмном углу конюшни доживал свой век
старый мерин Корыто. Уважая почтенный возраст, его уже редко выводили
за ворота и он считался чем-то вроде пенсионера. Было ещё два
стойла, но они последние несколько лет пустовали.

Имена всех жителей конюшни начинались на «К». Так повелось исстари
и традицию эту блюли свято. Ванин прадед попробовал было назвать
одного резвого жеребчика Огнём, но как-то зимой в метель и прадед,
и конь свалились с моста в глубокий овраг, сильно разбились и
замёрзли. С тех пор уже никто не рисковал называть лошадей как
вздумается. Порядок есть порядок.

– Ах мы олухи, соль забыли, – бормотал Фома. – Я когда на конюшню
иду, всегда соль беру. Любят они её.

Домовой ласково потрепал за ухом склонившегося к нему Кусая. Тот,
весело блестя большими чёрными, похожими на надкрылки жуков, глазами,
потянулся губами к его руке и попытался ухватить за пальцы. Фома
едва успел отдёрнуть руку.

– Видал! – радостно закричал он Ване. – Так и норовит вцепиться.
Не конь, аспид! Борзый, спасу нет.

Домовой деловито прошёлся вдоль прохода, остановился около стойла
Красавы.

– Ей жеребиться пора, – сказал он, озабоченно заглядывая внутрь.

В темноте сверкали слезящиеся от усталости и боли глаза. Лошадь
лежала на подстилке из мягкой соломы и шумно дышала, опустив голову
к полу, словно прислушивалась к тому, что происходит внутри неё.

– Третий день ожеребиться не может. Мается, смотреть нельзя, слёзы
наворачиваются, – голос Фомы дрогнул. – А конюшенный запил! –
крикнул он возмущённо. – И конюх ваш, как назло, дурак и бездельник.

Ваня подошёл ближе, присел на корточки перед страдалицей, погладил
по гриве. Красава чуть кивнула головой, словно приветствуя мальчика,
и снова замерла. Бока её тяжело вздымались, дыхание прорывалось
хриплое, нервное. Ваня почувствовал, как в горле у него заплясал
какой-то живчик и глазам стало горячо.

– Фома, помоги ей, миленький, – попросил он слабым голосом.

– Как я помогу-то? Я что, конюшенный? – со злостью отрезал тот.

– Фомушка, родненький, ей же больно.

– Больно… – проворчал Фома. – Вижу, что больно. Да ведь боюсь
я, не моё это дело. Вдруг что не так…

Домовой обхватил голову руками и заскрипел зубами так, что у Вани
побежали по спине колючие мурашки.

– Вот что, иди-ка ты отсюда, – сказал, решившись на что-то, Фома,
вытолкал Ваню из стойла и закрыл за ним дверь.

– А что ты делать-то собрался? – спросил мальчик.

– Не твоего ума дело, цыплок.

Ваня прижался лицом к щёли и стал наблюдать.

Домовой несколько раз обошёл замученную, вздрагивающую от каждого
шороха Красаву. Потом осторожно припал к раздутому, мокрому от
пота животу лошади. Та робко шевельнулась и замерла, доверяясь
домовому. Фома долго слушал, затем повернул голову и что-то быстро
и ласково зашептал, обращаясь к тому, кто прятался внутри Красавы.

– А жить-то ведь хочется, а? По полю побегать, траву посшибать,
с зайцами в догонялки поиграть, в ромашках поваляться? Молока
материнского хочется? Солнца? – расслышал Ваня. – Ты уж постарайся,
малой. Надо постараться.

Домовой разогнулся и снова стал сгорбившись расхаживать вокруг
лошади, убаюкивающе бормоча что-то на непонятном языке. Та вначале
следила за ним мокрыми глазами, потом веки её отяжелели, стали
опускаться и она словно бы задремала. А Фома кружил и кружил,
становясь всё более похожим не то на волка, не то на ежа. У Вани
отчего-то начало двоиться в глазах. Он тряхнул головой и тут домовик
взвился, закричал диким хрипящим голосом, вскинул руки со скрюченными
пальцами, ставшими вдруг похожими на огромные хищные когти.

– Вар-вар-вар! – вопил он, мечась по стойлу.

Ваню, как волной отбросило от стены. Он шлёпнулся наземь, но тут
же вскочил и снова припал к заветной щели. Лошадь дёрнулась, заржала
беспомощно и жалобно, засучила по полу копытами, пытаясь встать.

– Ага! – снова закричал Фома. – Забрало! Ну, лови, поспело!

Лошадь захрипела, замотала головой. Конюшню наполнил горький запах
боли. Во все стороны полетели клочья пены и пота. Одна из капель
попала Ване на губу, он почувствовал во рту острый жгучий вкус.
Мальчик стоял не в силах пошевелиться и окаменело смотрел на то,
в каких мучениях рождается на свет ещё одна маленькая жизнь. Ему
стало страшно, что Красава, колотя копытами по полу, может зашибить
домового и он еле слышно прошептал:

– Осторожно…

Фома повернулся к нему и заорал:

– Что стоишь, колода? Беги, зови всех! Красава жеребится!

Ваня испуганно кивнул и пулей вылетел из конюшни. Прыгая через
две ступеньки, он взлетел на крыльцо, распахнул дверь.

– Красава жеребится! Красава жеребится! – кричал он, бегая по
дому в поисках папеньки.

Тот выскочил из спальни заспанный, наспех одетый, в шлёпанцах
на босу ногу. Из кухни выглянула встревоженная маменька, за ней
кухарка Наталья.

– Что за шум? Кто рожает? Где? – не мог взять в толк отец.

– Красава жеребится! – остановившись перед ним, снова закричал
Ваня. – В конюшне. Бегите в конюшню.

– Господи, да не кричи же так. Всех насмерть перепугал, – сказал
папенька и побежал к Красаве.

Вскоре измученная лошадь разрешилась маленьким вороным жеребёнком.
Он лежал в сене слабенький и мокрый, подслеповато водил по сторонам
смешной головёнкой, пытаясь найти сосок с молоком. Лошадь осторожно
вылизывала его, временами останавливаясь и изумлённо глядя на
своего первенца, словно не веря своему счастью.

– Вот, вот сюда, глупыш, – папенька, улыбаясь, ткнул жеребёнка
в чёрный, набухший сосок на животе роженицы.

Затем отец вытер со своего красивого лба капли пота, щурясь посмотрел
на солнце, заливавшее конюшню ярким светом сквозь настежь распахнутые
ворота. Глаза его сияли радостью.

– Вот так-то! – весело сказал он Ване, глубоко вздохнул и засмеялся.
– А теперь не грех и водочки выпить. Такое дело сделали!

Тут откуда-то появился конюх. Маленький, косоглазый, с набившейся
в волосы соломой, он радостно заюлил, причитая тоненьким испитым
голоском:

– Ахти, радость-то какая! Разродилась-таки, ненаглядная наша.
Вот радость-то несказанная! А, Арсений Лександрыч? – он угодливо
заглянул в лицо папеньке. – С прибавлением вас в хозяйстве.

Конюх старался говорить в сторону, но по конюшне всё равно пошёл
тяжёлый запах перегара. Кусай недовольно всхрапнул в своём стойле.
Отец нахмурился и с отвращением посмотрел на негодяя.

– Ваня, иди домой, – сказал он, тяжело глядя себе под ноги.

Мальчик увидел, как на виске у папеньки червячком проступила и
запульсировала синяя жилка, что означало крайнюю степень гнева,
и послушно вышел из конюшни.

– Скотина, – услышал он позади сдавленный голос отца. – Лошадь
третий день мучается, а тебе хоть бы хны, всё пьянствуешь.

– Как можно, Арсений Лександрыч. Всё время тут. Неотлучно. Только
на один секунд отошёл… Ей-богу…

– Выгоню к чёртовой матери!

– Помилуйте, Арсений Лександрыч. Как можно… Один секунд всего-то…
Дети у меня… Отец родной, заставь век бога молить…

– Так тебе и надо, – безжалостно думал Ваня, поднимаясь по ступенькам
крыльца. – Хорошо бы ещё крапивой тебя высечь, – и он несколько
раз махнул в воздухе рукой, показывая, как надо бы высечь бездельника.

Фома в это время сидел в саду под старой вишней. Прислонившись
к шершавому стволу, он мял в руках кусочек вишнёвой смолы и курил
трубку.

