Проза

 

Повесть

 

 

БЕЗ ДОКУМЕНТОВ

 

            – Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться к товарищу подполковнику? – спросил командир роты спецназа майор Седов. Он не ожидал увидеть в штабе полка в полуразрушенном подвале комбрига и немного стушевался.

            – Обращайтесь!

– Товарищ подполковник, сапёры в подвале нашли трёхсотого. Прямое попадание. Всех в фарш. А этому повезло. Стеной привалило. Документов нет, но пленные говорят – какая-то шишка. – В бронежилете и в каске-полусфере, небольшого роста сухощавый майор напоминал подростка, который примерил вещи не по размеру. В его голосе звучало неудовольствие от непредвиденной заминки. После месяца тяжелых боев все устали и были раздражены упорством противника.

– Без документов? Пусть с ним следственный комитет разбирается! – сказал подполковник Морозов, лет тридцати пяти, с веснушками на щеках, в бронежилете и каске. С майором, как и с генералом, он служил еще в Сирии.  

– Есть!

– Что еще?

– При нём планшеты с секретной документацией нашли.

Подполковник вопросительно посмотрел на генерала Летунова.

            – Как он там оказался? – скорее с досадой, чем с удивлением спросил генерал.

Досадовал он, потому что его отвлекли от доклада. Это был крепкий поджарый мужчина лет пятидесяти. Из-за высокого роста генерал чуть ссутулился, а бронежилет, казалось, был ему тесноват. Едва заметный шрам на переносице между бровей не портил его лицо, но придавал ему суровости.

            – Хрен его знает. Фамилия у него не хохлацкая. Пленные говорят – Грыу.

            – Наёмник, что ли? Румын?

            – Вроде, нет. Отчество наше. Дмитрий Иванович.

            – Ведите его сюда! – приказал генерал, и, было, повернулся к офицерам штаба, но майор добавил:

            – Ему по башке прилетело. Весь в крови и контуженный. Свои, похоже, решили, что двухсотый и бросили. Но скорее всего, некому было забирать. Потом дважды лезли назад. Наверное, получили приказ забрать документы.

            – Тогда везите его в госпиталь. А документы – сюда.

            – Есть!

            – Погодите! Как, говорите, его фамилия?

            Майор повторил.

            – А имя отчество?

            Майор ответил.

Генерал помедлил и сказал:

            – Вы туда? Давай вместе подскочим.

            – Не положено, товарищ генерал! – извинительным тоном сказал майор, переминаясь. – Там сапёры еще не закончили. И пленных всушников полно.

            Летунов лишь нетерпеливо повёл плечами. В войсках его уважали за храбрость: на рожон не лез, но и в тылу не отсиживался, – предпочитал из окопа сам увидеть, что происходит; случалось, ночевал сидя на чубуке в блиндаже на передовой: многому на этой войне приходилось учиться заново. Кроме того, жалел солдат и недолюбливал министерских.

Он надел каску и взял с собой подполковника Морозова. Тот оставил вместо себя заместителя.

            По траншее, затянутой сверху сеткой, вдоль развалин дома быстро прошли к серой «буханке» под такой же сеткой – на неприметной машине было безопасней. Шли, опустив головы, по привычке, прикрывая горло. К «буханке» тут же подтянулись четверо. Двое с автоматами, в бронежилетах и касках зыркнули вверх, высматривая маленькие незаметные коптеры, чтобы те не вызвали большие коптеры и не разбомбили. Но уже смеркалось, и далеко над передовой повисли первые «люстры» – фосфорные осветители. Ещё один боец с помощником, оба по виду тувинцы, нёс снайперскую винтовку, придерживая её обеими руками, как носят ребенка. Очевидно, бойцы ждали командира, чтобы ехать, и не предполагали встретить начальство. Они растеряно помялись.

– Подбросим, товарищ генерал? – спросил майор.

            Летунов коротко боднул – поехали.

Машина рванула и запрыгала на рытвинах мимо разбитых многоэтажек, точно по наезженной колее, чтобы не подорваться на мине.

            – Тут рядом! Километра два! – крикнул майор.

            Генерал не ответил. «Буханка» объезжал ухабы и кучи битого кирпича, и машину сильно раскачивало. 

            Завод, точнее, то, что от него осталось, уже зачистили. Воняло гарью пожара и серной кислотой – тухлыми яйцами. В огромном цеху с проломленной крышей в стороне ахматовцы осматривали пленных, без бронников, с хопками на задницах. Пленных было много. Особенно на мосту рядом с заводом. Сдавались большими отрядами третий день. Солдаты приказывали пленным снять куртки и показать наколки. Поодаль от общей группы выстроили вэсэушников в гражданской одежде, которые пробовали выйти с гражданскими – таких опознали по стелькам военной обуви. Среди них было много бойцов территориальной обороны, которые получали деньги за работу и за войну. Пленные исподлобья посматривали на солдат и угрюмо отвечали на вопросы.

В стороне от всех, с руками за головой и лицом к стене на коленях стоял военный.

            – Этот что ли? – спросил подполковник.

            – Нет. Это альпинист! – сказал майор. – На шестом этаже работал, сука! По нашим шмалял! Он вниз по веревке дернул, когда по нему из танка лупанули, и прямо на моих свалился.

            – Стоило его сюда тащить? – проворчал Морозов.

            Снайперов в плен не брали.

            – Раненый! – пояснил майор.

            – Что же вы его раком поставили?

            – Ничего. Не сдохнет.

            Майор виновато покосился на генерала. Тот всматривался вперёд, где у входа в подземелье, заваленного битыми кирпичами и бетонной крошкой стояли носилки. У носилок ждали санитары и военные с оружием.

– Сутки там пролежал, – сказал майор, когда спускались мимо расколотых, как фанера, бетонных плит. – Крепкий мужик. Пленные говорят, это его люди наших намолотили! Обученные, суки!

– А что вы хотели! Они тоже воевать умеют!   

Офицеры подошли к носилкам. На них едва уместился огромный мужчина лет пятидесяти в полосатой тельняшке. Обе его ноги были чуть приподняты на валик из одеяла. Левая штанина разорвана – на ногу наложили шину, а на живот положили мокрую тряпку. Его правая рука была прибинтована к груди и казалась неестественно огромной. На плече даже в сумерках можно было различить вэдэвэшную татуировку с парашютом и звездой еще советских времен. Повязка-шлем почти полностью закрывала небритые щеки и лоб мужчины до бровей, а голова под белыми бинтами казалась странно толстой. Но, невзирая на «маскировку», Летунов узнал раненого.

– Привет, Димон! – сказал он.

Тот какое-то время вглядывался, а затем ответил:

– Здорово, Миха!

Летунов наклонился и, к удивлению военных, они с пленным обнялись. Осторожно, чтобы не навредить раненому.

– А я думаю, ты или не ты? – сказал пленный. – Видал, как меня твои упаковали? – попытался он шутить, но слова давались ему с трудом. Небритая щетина казалась черной на его бескровном лице.

– Мы со слабаками не воюем! – отшутился Летунов.

– Как Наташа?

– Уже бабушка!

– А ты еще не дед?

– Нет. Мои думают. А твои как?

– Никак!

– Так и не женился?

– Было.

– Ладно. Меньше говори. Потом.

Пленный прикрыл глаза.

– Что с ним? – негромко спросил Летунов санитара.

– Похоже – внутреннее кровотечение. Живот синий. Не понятно, как он еще жив.

– Товарищ генерал, это ваш знакомый? – так же негромко спросил майор.

– Друг. Еще срочную вместе служили, – ответил Летунов.

– Вууут, блин! – сквозь зубы с горечью в голосе протянул майор и отвернулся.

– Не раскисай, майор, – медленно проговорил пленный, не открывая глаза. Его сознание, очевидно, путалось, поэтому он спросил: – Где ваш командир?

– Тут я, Димон! – Летунов наклонился к раненому.

– Помнишь, тогда на болоте, ты меня тащил?

– Помню! Потом договорим!

Рыча и переваливаясь на рытвинах и ухабах, подъехал санитарный тягач.

Летунов помог солдатам загрузить носилки.

Когда бойцы вскарабкались в машину, майор подошёл к лейтенанту.

– Лейтенант, чтобы довёз его. Генерал приказал! Понял? – сказал он.

– Так точно!

Майор постучал по дверце мотолыги, тягач взревел и пополз.

 

 

ПОЧТИ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

 

У подъезда дома перешептывались зеваки. Отъехала машина «скорой». Поодаль дежурил милицейский «бобик». К милицейским подошёл старший лейтенант: фуражка, казалось, держалась на его голове, зацепившись за оттопыренные уши. Сержант не спеша выбрался с переднего пассажирского сиденья «бобика» и, козырнув, доложил.

Со слов свидетелей, живших на первом этаже, выходило, что подозреваемый ждал потерпевшего весь день на скамейке у подъезда. Затем избил его и двух его охранников. Проезжавший мимо наряд оттащил от пострадавших и скрутил парня. При задержании тот сопротивления не оказывал. На вопросы не отвечал.

Офицер приподнял фуражку и растерянно поскрёб макушку. На его простецком лице появилось выражение двоечника перед ответом. Дело о заурядном хулиганстве принимало неприятный оборот – потерпевшим оказался политик из «новых». В отделение города уже звонили из управления, и «старшого» отправили «осмотреться на месте».

Сержант открыл заднюю дверцу машины.

– Этот? – спросил старлей.

– Этот! – ответил сержант.

В машине, облокотившись о колени, дремал парень.

– Ты кто? – спросил лейтенант. – Фамилия у тебя есть?

– Есть. Грыу Дмитрий Иванович, – не поднимая головы, отчего голос его прозвучал глухо, ответил парень. Он говорил с заметным акцентом.

– Ты молдаванин? – спросил милиционер по-молдавски.

– Да.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать!

Парень поднял большую нечесаную голову и, не разгибая спины, посмотрел перед собой. Немытые волосы сползли на уши. Глаза чуть на выкате затянула сонная поволока. Ношеная болоньевая куртка была мала парню. Как и старые потёртые джинсы, почти белые, с желтизной, какие носят на смену рабочие из сельских.

Лейтенант обратил внимание на тяжелые руки парня с обломанными ногтями. Такими руками он мог измолотить не троих, а сколько бы их не набежало. Внешне неуклюжий, он по привычке рослых людей в низких помещениях пригибал голову.

– Откуда ты?

– Из Кривы!

– Ого! Это ж на самом севере!

Парень не ответил.

– За что этих избил?

Задержанный молчал.

– Хоть знаешь, кто они?

Верхняя губа парня презрительно оголила крепкий белозубый оскал.

– Не знал бы, не бил! – сказал он.

– Документы есть?

Сержант протянул бумаги задержанного. Офицер быстро пролистал их.

– Выписался из больницы?

Вид у парня действительно был болезненный. «Потому, наверное, и не драпанул, когда уложил этих», – подумал офицер. Мороки б было меньше.

Лейтенант просмотрел военный билет.

– ВДВ. В прошлом году уволился. А где паспорт? В городе, что делал?

Парень молчал.

– Не мог кому-нибудь попроще морду набить!

В голосе офицера послышалось сочувствие.

– Чего к нам не пошёл, Дмитрий Иванович? – спросил он.

– Я в военное училище!

– Понятно! Ладно, увози! – сказал офицер сержанту.

Парень равнодушно уткнулся в сложенные на коленях руки.  

На город опустились сумерки, колючие и неуютные, с черным небом и ветром, необычно зябким в ту позднюю весну.

Спустя час, после того как привезли парня, в отделение вошла девушка лет восемнадцати, в пальто и в полусапожках с подсохшей грязью на каблуках. Её светло-русые волосы по моде тех лет были заплетены в косу у левого уха. Простое выражение её милого лица портили упрямо сжатый рот и настороженный взгляд карих глаз.

Девушка скептически осмотрела чугунные решетки на окне и взглянула на «пожилого» дежурного лет сорока за перегородкой. Капитан в свою очередь обежал быстрым взглядом девушку и вернулся к писанине за столом.

– К вам привозили арестованного Грыу? – неуверенно обратилась девушка к офицеру, не зная, как правильно задать вопрос.