– А всё ж таки лучше вишнёвой смолки нет, – сказал себе домовик,
затем, не торопясь, выбил трубку о лежащий рядом камушек, засунул
янтарный шарик в рот и, довольный, принялся жевать. Сверху сквозь
суетливую листву проглядывало знойное летнее небо, по которому
неторопливые и величавые плыли белые башни облаков.

Ветки вишни были сплошь усыпаны созревающими ягодами. Домовой
одобрительно заворчал:

– Блюдёт сад Голявка. Не обманул. Давно такого урожая не было.
Видать, моль повывел. Живёт хозяйство. Порядок.

Фома вспомнил жеребёнка, улыбнулся и блаженно зажмурился.

– Славно сработано, – сказал он, но вдруг лицо его помрачнело,
он выплюнул смолку и решительно поднялся на ноги. – Эхе-хе… Про
тебя-то, дружок, я и забыл совсем.

Фома нашёл «дружка» на чердаке конюшни. Тот безмятежно спал. Домовой
раскидал пыльное прошлогоднее сено и извлёк на свет пересыпанного
травяной трухой местного конюшенного по имени Копыто. Это было
небольшое, туповатое и недоброе существо с лицом, в котором, как
и у всех конюшенных, было что-то лошадиное. Едва достав бездельника,
Фома тут же вцепился ему в редкие, грязно-рыжие волосёнки и принялся
возить по сену.

– Ты будешь своё дело знать или нет? Сколько я тебе повторять
буду? Чуть лошадь не уморил, трутень плесневелый. Вот я тебя поучу
жизни.

Копыто верещал визгливым голоском, пытаясь оторвать руки домового
от своих волос, но тот вцепился намертво.

– Кудри выдерешь! – истошно голосил конюшенный. – Отпусти, навозник!
Отпусти, бешенный!

– Ах ты лаяться вздумал! – закричал Фома и принялся таскать лентяя
пуще прежнего.

Через некоторое время, утомившись, домовой отпустил провинившегося.

– Ну, плешивец, смотри у меня! Ежели за лошадьми и дальше догляда
не будет, я тебе последние волосья повыдергаю. Отвечай, будешь
дело своё исполнять как надо?

Копыто, держась за спасённую мочалку немытых волос, нехотя буркнул:

– Буду.

– То-то, – сказал грозный домовой и пошёл с чердака.

– Ну погоди, Фомушка, попомнишь ты меня, ох попомнишь, – тихонько
проговорил ему в спину конюшенный и сверкнул косым глазом.

В доме услышали доносящийся со двора шум.

– Что это? – спросил Ваня Наталью – кухарку и горничную в одном
лице, а ещё растрёпу, певунью и сказочницу.

– Должно быть, кошки в конюшне подрались, – ответила та, доставая
из шкафа тарелки к обеду. – Как бы Красаву не напугали.

Наталья сняла с кастрюли крышку, помешала варящийся суп. Ваня
потянул носом, пахло так вкусно, что у него даже в животе заурчало.
Он покраснел и смутился. Кухарка, не заметив Ваниного смущения,
вдруг радостно загомонила:

– А Арсений Лександрыч наш каков! Раз – два и роды у Красавы принял!
Будто всю жизнь тем занимался. А конюха как отчитал! Ты, говорит,
дурак и пьяница, гнать тебя надо. Оно и правда, выгнать бы его.
Куда его держать такого негодного?

Она хохотнула и вдруг тут же, как часто с ней бывало, сменила
радость на грусть:

– Выгнать оно, конечно, дело нехитрое… – задумчиво сказала она.
– Да ведь детишек у него, у пропойцы, четверо. И все мал-мала-меньше.
Да ещё жена бабьими хворями мается. Пропадут ведь, с голоду помрут…
Эх, вот ведь жизнь…

И мальчику вдруг стало ужасно стыдно, что он хотел высечь пьяницу
конюха крапивой. Он снова покраснел и быстро, чтобы не заметила
Наталья, вышел с кухни. А кухарка, нахмурившись, смотрела куда-то
за окно и покусывала губы. Впрочем уже через минуту, она, большеглазая
и живая, весело напевая «Поду ль, выйду ль я да…», проворно внесла
супницу в столовую. Наталья всегда легко переходила от смеха к
печали, а потом снова к веселью. Ничто не могло заставить эту
девушку грустить дольше, чем нужно слезинке, чтобы скатиться по
её румяной щеке к высоким упрямым скулам.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Всё ворочался с боку на бок,
вспоминал прожитый день, думал, как там жеребёнок. За окном, словно
огромная невидимая река, шумел ветер. По небу неслись растрёпанные
вереницы туч, сквозь которые проглядывал яркий лик полной луны.
Тревожно шуршали деревья и травы в саду. На душе у Вани отчего-то
стало беспокойно. Он сел в кровати, подпёр голову руками и стал
смотреть на улицу.

– Жеребёнку в конюшне страшно, наверное, – подумал он. – Темно,
ветер воет, а он такой маленький.

Ему вдруг ужасно захотелось отправиться на конюшню, посмотреть,
всё ли там в порядке, хорошо ли Красава заботится о малыше, достаточно
ли мягкая у него подстилка, не открыты ли ворота, не задувает
ли в стойло холодный ветер. Он вспомнил тоненькие ножки жеребёнка
с полупрозрачными копытцами, робкие и смешные движения его хвостика,
мокрую шкурку, и беспокойство стало почти невыносимым. Если бы
он не боялся, то обязательно вылез в окно и пробрался на конюшню,
но ветер завывал так тревожно, листья черёмухи шептались так предостерегающе,
что Ваня не решился бы даже закрыть форточку.

Из-под кровати донеслось шумное зевание.

– Опять полуночничаешь. Сам не спишь и другим не даёшь. И чего
сон тебя не берёт. Будто крапивы с репьями тебе в кровать насовали.

– Фома, Фома, – радостно зашептал Ваня, – пойдём жеребёночка посмотрим.

– Будет баловать-то. На улице того и гляди дождь ливанёт.
Ишь, удумал. Твоё дело телячье – поел и в стойло. Спи, давай.

– Ну, Фома, – канючил Ваня, – мы только посмотрим и назад.

– «Суета сует, всё суета», говорил царь Соломон. Пустое это всё.
Красава о нём лучше нашего позаботится.

Но Ваня не собирался сдаваться.

– Ты ж домовой, должен за хозяйством смотреть. Вдруг что случится?

– На то Копыто есть – конюшенный. Пусть он смотрит.

– Ты же сам видел, как он смотрит. А ночь вон какая, мало ли что,
– наступал мальчик.

– А сам-то что не идёшь?

– Боюсь, – помедлив, простодушно ответил тот.

– Раз боишься, сиди дома, нечего шататься.

– Ну Фома!..

– Вот же заноза, – проговорил Фома совсем проснувшимся голосом,
вылезая из-под кровати. – Щепа, как есть, щепа.
Идём, пёс с тобой.

Ваня быстро оделся и приоткрыл створку окна.

– Полезли, – сказал он домовому, который сидел на полу и лениво
ковырялся в бороде.

– Всё время в окно, да в окно. Как воры. Не хочу так. Сегодня
в дверь пойдём.

Переспорить заупрямившегося домового не смог бы никто в целом
свете, поэтому Ваня закрыл защёлку и покорно последовал за Фомой.

Они крадучись пошли по спящему дому. Половицы пели им свою скрипучую
песню, шевелили вслед усами старые сверчки из укромных уголков,
провожали глазами ночные хозяева дома – мыши. Когда друзья проходили
мимо открытых дверей гостиной, наводнённой лунным светом, словно
родниковой водой, из часов появилась кукушка и, то ли приветствуя
беглецов, то ли предупреждая спящих, прокуковала один раз. Ваня
вздрогнул и присел от страха. Домовой обернулся, тихо засмеялся
в усы, прошептал:

– Испугался, храбрец на заячьих лапах, Аника – воин. Темнота –
проста, оттого и страшно. – Отодвинув мальчика, он на цыпочках
подошёл к часам, подтянул гирьки. – А то ведь забудут завести-то.
Ни на кого понадеяться нельзя. Всё сам, всё сам…

В конюшне царила непроницаемая темнота. Луна закуталась в грубую
овчину туч и была такова. Конюх, развалясь у стены, выводил носом
соловьиные трели.

– Фу, опять пьяней вина, – плюнул, наклонившись над ним, Фома.
– Плохой хозяин твой отец. Гнать надо было этого прохвоста, а
он вишь, пожалел. И Копыто тоже куда-то делся. А, хотя, нет, вон
он.

Домовик поворошил сено.

– И от этого тоже, как из бочки разит. Вот компания!

Фома посмотрел по сторонам, почесал косматый затылок.

– Ну да ладно, братцы-забулдыги, будет вам праздник с песнями.

С этими словами он юркнул в приоткрытые двери конюшни.

– Эй, ты куда? – спросил Ваня, но того уже и след простыл.

Мальчик присел на охапку сена. Похрапывал конюх, шуршал ветер
по соломенной крыше, ворковали, сидя на балках, сонные сизари,
разбуженные незваными гостями. На небе сквозь прореху в тучах
появилась луна и свет её потоком голубой воды хлынул в конюшню.
Время шло, а домового всё не было. Ваня сидел не дыша и боялся
пошевелиться.

– Мало ли кто выскочит из-под сена, а конюх спит, – думал мальчик,
поджимая ноги. – И Копыто тоже спит. Фома сбежал куда-то. Вон
опять в сене что-то шуршит. Поди разбери, то ли это мыши путаются,
то ли идут потаёнными тропами страшные существа с красными глазами
и чёрными зубами.

Лунный свет неспешной таинственной рекой тёк через конюшню, плескался
о стены, сложенные из грубых камней, закручивался водоворотами
возле ворот, застаивался по углам-заводям, перебирал стебли трав,
ставшие вдруг похожими на водоросли. Конюх в углу выглядел посиневшим
утопленником. В открытом рту его плескалась тьма, и казалось оттуда
вот-вот выглянет пучеглазый рак или вёрткий пескарь, облюбовавший
там себе жилище.

Вдруг шорох раздался совсем рядом с мальчиком, и Ваня, чуть не
вскрикнув, кинулся к стойлу, где лежала уставшая за день Красава.
Маленький, когда боится, всегда ищет большого и спокойного. Скрипнув
дверью, Ваня вбежал внутрь и присел около лошади. Та спала, но
услышав скрип, встревожено подняла голову, закрывая своего жеребёнка,
шумно потянула воздух и, увидев, что бояться нечего, доверчиво
подалась навстречу мальчику. Ваня обнял её за гладкую шею, перевитую
тугими стволами мускулов, прижался щекой к уголку мягких губ.
Тёплое влажное дыхание лошади тронуло лоб мальчика, взъерошило
волосы. Ване стало вдруг так радостно, что он быстро поцеловал
Красаву возле глаза и снова прижался к её щеке.

– Вот так хорошо, – прошептал он. – Так не страшно.

Лошадь была большая и тёплая. Чувствуя себя в безопасности, успокоился
и мальчик. Он полежал немного, слушая мерное дыхание Красавы и
детское сопение её сына и не заметил, как сам погрузился в сладкую,
пахнущую сеном и молоком дрёму.

Фома очутился рядом с Ваней тихо и неожиданно, словно его принесли
воды лунной реки. Домовой дунул мальчику в ухо, пощекотал усами
висок. Ваня вздрогнул и проснулся.

– Вот и я издаля, – хихикнул он.

– Ты где был? – шёпотом спросил Ваня, не выпуская из рук шею Красавы.

– Вот, – показал он зажатые в руках пучки пахнущей сыростью травы,
– калдырь-траву искал.

– Зачем она тебе?

– От пьянства лечить.

– Кого?

– Кого-кого, деда мово, – радостно пояснил он и отправился к спящим
пьяницам.

Поколдовав немного над каждым, он вернулся обратно с пустыми руками
и радостно хлопнул себя по бокам.

– Готово! – сказал он. – Привязал им по пучку к поясу. Теперь,
как только они выпить захотят, их сразу похмелье скрутит. Да такое,
что хоть на стенку лезь, хоть в омут головой. Средство верное,
не забалуешь.

Смех распирал его, и он засунул себе в рот клок бороды, чтобы
не расхохотаться в голос.

– Слушай, а давай Кусая возьмём и кататься поедем, а? – Фому так
развеселила собственная выходка, что он уже не мог остановиться.
– Поехали!

– Я не хочу. Там тучи. Дождь, наверное, пойдёт… – попытался отказаться
Ваня.

– Нет, дождя не будет, это точно. Да и тучи поредели как будто.
Налаживается погода.

– Ты же не любишь из дома никуда ходить. Обычно тебя за порог
не вытащишь, а тут зовёшь куда-то.

– Сам удивляюсь. Это, наверное, оттого, что я пьяниц наших так
ловко проучил. Меня прямо распирает от радости.

– Даже не знаю, Фома… – сказал Ваня.

Вскоре домовой надел на Кусая уздечку и вывёл его за ворота. Конь,
предвкушая свободу, радостно заржал. Домовой, в испуге зажал ему
ладонями рот.

– Чего орёшь, словно колючку под хвост схватил? Перебудишь всех,
горлопан, – зашипел он, оглядываясь на спящих.

Конюх зашевелился, сипло прошептал «ох, грехи наши тяжкие», снова
замер.

Ваня сел впереди, вцепившись в жёсткую конскую гриву, домовой
позади него. Фома держался ногами за круп и, глядя через плечо
мальчика, правил конём.

Друзья не видели, как раскидав в разные стороны охапки сена, наверх
выбрался Копыто и крадучись, словно вор, отправился за ними. Стараясь
ступать одновременно с Кусаем, чтобы никто не услышал его шагов,
конюшенный некоторое время следовал за всадниками, потом осторожно,
сморщившись от боли, сорвал толстый, густо покрытый колючками
стебель чертополоха, увенчанный грузным шаром цветка. Посмотрел
на него, глуповатое лицо его растянулось в улыбке, и он прошептал
одними губами:

– Ага, вот откуда ежи-то берутся. В поле растут, как сено.

После этого, он догнал коня и широко размахнувшись, ударил его
чертополохом по заду, сказав вполголоса:

– Бежать тебе час!

Кусай взвился на дыбы и бешеным галопом, не разбирая дороги, помчался
в лесную чащу.

Ваня ничком лёг на конскую шею, обнял её, что было сил, вжимаясь
в тугое тело и чувствуя, как под гладкой шкурой затягиваются и
тут же распускаются узлы мускулов. Галоп у Кусая был не очень
тряский, но мальчик еле держался, напуганный таким неожиданным
оборотом дела. Сзади него мешком болтался Фома. Он сползал то
на один, то на другой бок и лишь чудом умудрялся не упасть. Наконец
Кусай особенно высоко подбросил задом и домовой грузной птицей
порхнул на землю. Ваня услышал, как он негромко охнул, с треском
упав в чёрные кусты. Мальчик лежал на шее и смотрел вниз расширенными
от страха глазами. Там часто мелькали ноги Кусая, и Ване отчего-то
вспомнилась суета спиц в крутящемся велосипедном колесе, что он
однажды видел в городском парке.

Заговорённый конь нёсся по ночному лесу, шарахаясь из стороны
в сторону, чтобы не столкнуться с деревьями. Поначалу Ваня надеялся,
что испуг Кусая быстро пройдёт и он остановится, но время шло,
а галоп коня оставался всё таким же неистовым. Мальчику до слёз
хотелось спрыгнуть, но он был уверен, что приземлившись на эту
невидимую в темноте землю, по которой гулко колотили копыта, он
непременно разобьётся. Ветки, жёсткие, как хлысты, стегали Ваню
по плечам и спине, словно наказывая за ночную прогулку. От каждого
удара он втягивал голову и тихо попискивал. Он почти оглох, ему
казалось весь лес наполнился громовым треском веток и шелестом
листвы.

Несёт меня лиса
За тёмные леса,
За высокие горы…

– вертелись в голове его слова старой сказки, которую мама читала
ему, когда он был совсем маленьким.

Маленькое сердце Вани стучало так, что заболели рёбра.

– Вот вырвется оно сейчас, – со страхом подумал мальчик, – упадёт
и потеряется в травах. Не найдёшь потом...

Деревья вырастали перед ними из темноты, словно бросались наперерез.
Ветер волчьей стаей завывал в их вершинах. Кусай метался по лесу,
будто ему хвост подожгли.