– Привозили! – не прекращая писать, ответил капитан.

Девушка приободрилась, и спросила увереннее:

– Что он сделал?

Капитан ответил. Глаза девушки мстительно блеснули. Ноздри расширились.

– Что ему будет?

– Суд решит!

Капитан преувеличивал. До суда было далеко. Но, услышав слово «суд», девушка растерялась. Затем, решительно опустилась на угол скамейки, по-кошачьи поджала под живот руки и приготовилась ждать.

– Здесь нельзя! – сказал капитан.

Девушка упрямо молчала.

– Он твой дружок? – офицер отложил ручку.

Девушка пожала плечами и, подумав, ответила:

– Друг моего брата! – И потом: – Отпустите его. Ему в тюрьму нельзя. Ему в военное училище надо.          

 

НАДОЕЛО!

 

Годом раньше уличного происшествия рано утром позвонили в двери одной из квартир городской многоэтажки. Родители спали. Наташа чистила зубы и собиралась в школу. Поэтому открывать пришлось ей. Отложив щетку и наспех сполоснув рот, недовольная и заспанная, она пошла в прихожую. 

На глухой ответ «свои» девушка выглянула в проём. Вслед за тем на весь сонный подъезд раздался её радостный визг: «Мама, Мишка вернулся»! – и сестра прыгнула на брата, тиская его и пачкая его щёки зубной пастой с губ. Мишка с «дипломатом» растопырив руки и вяло уворачиваясь от поцелуев, ступил в прихожую. И уже наспех накидывая халат на ночнушку, с плаксивым от радости лицом бежала мать. За ней, торопливо приглаживая на лысину всклокоченные после сна волосы, в шелковой пижаме поспешал взволнованный отец.

– Димон, заходи! Чего встал? – наклонившись к матери, чтобы она дотянулась, звал Мишка. Его приятель, такой же рослый, как Летунов, в голубом берете и с чемоданчиком, топтался позади, пережидая суматоху и радость встречи.

 Он иначе представлял себе домочадцев друга. Во-первых, не ожидал, что Наташка такая взрослая. На фотографии – девчушка. А тут приплясывает от радости женщина. Под ночнушкой торчат в стороны, как у козы, высокие груди. Пухлые руки с ямочками на локтях. Потирает в нетерпении нога о ногу. Чмокнула его. Во-вторых, Игорь Матвеевич, отец Мишки, на фото в пиджаке и галстуке, солидный и строгий, а здесь долговязый, жилистый и плечистый Мишка, только на четверть века старше, с поперечной морщиной на лбу: он сжимал и долго тряс руку гостя. Расчувствовался. Ну и … Инну Федоровну он рассмотрел мельком лишь в комнате. Неудобно было таращиться на зрелую женщину после сна. Высокие, как у дочери, брови, густые каштановые волосы, наспех схваченные «крабами» – неубранный локон спиралькой свисал на затылке.

Словом, всё иначе, чем в рассказах Мишки.

Дима почтительно озирался в прихожей и в комнате на большие, как в библиотеке, от пола до потолка, стеллажи книг. Пара кресел, софа, сервант с посудой, ковры. В приоткрытые двери виднелся угол стола, заваленного бумагами, печатная машинка с закушенной страницей. Тесновато. Не то, что у них в доме. Но жить можно.

Но главное – книги. Если Мишкины родичи прочли их (а иначе зачем книги держать!), то лучше помалкивать! – прикинул гость.

На Мишку насели: почему не сообщил, как доехали? Подарки, объятия, поцелуи.

Когда первая суматоха улеглась, парни умылись, поели, затем подремали с дороги, пока домашние съездили по неотложным делам: на работу, в школу, на рынок – в магазинах почти ничего не было. Ближе к вечеру, наварив и наготовив, собрались в большой комнате за раздвинутым столом. Женщины что-то подрезали на кухне, уносили и подносили в салатницы и в тарелки с закуской. Вечерняя духота втекала в распахнутую балконную дверь. Лица мужчин раскраснелись. Довольные и сытые, они, казалось, переговорили обо всём, когда Мишка праздно спросил:

– Что на работе, батя? – Он по привычке называл отца по-домашнему. Гражданские привычки возвращаются быстро. – Ты писал про какие-то напряги.   

           В тельняшке, опустив руки в карманы армейских брюк, мускулистый и большой Мишка развалился на стуле. Дима впервые заметил его полные, как у сестры, губы. Его нежную кожу, с выбритыми, будто у салажонка, островками на подбородке и под носом.

            – Ты о газете? – Игорь Матвеевич приподнял очки и потёр веки. Он всегда говорил тихо, так, что приходилось прислушиваться, и с лёгким сарказмом, словно, остерегался, что его неверно поймут. Инна Федоровна пеняла мужу: «Игорь, не кажись циничнее, чем ты есть»! А дочь восхищалась отцом, считая остроумными его «скрытые смыслы». 

– Ничего хорошего, – продолжил он. – Теперь все – историки. Ругают власть. Выясняют, кто русский, кто не русский. Будто, кроме русских, тут никто не водится. Словом, всё, как всегда, когда делят пирог. Вот об этом и пытаемся писать. Всё зыбко.

            – А наверху, что же? – спросил Мишка.

            – А что наверху? – в голосе отца послышалось раздражение. Он нервно подтянул манжеты и одернул брюки, как человек, который хочет присесть. – Они не понимают, какого джина выпускают из бутылки. Ты же был в Закавказье! Только если полыхнёт здесь, мало не покажется всем. Центр Европы! И если они заговорили о русском мире, то Россия им – не Каймановы острова. Здесь, между прочим, целая армия стоит. И склады оружия. Русский мир начинается здесь! На окраине! – при каждой фразе отец энергично тыкал пальцем в стол. – Окраины во все времена становились передовой. Рано или поздно, случится передовая и здесь! Если там, не одумаются! – ткнул он большим пальцем вверх.

При упоминании о Закавказье лицо сына сделалось презрительно-отстранённым.

Отец хватился и подозрительно зыркнул на гостя.

            – При Димоне можно говорить обо всём! Он свой! – сказал Мишка.