Руки у мальчика онемели, налились каменной тяжестью. На какое-то
мгновение Ваня совсем перестал их чувствовать и вдруг понял, что
конская спина под ним исчезла, а он летит по воздуху. Редкая трава
и перепревшая прошлогодняя листва, густо устилавшая землю, смягчили
удар, но мальчик всё равно смертельно перепугался. Он полежал
некоторое время неподвижно, боясь, что переломал себе все кости.
Прислушался к себе. Немного саднило плечо, да прибаливали ладони,
на которые он приземлился. Ваня осторожно встал на четвереньки,
ноги держали, руки хоть и дрожали, но тоже слушались. Внутри было
пусто и холодно, словно пока он летел, ветер выдул из него всё
что было, а взамен намёл целый сугроб снега. В ушах что-то тоненько
звенело.

Ваня сел и огляделся. Вокруг чернели могучие стволы деревьев,
кусты путались меж ними, будто карлики в ногах у гигантов. Вверху
сквозь прогалы в листве виднелась полная луна, холодная и равнодушная,
словно невеста, уставшая от надоедливых женихов. Несколько ярких
звёзд, маленьких и острых, как цыплячьи клювики, проклёвывались
сквозь тёмный купол леса. Глядя на них, Ваня неожиданно осмелел,
встал на ноги и, осторожно озираясь по сторонам, пошёл вперёд.
Идти было тяжело, цеплялись за ноги крепкие, как силки, лесные
травы, то и дело облепляла лицо паутина. Один раз Ваня почувствовал,
как большой паук пробежал по его щеке. Мальчик, чуть не вскрикнув,
смахнул его рукой, поёживаясь, собрал с лица липкие сети. То и
дело путь преграждали заросли сухих ломких кустов. Ваня с треском
пробирался сквозь них, закрывая глаза ладонями. Путь давался тяжело,
у мальчика уже заплетались от усталости ноги, но он упрямо шёл
вперёд, хоть сердце его и заходилось от страха всякий раз, когда
какая-нибудь ветка хватала его за шиворот. Совсем устав, он прошептал:

– Плохой лес. У Уртовых озёр куда лучше.

Едва он это сказал, как по деревьям пробежала волна и всё наполнилось
негодующим шёпотом. Травы встали дыбом, по земле зазмеились могучие
корни, деревья наклонились над мальчиком, словно захотели получше
расслышать его слова. Впереди, в нескольких шагах, какая-то коряга
зашевелилась, заскрипев на разные голоса и, раскачиваясь из стороны
в сторону, двинулась к мальчику. Ваня прирос к месту, не спуская
глаз с шагающего обломка. А тот, похожий на сутулого, обросшего
корой и лишайником старика с сухими ветками вместо рук, прихрамывая
приближался к нему, угрожающе бормоча:

– Плохой, значит, лес? Не нравится? Где, ты говоришь, хороший?
А ну, расскажи, мы послушаем…

Ропот деревьев стал громче и перешёл в рёв.

Ваня вскрикнул и побежал, а вслед ему полетели густые голоса дубов,
осин, лип, да берёз. Ваня бежал со всех ног и было ему страшно,
как только может быть страшно одинокому маленькому мальчику в
ночном лесу, когда коряги сходят со своих мест, а деревья гудят
и угрожающе качают ветвями, желая то ли раздавить, то ли отхлестать
незваного человечка. Лесные птицы метались над ним, задевая жёсткими
крыльями и пронзительно крича, словно призывая погоню. Дубы кидали
ему на голову незрелые жёлуди, а невесть откуда взявшийся ветер,
швырял в лицо охапки сорванных листьев. В кустах загорались и
гасли синие огоньки, словно дикие звери внимательно следили за
беглецом.

– Фома, помоги, родненький! – кричал, коченея от ужаса, мальчик.

Силы его были на исходе, но впереди вдруг посветлело, и он выбежал
в поле. Порыв холодного ветра толкнул напоследок Ваню в спину
и всё стихло. Кругом расстилался туман. Огромные просторы заливал
прозрачный лунный свет. Ваня перешёл на шаг и, всхлипывая, заковылял
по высоким некошеным травам, на которые уже пала ночная роса.
Ноги у мальчика тут же промокли. Ваня почувствовал прикосновение
к коже холодной влаги и это его отчего-то успокоило. Он провёл
рукой по верхушкам трав, слизнул капли с ладони. После бега ужасно
хотелось пить.

– Куда же теперь? – подумал он и огляделся. Позади высокой угрюмой
стеной стоял чёрный, как сажа, лес. Впереди до самого горизонта
лежали наводнённые луной и туманом поля.

– Эй! Кто-нибу-у-удь! – крикнул мальчик.

– У-у-у, – отразившись от леса, вернулось эхо, словно деревья
откликнулись на призыв ребёнка.

Ваня сел в траву и прислушался. Тишина, лишь перекликались сонные
перепела да жутко ухал где-то вдалеке филин.

– Вот бы собак услышать, – подумал он. – Тогда бы всё сразу ясно
стало.

Однако, как Ваня ни напрягал слух, собачьего лая уловить он так
и не смог.

Мальчик сидел в траве никем не видимый и не слышимый, укрытый
густыми стеблями и молочной завесой тумана. Было спокойно и совсем
не хотелось вставать.

– Не хочу вставать. Пока я в траве сижу, никто меня не найдёт.
Буду сидеть и потихоньку утра дожидаться. А потом пойду свой дом
искать.

Он совсем уж, было, решил до утра остаться под защитой высоких
трав, как вдруг вспомнил о маменьке и папеньке. Каково-то им будет,
когда они утром не найдут его в кровати? Для начала обыщут весь
дом, потом двор, сад, и поймут, что сын пропал. Маменька будет
рыдать, Марья Петровна тоже. А папенька с серым лицом сядет на
злого коня Кусая и поедет искать его по округе. Будет останавливать
встречных крестьян, спрашивать, не видели ли они маленького мальчика
со светлыми волосами. А дома, не находя себе места, будет метаться
маменька с мокрым платком в руке…

Ваня поднялся на ноги и пошёл куда глаза глядят, авось куда-нибудь
да выйдет.

Вскоре вся одежда на нём вымокла до нитки, а сам он продрог так,
что зубы стучали и клацали. Иногда он принимался кричать, но звуки,
не одолев и нескольких шагов, безвозвратно терялись в плотном,
как снежная стена, тумане. Страх, почти исчезнувший, как только
прекратилась погоня, снова вернулся и принялся покусывать мальчика
за спину ледяными острыми зубками.

– Неужели придётся в поле ночевать? – с отчаянием подумал он,
глядя на высокую луну. – Вот так покатался на лошади! Теперь меня,
наверное, на всю жизнь под замок посадят. Да ещё и собак рядом
приставят, чтоб не убежал. Ну и пусть, пусть накажут, лишь бы
домой дорогу найти, а то потеряюсь совсем и стану бездомным. Не
увижу больше ни маменьки, ни папеньки. Буду нищенствовать, по
дворам ходить, куски хлеба выпрашивать.

Ваня представил себя одиноко бредущим по бездорожью под холодным
осенним дождём, в дырявом армячке, драных лаптях, с большой холщовой
сумкой через плечо, в которой лежат объедки. От таких невесёлых
мыслей на глаза его навернулись слёзы. Он нахмурился, шмыгнул
носом, вытер глаза рукавом и сердито зашагал сквозь туман.

Он шёл ещё час, а может и больше. Небо на востоке заалело, потянуло
утренним холодком, трава сплошь покрылась белёсой росой, словно
муку кто просыпал. Ваня выбился из сил и сел на землю. Он замёрз,
его била крупная дрожь и очень хотелось спать. Глаза его слипались,
словно какие-то невидимые полевые человечки тянули за ресницы,
приговаривая:

– Спи. Ты устал. Скоро взойдёт солнце, оно обогреет и приласкает
тебя. Тебе больше некуда идти. Поле станет твоим домом, трава
постелью, а мы твоими братьями.

– Не хочу я к вам, полевые человечки. У меня есть дом и меня ждут
там маменька и папенька. Там живут Фома с бабушкой, мыши под полом
и кукушка в часах. Мне есть куда идти. Я просто устал… – отвечал
им Ваня, а голова его, меж тем, клонилась всё ниже к земле.

Он уже почти уснул, как вдруг послышался шорох трав, словно сотня
косарей разом вышла в поле. Ваня очнулся, открыл лаза и увидел,
что прямо к нему движется большой, словно скала, дом. Его дом.
С резным деревянным коньком на крыше и сонной галкой на трубе.
С узорчатыми наличниками на открытых окнах и пыльными цветами
на подоконниках. Дом плыл сквозь туман тёмный и таинственный,
похожий на спящий корабль, и лишь в мансарде горел тёплый янтарный
огонёк. Он приблизился к Ване и мальчик увидел, что с крыльца
машет ему рукой Фома.

– Нашёлся! Нашёлся! – верещал домовой, не помня себя от радости,
и приплясывал на месте.

Старая галка на крыше тоже кричала что-то радостное и шумно хлопала
крыльями. Ваня встал на ноги и, путаясь в травах, побежал к дому.
Взлетел по ступенькам, прижался к домовому, засмеялся счастливый:

– Я, Фома, испугался. Так испугался, как никогда в жизни... Там
говорящая коряга в лесу… Схватить меня хотела. Лес на меня гудел…
Бежал, думал, сердце оторвётся… – он стал сбивчиво рассказывать
домовому про пережитое за ночь.

За окнами уже совсем рассвело, когда Фома уложил Ваню в постель
и напоил чаем с малиновым вареньем. Чашка была большая, горячая,
найдёныш пил из неё и улыбался, чувствуя, как уходит из тела дрожь.
Едва питьё было выпито, мальчик уронил голову на подушку и уснул.
Домовой забрал чашку из ослабевших детских пальчиков, поплотнее
укрыл ребёнка одеялом.

– Это ж надо додуматься, лес ругать стал! – сказал домовой, трогая
Ванин лоб. – Кто ж в гостях о хозяевах плохо говорит?

Потом, сидя на детской постели, Фома долго смотрел сквозь запотевшие
стёкла на багряное рассветное солнце, падающий берёзовый лист,
перепархивающих с ветки на ветку весёлых птиц-зарянок, склонившиеся
под тяжестью ягод ветки вишен. Он осторожно поглаживал спящего
ребёнка по руке, и в бороде его заблудилась тихая улыбка.

Глава 12

Фома не спит и пьёт чай. – Все ищут кошку. – Неблагодарный
Голявка. – Война! – Пленение врагов. – Из кого мыши растут? –
Фома и мыши в небесах. – Возвращение.

Всю ночь Фоме снились кошмары. Сначала приснилось, что он сундук
с крупой, а вокруг него ходят орды мышей с блестящими глазами,
острыми зубами и любопытными носами. Они внимательно и недобро
поглядывали на стоящий перед ними сундук, о чём-то перешёптывались,
шевеля усами, и подпрыгивали на месте от нетерпения. Потом подошли
вплотную и стали осторожно обнюхивать Фому, надеясь найти щёлочку,
через которую можно было бы попасть внутрь и до отвала наесться
восхитительно-вкусной крупы.

– Кыш отсюда, подлое племя! – попытался прогнать их домовой, но,
поскольку сундуки не разговаривают, то никто его не услышал и
не испугался.

– Вот напасть! – подумал сундук, глядя на поблёскивающие в полумраке
белые зубки. – Пропаду ведь, как пить дать, пропаду!

Тут одна мышь, видимо догадавшись, что добраться до крупы можно
только силой, куснула деревянный бок домового и отгрызла крохотную
щепку.

– Ой-ой-ой! – закричал Фома и проснулся.

Маленькая злая блоха кусала его под рёбрами. Домовой попытался
схватить её, но она ловко прыгнула меж пальцами и исчезла в темноте
подпола.

– Приснится же такое, – проворчал Фома, почесал укус и снова захрапел.

На этот раз ему приснилась вовсе полная несуразица. Будто все
волосы, что росли на нём, повыпадали и ручейками утекают куда-то.

– Эй! Вы куда? – закричал он своим спутанным лохмам, но те его
не слушали и отвечать не собирались.

Домовой попытался было пристроить их обратно на место, но те ловко
выворачивались из-под пальцев и тут же отправлялись в своё непонятное
странствие. От извивающихся в руках жёстких клочьев бороды и усов
оставалось такое неприятное чувство, будто держишь ужа или пиявку.
Брезгливый Фома аж передёрнулся от отвращения.

Вскоре щекам и макушке стало непривычно холодно и домовой понял,
что теперь он лысый, безбородый и безусый. Он в ужасе схватился
за свою гладкую круглую голову и проснулся.

Тут же ощупал себя – всё было на месте. Фома облегчённо вздохнул.

– Вот ночка, а? – сказал он сам себе. – Ни поспать тебе, ни успокоиться.

Сон исчез, как рукой сняло. Фома почесал затылок, вылез из подпола
и отправился на кухню пить оставшийся от ужина холодный чай. Горячий
ему доставался только зимой, когда в доме топили печь и можно
было добыть себе кипятку. Летом еду готовили в летней кухне.

Домовой сел на подоконник и, похрустывая синим от лунного света
сахаром, стал прихлёбывать из кружки и таращиться на длинные,
прозрачные облака, которые словно тропы или реки шли через всё
небо. Трещали в саду кузнечики, бегали в травах ежи, в светлом,
словно подсвеченном изнутри небе, мелькали тени летучих мышей.

– Вот ведь нетопыри как хорошо устроились, – размышлял Фома. –
Ни ежу их не словить, ни кошке не достать. Знай себе порхают,
никого не боятся. И то правда, нетопыри звери хорошие. Вреда от
них никакого, не то что от этих, что в подполье живут.

Фома вспомнил свой сон и поёжился.

В глубине дома три раза прокуковала кукушка и, исполнив своё дело,
прилетела на кухню. Закружилась, заметалась меж утварью, не зная,
куда примоститься. Домовой выставил мизинец и она села на него,
как на толстый узловатый сучок. Едва усевшись, деревянная птичка
уставилась на Фому и вдруг завертелась на месте, захлопала крылышками,
закивала головой, словно смеясь над чем-то очень потешным. Потом
слетела со своего насеста и клюнула домовика в нос.

– Ты очумела, что ли, гнилушка болотная? Больно же! – сказал он
и схватился за свою «картошку».

Что-то сразу показалось ему странным. Он ощупал нос и обомлел
– тот был лысым. Волосы, что росли на нём, исчезли. Чуя недоброе,
Фома побежал к большому зеркалу в гостиной. Увидел своё отражение
и пол под ним закачался, а в глазах зарябило. Мало того, что с
носа его исчезла вся растительность, вся борода его была в дырках,
словно побитая молью вязаная рукавица.

– Мыши… – только и сказал он.

Пока он спал, эти серые вредители изъели его бороду и подчистую
обстригли нос. Сны оказались вещими. Кто знает, какие бы несчастья
ещё случились, увидь он этой ночью третий сон.

Это было объявлением войны. Фома разъяренным перекати-полем заметался
по дому, забыв о тишине.

– Всех утоплю! – выл домовой, потрясая кулачками и сверкая глазами
так, что всё вокруг озарялось светом, как во время грозы. – Со
всем потомством утоплю! Ручей подведу и в подвал пущу! Кровью
умоетесь, Иродово семя! Всех изведу, под корень!

От шума проснулись обитатели дома.

– Кто-нибудь вышвырнет эту кошку на улицу? Откуда она вообще взялась?
У нас и кошек-то никогда не было… – послышался из спальни сонный
голос отца. – Это ж надо так орать. Как ведьма на шабаше!

– Много ты бывал на шабашах, – обиженно проворчал Фома, исчезая
в стене. – Кошка! Это ж надо, это ж надо! Тебе б так бородёнку
обгрызли, посмотрел бы я на тебя…

Из своих комнат стали появляться домашние: папенька, маменька,
Марья Петровна, Ваня и Наталья.

– Всех перебудила, проклятущая, – зевая, сказала последняя.

– Ты бы накинула чего, а то будто купаться собралась – строго
посмотрела на неё маменька и та, одетая в одну белую ночную рубаху,
ойкнув, исчезла в своей каморке.

Вскоре весь дом наполнился шлёпаньем тапочек, шумом отодвигаемых
стульев и кресел, шипящим «кс-кс-кс». Искали всюду, однако никого
найти не смогли.

– Вот спряталась, нечистая сила, – бормотала Наталья, шаря шваброй
под диваном в гостиной. Из-под дивана незамедлительно явились
старый Ванин пистолет, дырявый барабан и папенькино пенсне, пропавшее
две недели назад.