            Дима, услышав своё имя, сонно посмотрел на друга и подавил зевок. На первый взгляд в его повадках было что-то простовато грубое. На вопросы он вежливо улыбался или отвечал односложно. Расходясь в комнате с женщинами, он растопыривал руки, как баскетболист, избегающий фола. Старался не зацепить вещи – кресло, сервант, камыш в вазе с длинным горлышком у окна – миниатюрные для его роста. За столом вилкой кромсал куриный окорок, тихонько отрыгивал, брал рюмку сальными пальцами и утирал рот ладонью. Наташа фыркала от смеха и, наконец, шепнула брату: «Где ты его раскопал»? – за что получила шуточный щелбан и: «Молчать, салага»!

При госте домашние избегали говорить о том, о чём говорили все: сначала – с иронией, затем – с тревогой. О том, что «чернь» натравливают на «приезжих». И как бы Игорь Матвеевич с коллегами не ёрничали над болтунами, всё очевидней было то, к чему те клонят: поиск виновных всегда заканчивается кровью. Поэтому люди боялись!

Это главная перемена за два года, что сына не было дома!

Об этом при госте тоже не говорили. Но сын спросил, и отец осторожно ответил:

– На днях мы сняли с печати материал, – и добавил едко: – На всякий случай! – Затем хмыкнул. – Диктатура начинается с диктатуры внутри каждого.

– Игорь, заканчивай! Заканчивай! Оставь детей в покое! Нашёл время. Им всё равно ничего не понятно. Сынок, Дима, мальчики, вы ничего не едите! – Инна Федоровна вносила большое блюдо картошки с мясом. Поверх сарафана на женщине был передник.

Наташа с недовольной миной на лице несла следом за матерью чистые тарелки.

– Почему вдруг им не понятно? – спросила она, расставляя посуду. На девушке были джинсы и футболка с узором. – Они не на обитаемом острове жили! Мишка писал, что их заставляли новости смотреть.

– Заставляли! Загонят в ленкомнату и просвещают! Потому мы такие умные! Да, Димон! – Армия всё больше становилась для него забавным воспоминанием.      

– А чего ты уселась? – перевела на другое мать, хорошо зная ювенальную беспардонность дочери. – Грязные тарелки уноси.

Наташка неохотно унесла. А вернувшись, продолжила, хотя говорили о другом:

– Ты же, папа, сам говорил, что не веришь, будто маленькая нация может дать миру Толстого, Чайковского, Менделеева! А их нынешнее чванство от того, что у них за душой ничего нет. И кусают они нас, как шавки медведя, от ярости. За всю Россию.

В тишине раздражающе скрипели две ножки стула. На них, развалившись, балансировала Наташа. На гостя не смотрели. Но тот разомлел и не слушал: после десяти вечера по армейским порядкам полагался отбой, и парень еще не отвык от привычного расписания.

– Не ломай стул, – негромко сказала мать Наташе. Та подчинилась.

– Налей, батя! – проговорил Мишка, на всякий случай «шлифуя» неловкость.

– Чтобы говорить на подобные темы, нужно знать предмет разговора! – произнёс назидательно Игорь Матвеевич, беря бутылку. – Национализм – конечно, не нацизм, но очень большая дрянь. Во всех нас с детства воспитывают патриотизм. И это понимание родины объединяет всякую нацию. Но ложно понятое, это чувство становится опасным.   

– Ой, папа! Надоело! Надоело, когда тебя тыкают носом в то, что ты русский. Мне противно, когда дурак, нацепив галстук, в моём личном деле в первую очередь ищет графу – национальность. А я трясусь – возьмёт он меня на работу или нет, раз я русская!

– Ты устраивалась на работу? Это новость! – мать иронично приподняла бровь.

– Я, мам, для примера! Вот, Дим, скажи, я сделала тебе что-то плохое?

Мать вздохнула. Отец, забормотав, что-то рассматривал на свет в фужере вина.

– Мне? – гость растеряно взглянул на друга: мол, чего от него хотят? Затем сообразил и, подумав, ответил: – Нет. А я тебе?

Домашние уставились на парня: он все слышал, понял и даже ловко поддел девушку! Родители фыркнули. Наташа насупилась.

Гость между тем продолжил:

– Твой папа правильно сказал: что б говорить о чём-то, надо знать! Ты не жила в деревне! Там надо каждый день работать. На глупости нет время!

– Ребята, ешьте, ешьте! – захлопотала Инна Федоровна. – Всё стынет!

«Нет время»! – передразнила про себя ошибку девушка и упрямо произнесла:

– А я и без деревни знаю! Пройди по улицам и посмотри! Такие рожи ходят!

– Наташа! Прекрати! – не выдержала мать.

– А что! Он – Мишкин друг. Ты, папа, сам сказал про диктатуру в каждом! И если хочешь знать, про то, что я сказала, думает весь наш класс!

– Какая глупость! – Мать вздохнула.

Отец щепоткой неслышно пробарабанил по столу. Мишка, ухмыляясь, пальцем катал крошечный мякиш хлеба. Тогда Дима проговорил:

– У нас в селе есть пруд. В нём вечером хорошо купаться.

– У вас ведь там еще пещеры? – подхватил отец, и гость заговорил про дом, про родителей и братьев, про бабушку, которая его водила маленьким в церковь, про лошадей в ночном, овчарни, виноградники, холмы и нивы. Наташка вдруг увидела, что перед ней не деревенщина и солдафон, с которым Мишку связывали лишь два армейских года, а тот, о ком брат написал: «не так-то прост»!

Наташка долго цепляла вилкой колбасу и злилась. Сама не понимая на кого.

Потом сказала:

– Пап, всё-таки вы думаете, как я.

Но её уже не слушали. Лишь мать шепнула: «Не вредничай»! А брат украдкой ущипнул её за попу. Больно, с закруткой, как в детстве.

Летуновы вышли на балкон перекурить. Диму сморило, и он улёгся: ему постелили в одной комнате с Мишкой. Сестру временно переселили в гостиную.

За окном густела южная ночь. Трещал сверчок. Дом спал.        

– Бать, о чём Наташка болтает? Что у нас происходит? – негромко спросил сын. – Пока с вокзала ехали, остановки на русском не объявляют. На площади бомжи с плакатами ночуют.