– Нашлись очки-то, – сказала Наталья, чихнула от поднявшейся пыли
и затянула было себе под нос «Камаринскую»: «Ах ты с…», но взглянула
на мальчика и осеклась.

Ваня радостно подхватил пистолет и забегал по комнатам, стреляя
в прячущихся по тёмным углам разбойников и пиратов.

– Может она уже убежала? – спросила Марья Петровна. – Вон и форточка
открыта. Услышала, что мы идём, и улизнула восвояси птичек ловить?

– Может быть, – задумчиво сказал папенька, раскачиваясь в тихо
поскрипывающем кресле-качалке.

– Арсений Александрович! Чем попусту кресло просиживать, помогли
бы лучше, – маменька упёрла руки в бока и топнула крохотной ножкой.

– Не сердись, душа моя, эта кошка, будь она трижды неладна, такой
замечательный сон мне испортила. Обидно нечеловечески, – пожаловался
он.

– Какой сон? – вприпрыжку подбежал к нему Ваня.

– Рассказать? – спросил он. Ваня кивнул. – Ну хорошо. Сон такой.
Будто мы с вашей, Иван Арсеньевич, маменькой гуляем на каком-то
большом празднике. Кругом люди нарядные, цветы, гирлянды, музыка
играет. Солнце в трубах оркестра отражается. Тепло. Хорошо. Все
улыбаются, смеются и ждут чего-то. На душе у меня светло, радостно.
Я маменьку под локоток держу и, пользуясь тем, что никто на нас
не смотрит, осторожно щекочу под рёбрами. Она смеётся, шлёпает
меня шутя по руке. И вдруг кто-то говорит: «А теперь подарки дарить
будем! Подходите, всем хватит!» Я гляжу, кругом стоят такие деревянные
сарайчики с большими окнами, что-то вроде павильонов, и оттуда
весёлые голоса зазывают подарки получать. Народ обрадовался, двинулся
к ним, мы следом. И только мы подошли совсем близко к одному сарайчику,
вот-вот увидим, что за подарки нам приготовили, как заорала эта
кошка, что б ей пусто было. Тут я и проснулся.

– Жалко, что не досмотрел, – сказал с сожалением Ваня.

– Да, впрочем, Бог сними, с подарками. Может, там безделица какая
была.

– Всё равно, лучше б точно знать. А то вправду обидно.

– Пустое, – папенька взъерошил мальчику волосы, поднял его над
головой, рискуя задеть потолок, и несколько раз крутанул Ваню
в воздухе.

– А я там был? – повизгивая от восторга, спросил сын.

Папенька остановился, поставил ребёнка на пол, задумчиво почесал
бороду.

– Нет, тебя не было, – чуть виновато сказал он.

– Ну и ладно, – Ваня обнял отца. – Это же просто сон, правда?

– Правда, – согласился тот.

Ваня прицелился в окно.

– Только знаешь, пап, всё равно интересно, что бы вам дали?

– Ох, смерти. Смерти ей, проклятущей, – сказала Наталья выпрямляясь,
закончив шуровать шваброй под шкафом и софой. – Я пыли наглоталась,
так что утром и кормить не надо.

– Вот и хорошо, – сказал папенька, – продукты целее будут.

– Всё вам шутки шутить, Арсений Лександрович.

Маменька решила, что на этом поиски можно и прекратить.

– Ну, кошка видно и вправду в форточку сбежала, – сказала она.
– Теперь всем спать. А то мы тут со своими разговорами громче
кошки шумим. Бабушку разбудим.

– Её не разбудишь, – уверенно сказала Наталья. – Она, всё одно,
целыми ночами не спит.

На этом все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по
своим комнатам.

Фома в это время был уже в саду. Нашёл спящего на дереве Голявку,
дёрнул за серое ухо. Тот подпрыгнул на месте, собираясь дать дёру,
и едва не упал с дерева. Увидел домового, облегчённо мяукнул и
успокоился. Фома поведал ему о тех грустных событиях, что произошли
с ним этой ночь. Потом поднял свою бороду против неба. Через прорехи
мерцали, словно смеялись, закрывая лица ладошками, яркие звёздочки.

– Вот что эти мыши творят. Звери!.. Хуже чумы и скорпионов, –
подвёл черту под своим рассказом домовой.

– Да… – сочувственно произнёс Голявка. – Теперь тебе, дядя Фома,
зимой будет удобно лицо в бороду закутывать, чтоб мороз не щипал.
Для глаз, рта да носа дырки уже имеются. Всё польза…

– Ну ты, шутник! Говори, да не заговаривайся! – вскипел Фома.
– Помог бы лучше с мышами разобраться. Ты ж на кота похож, вот
и проучил бы их. Они тебя испугаются. А? Ну что, поможешь?

Голявка смущённо заёрзал на месте.

– Я это, дядя Фома… – замялся он.

– Ну, говори что ли. А то как за уши тянешь!

– У меня с мышами, вроде как, мир. Они ко мне в сад не лезут,
не вредят, шкоды не делают. Я их за это не ловлю, не ем. Вот так
и живём…Да…

– Э-эх! – махнул рукой Фома и с неприязнью посмотрел на садового.
– Не поможешь, значит, кочерыжка лохматая?

– Ну, вроде как, это… – снова замялся Голявка. – Мир у нас. А
мир, дело такое, хорошее…

– Ладно, усатый, зачтётся, – пообещал домовик и стал спускаться
с дерева.

– Это ж надо, я его в люди вывел, – бормотал Фома, – такой сад
дал! Живи, владей. А у него мир, вишь ты! Ничего, дождёшься. Я
тебя с дрыном трёхсаженным помирю. Прям так по бокам и помирю,
вдоль хребта.

Фома за всю жизнь никого ни разу без дела не обидел, хоть грозился
часто. Просто сейчас всё в нём горело и клокотало и он всему живому
грозил немыслимыми карами.

– И хозяева хороши, развели полон дом мышей и радуйся теперь.
Что, нельзя мышеловок купить или кошек завести? Нынче же ночью
всех до чёрных синяков защипаю, – сказал он, однако в дом не пошёл,
а сел на поленнице и стал думать, что делать с серыми врагами.

Ночной воздух приятно холодил лоб и щёки. От колотых дров пахло
лесом и древесным соком. Домовой свернулся клубочком, укрылся
дырявой бородой и принялся смотреть на небо и висящий над лесом
тонкий месяц. Если внимательно приглядеться к ночному светилу,
то можно заметить, как от него отлетают крохотные искорки лунного
света. Фома долго любовался ими, провожал глазами до земли, потом
сказал себе:

– Что-то злой я сегодня.

Стояла тишина. Ночная бабочка, шурша крыльями, села на плечо домового.
Искорки от луны падали в лужицу у ворот сарая. По поверхности
воды бежала едва заметная рябь, от которой дрожало отражение одинокой
звёздочки.

На следующий день рано утром Фома спустился в подпол и торжественно
провозгласил:

– Эй, серое племя, собирайся на великую битву. Хочу проучить вас
за все ваши негодяйства и безобразия. Чтоб навсегда запомнили,
кто здесь хозяин, и впредь относились ко мне со страхом и уважением.

Любопытные создания собрались вокруг домового и, не зная, что
нужно делать в таких случаях, стали весело пищать, глядя на грозного
Фому. Тот, оглядел живой шевелящийся ковёр, расстелившийся перед
ним, не мешкая, согнал всех мышей в один угол и покидал себе за
пазуху, отчего невероятно раздулся и стал похож на мешок с шевелящейся
картошкой. После этого домовой стал хлопать себя руками по бокам
и назидательно приговаривать:

– Вот вам, вши куриные. Ишь во что бороду превратили, на улицу
выйти стыдно. Еды вам не хватало, что ли? Ну так, отведайте теперь
тычков с затрещинами да тумаков с зуботычинами. Наелись? Сытно?

Мыши жалобно голосили, но жестокий домовой не унимался.

– Вот ещё оплеухи с подзатыльниками. Накормлю от души, чтоб каждого
проняло. Чтоб до кончиков хвостов достало.

Вскоре Фоме наскучило это занятие и он перебрался в сад. Там мышиный
мучитель направился к старой берёзе, наломал длинных тонких прутьев
и снова принялся охаживать себя что есть сил.

– А кашки берёзовой не желаете? Ишь нечисть мохнатая. До чего
деда довели. Кому я теперь покажусь с такой мордой. Весь нос оскоблили.
Подчистую, как вылизали.