– То же, что и везде! Ты же сам писал про Баку! Страшно там было?

– Мы с пацанами не поняли. Неделю продержали на аэродроме. Потом ночь в городе у танка торчали. Затем всех погрузили в самолёт и – назад. Домой.

– Врёшь, наверное, чтоб не пугать!

– Нет, не вру! Наши воинскую часть деблокировали. А мы в пригороде стояли.

– Стреляли?

– Немного.

– И ты?

– Я – нет.

– А если б сказали?

– Батя, в армии приказ!

– По голосам говорят, поубивали много?

– Говорят. – Неохотно подтвердил Мишка. Помолчал. – Не важно, что там было, пап. Важней, откуда всё это взялось.

Отец не ожидал от сына зрелого суждения и не сразу нашёлся с ответом. Поэтому сказал, что говорил много раз другим:

– К власти рвутся либо дураки, либо те, кто стоит за этими дураками. И они хорошо знают, что делают!

– Знают! – Мишка кивнул. – В военном гарнизоне в Насосной, нам рассказывали, когда офицеров по тревоге вызвали в часть, айзера по квартирам искали их семьи и жен. Местные офицеры попросили нашего ротного, чтобы мы помогли быстрее разгрузить прилетевший ИЛ, чтобы этим же самолётом вывезти семьи. Айзера требовали вывести армию, а нашим офицерам предлагали остаться.

Летуновы помолчал, обдумывая сказанное.

– Завтра едете к Диме? – спросил отец.

– Едем.

– Лишнего не болтай. Парень он хороший, но люди там разные. Твёрдо решил?

– Да.

– В Рязань?

– В Рязань.  

– А как же университет?

– Здесь это никому не нужно! 

– Твой друг тоже туда?

– Не знаю. Перед армией он русский завалил. Хочет в рязанский автобат. Там тоже есть десантный факультет. Может, я с ним.

Дима еще не спал. Он лежал на кровати, заложив руки за голову. Ноги торчали из-под одеяла. Мишка сел на раскладушку – раскладушка натужно застонала.

– Не спится, боец? – спросил Летунов, стягивая шаровары.

– Нет.

– О чём мечтаешь?

– Будто я дома, на топчане в саду, а кругом теплая ночь, – сонно ответил друг. – Завтра сам увидишь.

– За сестру прости!

– Да ладно! Салажня сырая!

– А что ж тогда её фотку спёр?

– Пошёл ты! Больно нужно!

Мишка ухмыльнулся.

– Что скажешь? – Летунов помолчал и уточнил. – Про всё!

Он лёг. Раскладушка натужно с полязгиваньем заскрипела под его весом.

– Скажу, что спать пора!  

– Поспим. А всё же! – Мишка зевнул с подвыванием.

– Был у меня в детстве пёс Гайдук, – сонно завёл Димон. Мишка насторожился: он знал армейский юмор зёмы. – Потом пёс сдох.

Димон надолго замолчал.

– Ну и что? – потерял терпенье Мишка.

– Кто его помнит?

– Кого?

– Пса.

Он снова замолчал. Мишка решил, что друг заснул.

– Ну и что?

– Когда не станет меня, кто вспомнит обо мне?

– Ты это к чему?

– Чем я лучше собаки?

– Ты лишнего хлебнул, земляк?

– Нет. Люди даром тратят время! Не понимают, что их забудут, как забудут пса.

– Ты из бабкиной книжки, что ли, снова завёл? – вдруг догадался Мишка.

Дима беззвучно засмеялся.

– Вот – урод!

Засмеялись оба, негромко, чтобы не потревожить домашних.

– Никто, кроме нас! – проговорил тихо Мишка, и Димон повторил девиз.

Засыпая, Мишка вспомнил место из «бабкиной книги» Димона, откуда тот пересказывал притчи, и понял смысл его слов, пустяковый лишь на первый взгляд.   

 

ЗАКОННАЯ ТАРЕЛКА КАШИ

 

«Шнуров», то есть тех, кто прослужил полгода, завели в курилку на втором этаже трёхэтажной казармы. А было «шнуров» восемнадцать на всю роту, из тех сорока двух, что привезли в этот день из учебки в десантный полк. Новеньких развели по ротам. А в ротах по взводам. Так что человека по два-три вместе осталось из учебной части. И те, что вместе остались, не всегда знали друг друга. Когда в войска отправляют, из разных рот выдергивают. Учебный полк большой! И получается, что после полугода службы вроде всё снова начинается: новое место, новые люди, новые порядки. В войсках твои полгода службы для старослужащих ничего не значат. В войсках иной отсчёт времени. Служба солдата всегда начинается с той минуты, когда он приехал в часть.

«Деды» и «черпаки» руки в карманы, походка вальяжная, вразвалочку, набились в курилку. Задымили. Завели беседу. Откуда родом, да чем на гражданке занимался? А глазками «дедушки» обшаривают хабэшки молодых. «Бегунки» – значки спортивные, приколотые на груди у лопухов «молодых», решивших, что они чуть ли не на «дембель» приехали, рассматривают. В неторопливом ласковом разговоре стараются выудить: может еще чего-нибудь «зелень» привезла, что здесь им пока не нужно, а «дембелям» пригодиться на «гражданке» для большего солдатского форса. Так в Советской Армии было заведено: «молодые» отдают нагрудные побрякушки «дедам», которым через полгода на «дембель», а став «дедами», забирают у «молодых».

Когда их высадили из автобуса на плацу, Миша заметил, что у старослужащих сапоги «в гармошку», поясные ремни приспущены. Многие носят усы и, разглядывая «молодых» из распахнутых окон казармы, стоят с офицерами, опустив руки в карманы (привилегия «дембелей»). Тех, у кого были боевые награды, осталось мало – сверхсрочники. Остальных уже отправили домой.   

Несколькими днями позже он понял, что эта распущенность – ложная. В полку не было бездумной муштры учебки, но рабочая дисциплина, где каждый знал и выполнял свои обязанности. Сапоги «в гармошку» старослужащих всегда были начищены до блеска. Бляхи на приспущенных ремнях сверкали. Подворотнички белоснежные. Выгоревшая на солнце и застиранная хабэшка свежая. Внешний вид – марка старослужащего.