Наконец, когда мышиный писк стал уж совсем жалобным и плаксивым,
Фома прекратил порку.

– Ну что, шелупонь, поняли, с кем связались?

Мыши нестройно запищали виноватыми голосками.

– То-то же. Но это ещё не всё. Будете теперь у меня в плену за
пазухой сидеть, пока я не прощу вас.

С тех пор забот у домового прибавилось. Каждый день он ходил к
пшеничному полю, набирал там колосьев и бросал себе за пазуху.
Потом шёл к речке, где, не раздеваясь, забегал в воду по шею и
тут же выскакивал обратно. Одежда его в это время успевала намокнуть,
поэтому можно было не бояться, что мыши умрут от жажды. Для некоторых
из пленников было не в первой очутиться за пазухой у домового,
но раньше он носил их с собой, пока они были совсем маленькими
и беспомощными. Фоме нравилось возиться с мышатами, а когда те
немного подрастали, он отпускал их. Теперь же всё было иначе.
Сейчас все взрослые очень страдали оттого, что не могу побегать,
размять лапы, поискать чего интересного, сунуть любопытный нос
куда не следует.

Вскоре Фома заметил, что пленники его сильно растолстели. Хламида
с трудом удерживала побеждённую мышиную армию, да и ходить стало
тяжелее.

– Наверное, надо мне заканчивать с этим наказанием. А то уже ноги
еле держат, будто не мышей, а баранов на себе таскаю.

Говорить-то он так говорил, но очень уж нравилось ему таскать
за пазухой столько живности разом. Оттого он и не спешил расставаться
со своими недавними врагами.

Когда Фома среди ночи разбудил Ваню, тот поначалу спросонья ничего
не заметил. Когда же продрал глаза, в ужасе отшатнулся.

– Фома, из тебя мыши растут, – сказал он, прижимаясь спиной к
стене.

И точно, халат домового густо, как редиски на грядке, усеивали
мышиные головы. За время, проведённое в плену, они понагрызли
в хламиде победителя множество дыр и сейчас глазели из них, принюхиваясь
к запаху ребёнка.

– Они наказаны, – тяжело отдуваясь, сказал толстый, как двухведёрный
самовар, Фома.

– Не убегут?

– Побоятся. Знают, что хуже будет.

Мыши, меж тем, совсем не выглядели наказанными. Они весело крутили
носами и озорно косились на мальчика. Свет месяца мерцал в их
глазёнках и казалось, что грызуны подмигивают Ване.

– Можно их погладить? – попросил мальчик.

– Нет. Пленных нельзя гладить. Не для этого я их побеждал.

– Ну пожалуйста, Фома, что тебе стоит?

– Ладно уж, – важно согласился тот. Известное дело, победитель
должен быть великодушным. Ваня стал осторожно гладить умные мышиные
мордочки, пучки усов, трогать влажные крошечки носов. Грызуны
доверчиво потянулись к его ладони. Мальчик засмеялся.

– Здорово!

– Ну и хватит, а то избалуешь, – сказал Фома и пояснил, – Война
у нас была. Великая битва. Три дня бились. И всё ж одолел я это
разбойное племя.

Мыши возмущённо запищали.

– Цыц, голохвостые! – прикрикнул домовой. – Или берёзовой каши
снова захотелось?

Пленники смолкли.

– А я тебя чего разбудил-то, – обратился к Ване Фома. – Дом опять
чудит. Просит, чтоб я печь истопил. Погреться, вишь ты, хочет.

– Так ведь лето же…

– Я ж говорю, чудит. То ему море подавай, то печку топи. Причём,
говорит, чтобы берёзовыми дровами.

– И что теперь?

– Буду топить. А ты к печке дров натаскай, а то мне тяжеловато
сейчас с этой оравой. Сделаешь?

Ваня кивнул, вылез в окно и направился к поленнице.

Вскоре в печке плясал весёлый певучий огонёк.

– Хорошие дрова, голосистые, – одобрил Фома.

Мыши повернулись к печке, где сквозь щёлку в заслонке виднелось
яркое вихрастое пламя. Уши их ловили огненную музыку. Мыши вообще
любят огонь. Люди не знают об этом, но когда они суетятся возле
затопленной печи, маленькие глаза грызунов всегда наблюдают за
ними из укромных местечек. Фома прошёлся по дому, послушал стены,
вернулся на кухню довольный. Усевшись на стул, принялся тихонько
подпевать печной песне:

– У-у-у! У-у-у! Давно я у печки не сидел, на искры гляделки не
пялил…

– Ну как дом? Доволен? – шёпотом спросил мальчик.

– У-у-у! Доволен. У-у-у! Чего ж ему не быть довольным? Хорошо,
говорит, тепло. У-у… – задумчиво ответил домовой. – Ох и чудной
же он, дом этот…

Ваня подобрал на полу щепочку, поджёг её сквозь щель в дверце
печи. Потом вытащил и стал смотреть на тлеющий кончик. Когда тот
угасал, мальчик тихонько дул на него и продолжал любоваться.

– Смотри, Фома, когда огонёк маленький, он такого же цвета, как
солнце на закате. А когда большой, как в печи сейчас, то похож
на солнце в полдень.

Фома вышел из задумчивости, глянул на ребёнка.

– А ну брось огнём баловаться, – напустился он, только сейчас
заметив, чем тот занят. – Ещё дом спалишь. Удумал тоже…

Ваня поспешно протолкнул щепку в щель и она исчезла в сияющем
чреве печи, где, как маленькие игривые бесята, танцевали лохмы
пламени.

Мальчик глядел на огонь и думал:

– Каково-то огню там взаперти сидится? Тесно ему, наверное… Места
больно мало.

Он вдруг почувствовал, как кирпичные стены печи сдавливают плечи
огня, не дают ему вырваться, развернуться, запеть как он умеет.
Показать во всей красе свой низкий ревущий голос, рвануть в небо
огненным роем искр-пчёл. Вытянуть вверх жаркую голову, потянуться
к звёздам, отбросить подальше ветошь полумрака и весело хлопать
на ветру. Мальчику вдруг стало ясно, что только тонкая дверца
отделяет пламя от свободы. Ване отчаянно захотелось поднять завиток
запора и выпустить лохматых бесят на волю. А те махали ему лапками
изнутри печки, трескуче шептали о чём-то, тёрлись о раскалённую
дверцу. Мальчик вздрогнул, испугавшись своих мыслей, и тревожно
посмотрел на Фому, не догадался ли тот, о чём он тут думает. Но
домовой в своём халате, полном мышей, безмятежно сидел на низкой
скамеечке, ничего не замечал и ни о чём не беспокоился. Ваня облегчённо
вздохнул и поудобнее устроился на стуле.

На кухне хорошо и уютно. Дрова крошились в печи на яркие комочки
угольков, посапывал в углу домовой. На потолке переливались красноватые
отблески пламени. В жаре и тишине Ваню разморило. Глаза его стали
слипаться и он почти заснул, когда Фома завозился на скамейке
и прошептал:

– Вот ещё незадача! Ну чего там с трубой может быть? Осенью бы
и посмотрел. Куда мне сейчас…

– Что такое? – встрепенулся мальчик, разгоняя дрёму.

– Да дом опять чудит. Трубу ему, вишь ты, надо посмотреть, – досадливо
ответил домовой.

– Сейчас? Ночью?

– Сейчас, ясное дело… – и он, переваливаясь с боку на бок, побрёл
к двери. – Она ж горячая… Чего я там увижу?.. – бормотал он на
ходу.

Фома с мальчиком выбрались на двор. Домовой с сомнением посмотрел
на тёмную крышу, которая, словно хребет какого-то исполинского
зверя, чернела на фоне светлого от месяца неба. Из трубы дома
прямо вверх уходил белёсый, похожий на ствол берёзы, столб дыма
и терялся где-то в небесных далях. Любопытные звёздочки, перемигиваясь,
поглядывали на него, и словно бы даже подвинулись поближе, чтобы
лучше рассмотреть незваного гостя. Месяц тихо покачивал рогами
и задумчиво смотрел на тонкую ниточку, протянувшуюся от земли
до самого неба.

Ваня с Фомой приставили к крыше длинную лестницу и домовой, ворча
на недомыслие дома, стал медленно подниматься вверх. Почувствовав
подъём, за пазухой у него стали попискивать взволнованные мыши.