Опустив вещмешок на асфальт, Мишка настороженно смотрел на шеренги шагавших мимо взводов. Чужой мир, где он один.

В курилке начался торг. «Деды» рассматривали и выбирали значки. Молодые отдавали. Кто с неохотой, кто за деньги, кто за хорошие отношения. Тот, кто отдавал «за хорошие отношения», старался угодить. Разговором, предупредительностью, дружелюбием. Служить ведь еще полтора года!

Мишка отдал свой значок в гарнизоне. Не из страха или другой малой армейской корысти. А чтобы отвязался щуплый «дедок», канючивший всё утро.

– Что, младшой, пустой, что ли приехал? – спросил, попыхивая сигареткой, черноусый смуглый солдат азиатского вида, на полголовы выше Мишки. – Сбегай к вещмешку, может, чего найдёшь!

Он говорил мягко, как говорят привыкшие командовать, и, чтобы их команды выполнялись быстро. Мишка почувствовал сосущий страх, к которому в армии не мог привыкнуть. Но ответил, как мог спокойнее, с насмешечкой в голосе:

– Сказал же, нет ничего. Значит, нет! В гарнизоне пацанам отдал!

– Борзой? – В мягкой интонации усача послышалась угроза.

Мишка хмыкнул, но взгляда не отвел. Он ждал, кто первый кинется: чернявый азиат или сержант в веснушках – тот уже протискивался с идиотски-возмущенно рожей, мол, «кто тут вякнул»? – мимо притихших молодых. Мишка прикидывал, кому успеет садануть в ответ, прежде чем его повалят.

На этот раз лишь покуражились (днём офицеров в части много): «Как стоишь, младшой? Первый день в армии? Что, службу понял»? В двери заглянул старшина с красным злым лицом и огромными усами, по прозвищу Буденный. Старшина гаркнул: «На построение»! – и все затопали к двери.

На выходе кто-то пнул Мишку. Унизил-таки «младшого». Обязательно при всех.

Мишка свирепо обернулся. Но сзади ухмылялись нахальные рожи.

Зёма появился неделей позже. То ли в учебке задержали. То ли в госпитале. Правда, этот огромный увалень и слово госпиталь не вязались. Новенькая форма смотрелась на нём нелепо, как смотрится нелепо любое обмундирование на физически крепком человеке: рукава, вроде бы в пору, а казались короткими; хабэ ниже ремня торчало в стороны, как юбка у балерины. Самое смешное в его одежде был берет, казалось, чудом державшейся на большой голове.

Острая на слово «дедурня» встретила новенького смехом и гиканьем. Не обращая внимания на них, «младшой» прошёл за старшиной и рассовал вещи в тумбочку.

Они сразу не понравились друг другу. Для Мишки это был деревенский «бык», как таких называли городские, который сморкался на пол в автобусе, лузгал семечки в кинотеатре, и как бы ни одевался и сколько бы ни прожил в городе, оставался грубой деревенщиной. Для Грыу Летунов был городской бездельник до семнадцати лет по спортивным секциям и дискотекам, не знавший, что такое работа, умевший по хозяйству только купить хлеб в магазине и презиравший таких, как Дима, за то, что тот не читал и не смотрел то, что читали и смотрели городские; за то, что уехав в город за лучшей долей, такие, как Дима, за прописку вкалывали на заводе или на чёрной работе; за то, что городские не знали и не хотели знать ни народ, среди которого живут, ни его обычаи.      

За неделю Мишка уже «поговорил» с «дедами». Они дважды кодлой заводили его в курилку. Он их ловил по одному. Он привык, но не смирился с мучительным унижением, бессилием и постоянным болезненным напряжением, когда, входя в туалет или курилку, слышал насмешливый бархатный голосок с наглецой: «Наверное, надо разрешения спрашивать, младшой, когда заходишь»? Он ненавидел их. Другие «молодые» давно «поняли службу» и смирились. Но он, «младшой», сдаться не мог. В строю «деды» и «черпачьё» подчинялись. А без офицеров дерзили, не исполняли приказ. Говорят, «блатные» порядки в армии появились, когда разрешили призывать на срочную службу бывших заключенных за небольшие сроки.  

Началось же все со столовой.

В столовой «деды» садятся у котла. Рассаживаются не все за один стол, а так, чтобы пять-шесть из десяти были «духи» и «шнуры», то есть первый год службы. Потому что, если деды сядут вместе, то плохой кусок кому-то из них достанется. А это непорядок. Лучшие куски – «дедам». Им первым накладывает порции «молодой» на раздаче.

Первую порцию накладывают командиру отделения или «замку» – заместителю командира взвода. Если те, само собой, из старослужащих! А нет, тогда как всем «молодым». Этот порядок негласный и незыблемый! Как стрижка старослужащих наголо за сто дней до приказа. Как традиция каждые десять дней после «ста дней» отдавать масло «дедушки» молодому. Как ночью в казарме отмечать «приказ» – молотить молодых по заднице пряжкой ремня. Как «дембельские сказки», когда «молодой» травит «деду» байки перед сном. В каждой части солдатские традиции свои.

Но те всё традиции – торжественные! А еда – рабочая! Три раза в день.

Мишка старался не замечать, как за столом ему, едва не последнему, пододвигали железную миску. (Хорошо, сам себе не накладывал!) Он принимал это, как личное неуважение к себе, к младшему командиру. (Его уже назначили командиром отделения.) Обманывал самолюбие – приказать уважать себя нельзя. Но обмануть не получалось.

В столовой Грыу сел напротив Летунова. Как сержанту без должности, ему еще не определили постоянное место за столом. Первую тарелку, которую «молодой» привычно подал дедушке, «младшой» бесцеремонно загреб своей огромной лапищей и, мгновение подумав, передвинул Летунову.

– Чего щелкаешь, дракул мэтий! – проговорил «младшой» дебёлому белорусу на раздаче. Летунов хмыкнул. Он знал смысл ругательства. Солдатик ошалело посмотрел на «дедов». Те переглянулись. – Заснул? Накладывай, бербек! – рявкнул новенький.

Не получив команды от «дедов», «молодой» плюхнул кашу в тарелку. Под молчаливое ожидание стола Грыу придвинул порцию себе и жадно стал есть. Он усвоил на примере сержантов в учебке, что командир есть первым, и это правило из его головы было не выбить ни в войсках, ни на гражданке. Поглядывая на шевелившиеся во время еды уши земляка, и слушая, как он звучно втягивает пищу и чавкает, Летунов снова хмыкнул. «Дракул мэтий»! – прозвучало как музыка, так, словно побывал дома. Мишка впервые про себя поблагодарил парня за крестьянскую грубость и упрямство.  

Вечером «дедушки» решили объяснить «младшому» службу. Вколотить в его тупую башку, что в войсках законы учебки, где все, кроме сержанта, равны, не действуют. Мишка думал было вразумить этого дурачка не лезть на рожон. Но понял, что делать этого не будет: своим упрямством земляк снимал с Мишкиной совести бремя сомнений: служить, как надо, или сдаться.

В курилку поглазеть на потеху набились человек двадцать. «Деды» и «черпачьё» роты. Матерые, рослые, крепкие. Мишку не звали. Но тот пришёл и независимо прислонился к косяку двери. На него смотрели зло. Устали от него. А он знал – теперь сдохнет, но не уйдет.

Заводилы те же: азиат, ряха, ефрейторишки, сержант Белозёров. Но этот больше в сторонке. Ему неловко перед рядовыми учить сержанта. Все же армия есть армия.

«Вошёл «земеля». Огромный. Кепка набекрень. Недобро покосился на двух «гонцов», прикрывших за ним двери.

– Что, младшой, землячка привёл? – послышался все тот же ласковый ехидный баритон. Грыу даже не обернулся к Летунову. Толку от него? Свою законную тарелку каши отстоять не может! Тот покраснел. Дима же привык жить, как учил отец. Своим умом. Никого не слушать. Он насторожено смотрел, как хищный зверь смотрит на свору, готовый разорвать, кто подойдёт. Деревенщина. Дурак. Только дурак попрёт один на всех.

– Где пидорку достал? – снова было позубоскалил голосок над его кепкой.

Но тут даже «деды» онемели от борзоты «младшого». Набычившись, он заорал: «Руки по швам»! – добавил что-то на своём непонятном и, выхватив за ремень скучавшего у стены «черпака» Крикунова, вырвал его руку из штанов вместе с карманом. «Черпак» вяло сунул кулаком туда, где была голова «младшого» и тут же плюхнулся задом на пол, растеряно хлопая глазами. Мишка прыгнул к «зёме». Встал спиной к спине. Он был не трус, ему лишь нужен был верный товарищ.

Их окружили. Но Белозёров гаркнул: «Отставить»! Нахрапом «молодых» не взять, а шума будет много. Да и расправу над сержантами он допустить не мог. Поплёвывая мрачно на щепоть, мол, табак в рот попал, он всех погнал на построение.

Их пробовали снова поучить. Но разошлись, размазывая юшку. И больше не трогали. Огрызались, но не лезли. Законная первая тарелка каши осталась за земляками.

А те приглядывались друг к другу. Грыу случалось ляпнуть сальность проходящей мимо в штаб девчонке из гражданских, и она прыскала от смеха. Салагам он устраивал «взлёт-посадку» – объявлял «отбой-подъём» и заставлял одеваться и раздеваться на время по армейским нормативам. Один «салага» усомнился, что «младшой» сумеет выполнить норматив. Грыу на спор разделся за девятнадцать секунд, а оделся за полминуты. Тогда и Мишка показал своё «уменье». Деды на них смотрели с одобрением. Прицелившись пальцем и подняв колено, Димон производил громкий звук: «Убит – упал»! И когда взвод привык к парням, а земляки попритёрлись друг к другу, Мишка под смех пацанов и Димона обзывал его «быком» для его сельских телок.

Молодых Димон учил: «Защищай себя, как мать защищаешь! Бей первым»! Мишку за его городские повадки и вежливость дразнил: «Сю-сю, сю-сю, исполни приказ просю»! Деды смеялись. Мишка ухмылялся. Но скоро заметил, что в хамоватости «земели», была нарочитость будто он примеривался, сколько люди способны терпеть его выходки, и не перегибал. Впрочем, Летунов знал за собой привычку придумывать себе образ человека.

Еще у Мишки был талант пародировать людей. Над выходками Летунова «ржала» вся часть, когда к «землякам» привыкли и поняли, что с ними ничего не поделаешь, а служить надо. После отбоя, например, Мишка желал спокойной ночи соседнему взводу – их двухъярусные кровати в казарме стояли напротив – голосом командира полка. Как-то он, передразнивая ротного, вызвал в штаб Буденного, и тот побежал выполнять, а когда выяснилось, что это розыгрыш, на настоящую команду майора Зуева, старшина послал того матом. Самого Зуева по громкой связи Мишка вызвал голосом командира полка, и тот помчался на вызов мимо удивленного командира – да вовремя остановили. А получив взыскание за свои выходки, Летунов от имени генерала Решетникова объявил благодарность командиру и поздравил его с внеочередным званием. Пока разобрались, что звонили из дежурки, в штабе чествовали «нового полковника». Мишку хотели разжаловать. Но в армии без юмора нельзя. Его прощали и любили за то, что он никогда не изменял духу товарищества и не робел перед начальством.    

Открылись земляки друг другу случайно.

После отбоя Летунов заглянул в учебный класс. Там над партой сгорбился земеля. Перед ним разложенная книга и тетрадь. Тельняшка, шаровары, шлёпки. Шевелит губами.

Недобро зыркнул: мол, чего?

– Не спится? – хмыкнул Мишка. Он давно заметил: когда уляжется вся часть, Димон в классе что-то кропает. Решил – родителям или невесте пишет. А тут книга!

Подтянул за угол, чтобы прочитать название и остолбенел. Учебник русского!

– А на фига тебе? – Уставился в недоуменье. 

Дима неохотно рассказал. Мол, поступал в Рязанку. Но завалил русский. Поэтому теперь пойдёт в автомобильное училище. На десантный факультет. Там конкурс меньше. Оттуда тоже отправляют в вэдэвэшку. Ему так военком сказал.