– Тихо вы там, – встряхнул их домовой, – разорались тоже. Большое
дело, на крышу лезем.

Осторожно ступая по коньку, Фома на четвереньках, словно огромный
кот, добрался до трубы. Придерживаясь за её тёплые шершавые бока,
поднялся во весь рост. Обошёл кругом.

– Всё тут в порядке. Чего ему надо? – бормотал он. – Может, внутри
чего… Хотя чего там может быть? Дыра, она и есть дыра.

Домовой ухватился за край трубы и заглянул внутрь, в её чёрное,
сплошь покрытое сажей, словно нежной пушистой шёрсткой, нутро.

И тут дым вдруг выгнулся дугой, подхватил Фому за ворот и стал
поднимать в воздух. Домовой отчаянно заболтал ногами, заверещал,
что было мочи:

– А ну отпусти! Брось баловать, ишь чего удумал! Отпусти, говорю,
немочь бледная! По ветру развею, в пыль обращу! Брось, дровяной
послед!

Почуяв неладное, за пазухой халата испуганно завозились, заверещали
мыши. Некоторые любопытные попробовали высунуться наружу, но увидев,
как удаляется от них земля, с крышей дома, сараем и удивлённым
маленьким мальчиком возле лестницы, в страхе спрятались обратно.
Прижались что есть сил к домовому, закрыли глаза и замерли, будто
нет их вовсе и никогда не было. А Фома не переставал брыкаться,
упорно пытаясь пнуть дым, но ноги его нисколечко не могли повредить
этому тёплому молочно-белому потоку и вознесение домового вместе
с мышами в небеса неумолимо продолжалось. Дым нёс их легко, словно
они были не тяжелее тополиных пушинок в июне.

– Вот ведь бестелесное создание, ни пинка ему не дать, ни кулаком
не хватить, – сетовал домовик, крутясь, как ухваченная за шиворот
кошка. – Это всё дома проделки. Его выходки, уж я-то знаю. Ну
погоди, сарай дровяной, спущусь, муравьёв на тебя натравлю. Рыжих,
чёрных, всяких. Самые злые муравейники выберу. Чтоб в труху тебя
изъели. Целыми днями от щекотки трястись будешь!

Домовой поднимался всё выше. Дом его стал уже совсем крохотным
и вскоре затерялся среди лесов и полей. Дороги превратились в
тонкие волоски. Под ярким светом месяца земля внизу лежала словно
посеребрённая. Будто среди лета вдруг пришла зима и всё укрыла
белая пороша. Фома дёрнулся последний раз и утих, залюбовавшись
огромным ночным простором, молчаливым и таинственным. Линии горизонта
словно в испуге разбегались прочь друг от друга, открывая всё
новые заповедные дали, куда домовому никогда не добраться. Мыши,
осмелев, высунулись в дырки хламиды и молчали, заворожённые небывалой
картиной. Они, никогда не покидавшие подвал, не могли поверить
увиденному и застыли от удивления и радости. Просторы распахивались
перед путешественниками, словно кто-то раскатывал небывало красивую
ткань: притихшие леса, сабля реки, укутанная белёсым туманом,
мост, размером с былинку, росистые поля. Стая уток взлетела с
далёкого озера и двинулась куда-то бесшумными чёрными точками.

– Не иначе, Урт спугнул или рыбина его, – подумал Фома.

Звёзды звенели под ветерком звонко и красиво, как крещенские льдинки.
Фома запахнул халат на груди, затянул пояс. Ни одна птица не залетает
в такие выси, куда занесло маленького домового. Воздух стал колючим,
как в самую лютую зиму. Путешественник дохнул, изо рта вылетело
облачко пара и лёгкий ветерок тут же разметал его.

Дали становились всё неогляднее и вдруг на юге открылась огромная
мерцающая в ночном свете водная гладь и вокруг словно разом посветлело.

– Море! – прошептал Фома и тихо пискнули за пазухой мыши, вторя
ему.

Море переливалось и играло. Фома даже с такой высоты почувствовал,
какое оно тёплое и ласковое. Показалось, что он слышит шелест
бегущих по жёлтому песку волн, стук камней, что переворачивает
прибой. Послышался крик чаек, плеск дельфинов, шумные вздохи китов.

– Море, это там, где край света, – прошептал домовик и в тот же
миг стал снижаться.

– Эй, погоди! Дай ещё посмотреть, – просил он дым, но тот продолжал
спускать его вниз.

Поднялся ветер, захлопал полами хламиды, теснее прижались к домовому
мыши. Столб дыма наклонился, как дерево в ураган, и стал относить
Фому куда-то прочь от дома. Почуяв, что этак его может отнести
куда угодно, домовой снова задёргался, засучил ногами.

– К дому неси! Слышишь? Где взял, там и положь! Не твоё, не лапай!
Да куда ж ты меня тащишь-то?

Внизу мелькали какие-то совсем незнакомые места. Спящие деревни,
железная дорога с паровозом, из трубы которого валил чёрный, как
комья непроглядной тьмы, дым. Освещая себе дорогу фонарём, паровоз
сердито загудел и исчез за лесами. Домовой хватанул ртом сажи,
что выкинула в воздух машина, зачихал, закашлялся.

– Во зверюга какая страшная! Ох, и не продыхнуть после неё! Нет,
конь не в пример лучше… – проговорил он осипшим голосом. За пазухой
у него звонко чихали мыши.

Дым бросил Фому посреди бескрайнего поля. Путешественник, громко
охая, перекатился по высокой траве и замер, запутавшись в прочных
стеблях. При падении пояс его халата развязался и серые пленники,
вереща, рассыпались вокруг. Домовой открыл глаза. Прямо над ним,
посерёдке неба висел месяц. Фома провёл по лицу мокрой от росы
рукой, сел, тряхнул косматой головой.

– Да… – протянул он. – Слазил на крышу. Вот те здрасьте-пожалте.

Он оглядел мышиное племя, которое, сиротливо попискивая, собиралось
возле него. Зверьки вопросительно поглядывали на домовика, мол,
что делать-то будем? Где жить-ночевать станем?

– Домой пойдём, – коротко ответил им Фома.

И они пошли домой. Добирались неделю. Спали в ямах под корнями
вывороченных сосен, под мостами через неспешные тихие речки из
тех, что летом воробью по колено, в душистых стогах да заброшенных
шалашах пастухов. Если ночи были прохладные, Фома укрывал своих
недавних врагов дырявой бородой и полами халата. Мыши, боясь остаться
в одиночестве, старались ни на шаг не отставать от домового и
лишь когда их маленькие лапки совсем ослабевали, начинали робко
и просительно напоминать о себе. Фома останавливался, вздыхал:

– Вот, коротконогие… Этак мы и до крещенских морозов не доберёмся.

После чего садился и ждал, пока его спутники отдохнут.

– А за пазуху я вас больше не возьму. Будем считать, что наказание
своё вы отбыли, так что извольте теперь своим ходом добираться,
– говорил он им.

Питались путешественники чем придётся. Где на землянику набредут,
где пшеничное поле встретят. Голодать не голодали, но и сыты тоже
не были. Ели всё больше на ходу, очень уж хотелось побыстрее до
дома добраться.

И однажды, через неделю после полёта, поздно ночью они все вместе
ввалились в родной подвал и тут же заснули мёртвым сном. Спали
три дня без просыпу. И все три дня снилось Фоме море – огромное
и синее. Оно гладило ладошками прибоя песок на берегу, журчало,
словно тихо смеялось, перекатывало с места на место клочья вырванных
штормами водорослей, взбивало пузырьки пены и, шаля, брызгало
на домового солёной водой. А тот мокрый до нитки стоял по щиколотку
в прибое и взахлёб смеялся, будто с ним играли в самую интересную
и весёлую игру на свете.

С той поры Фома стал словно сам не свой. Часто сидел задумавшись
и чертил пальцем в пыли какие-то волнистые линии. И что самое
интересное, в такие моменты вокруг него всегда собирались мыши
и, притихнув, внимательно смотрели на его рисунки, словно домовой
рисовал что-то очень интересное и важное для них. По ночам Фома
забирался на крышу, вставал на цыпочки и подолгу смотрел на юг,
стараясь заглянуть за верхушки лесных деревьев, и увидеть что-то
далёкое-далёкое. Потом вздыхал, забирался на трубу, сажал на плечо
старую галку и до самой зари смотрел в небо.

Окончание следует.