Добавил, что у них в селе земляк погиб в Афгане. Другой пришёл с медалью. Сейчас учится в командном. «И я хочу! Мой дед с войны вернулся капитаном»!

Когда был пацаном, сказал, ходил на боевое самбо в военный клуб.

Рассказывал, а взгляд блестел. Земляк не ерничал над ним, и парень приободрился. Делился сокровенным – со своим. Про мать учительницу и про братьев: как приучала их читать. Но книги не любил: читать придуманное скучно! То маленький, то лишний, новый человек! Одни страдания бездельников и ничего про тех, кто б делал.

– Ты сам допёр? – спросил недоверчиво Мишка.

– Нет! Из книжки! Но ведь точно?

– Ага! Так ты специально, что ли косишь под быка?

– Не всем же в институтах ж…ы греть! – Димон хитро улыбнулся.

Тогда и Мишка рассказал, что учился в авиационно-спортивном клубе ДОСААФ. Из любопытства. Затем втянулся. Тридцать прыжков с парашютом. Третий разряд. Занимался самбо. Потом год проучился на филфаке.

– Сидел, будто петух средь кур! Одни девчонки!

Димон оскалился. Мишка пояснил:

– Отец хотел, что б я к нему пошёл в газету! Но мы нужнее здесь! Скажи?

Димон кивнул. Парни предплечьем вверх пожали руки, негромко произнеся:

– Никто, кроме нас!

– А это, что? – заметил Мишка под тетрадью потрепанную книжку: на выцветшей обложке серебрился православный крест. Про церковь, городской, он знал лишь понаслышке. Да в институте проходил историю религий про Христа, ислам, буддизм, иудаизм. Спросил Димона, всё больше изумляясь: – Можно? – Прономерованные строфы полистал, латинские крючки.

– В дорогу положила бабка? – словно бы оправдываясь, пояснил земляк. При этом покраснел до кончиков ушей. – Там, где наше село, раньше румыны жили.

– Буденный знает?

(В парко-хозяйственный день старшина устраивал по тумбочкам «шмон».)

Димон кивнул.    

– Он сам рассказывал, когда ему в горах в живот попали, то в вертолёте по дороге в госпиталь, он все молитвы повспоминал. 

Мишка придвинул учебник. Искоса взглянул.

– Помочь? Я в этом что-то понимаю.

Земляк пожал плечами: ну, давай! И вечерами, с разрешения дежурных по части, они штудировали заумь, пока обоих не сморит.

Еще у Димона была тайная мечта. Даже от Мишки. Его сестра Наташа.

Димон видел её фото лишь раз. Красавица с дерзким взглядом и улыбкой пухлых губ. С рассказов Мишки «по ней сохла вся школа». Влюбился в неё и Димон. (У парня в армии должна быть та, что ждётся!) Димон не клянчил адрес, чтобы написать, как пацаны их взвода. Не спрашивал Мишку о сестре, когда друг получал письмо. Он помнил, как давно на городском пляже у озера такие две Наташки отшили простачка. Паренёк из деревенских в мокрых плавках присел на покрывало к ним «в картишки поиграть». Но в городе не принято подсаживаться к незнакомым. Одна из недотрог убийственно сказала: «Пшёл вон»! В своём селе парень бы проучил нахалок. Но эти, в шляпах и черных очках к нему даже не повернулись. Позор несчастного видел весь пляж. И Дима знал: он не подойдёт к таким девчонкам, пока не получит две офицерские звезды. А лишь потом его женой будет Наташа. Но она еще слишком юная, чтобы об этом знать.

В остальном же всё, как обычно. Учебные прыжки с парашютом, стрельбы, марш-броски. Письмо придёт – перескажут. Посылки между всеми делят. Остаток – поровну между собой. Летунова на второй год «замком» назначили. Разницу между «молодыми» и «черпаками» ломали пару месяцев. Случалось, в лютый мороз «дедов» в столовую трусцой загоняли. (Кто служил, знает, чего это стоит!) Летунов внизу, на морозе минус тридцать заставлял бежать по ступенькам в столовую. Другой – наверху строил и сгонял «дедов» и «черпачьё» назад. Один «дедок» куснул: «Сам под хабешкой в шерстяном»! Мишка распахнулся перед строем до тельняшки. А потом «дедову» хабешку рванул – пуговицы пулями разлетелись в сугробы. У «дедушки» под ухмылки «молодых» и ворчание «дедов» вязанка под тельником надета.

Или четверо суток менялись с «зёмой» из наряда в наряд, пока «дед» не свалился с тумбочки (с поста у входа в роту) от изнеможенья – можно было снять с наряда по уставу и в тот же день поставить вновь. За то, что «молодой» подшивал ему воротничок и чистил сапоги. «Молодой» за проступок для первого раза «впахивал» на кухне.

Другого «деда», усатого дагестанца Чотчаева, приказом командира части заперли на «губу». Командир мог арестовать бойца всего на трое суток. Но у комроты кум ветеран, старший «кусок», «заведовал» гауптвахтой. Кум месяц прибавлял по дню «дедку» и так припахивал, что тот, вернувшись, жрал «младших» глазами. И взвод усвоил – земляки согнут! Любого! В крендель! Не по морде, а приказом. К тому же за себя умеют постоять. А «черпаками» стали, авторитет взлетел по не писаному армейскому закону.

По вечерам в классе или на перекуре Дима рассказывал приятелю про то, как собирал виноград и купался с табуном на речке; как ездил в Прикарпатье к родне и про огромные пещеры в Кривне, про гулянья на свадьбах всем селом. И рассказы «зёмы» напоминали Мишке о доме. О том, как ездил с факультетом собирать табак; как в селе напился у однокурсницы на крестинах; про шрам между бровей: сцепились с работягами изо Львова. Говорили про девчонок. Про то, как будут поступать: комполка обещал отпустить на экзамены этим летом.

Бывало, Диму заносило. Он заводил байки про чудеса ветхозаветных старцев и пророков. Про «бабкины рассказки», как их Мишка называл. Но про себя дивился: городской, он уйму книг прочёл, но у церкви смотрел на старух богомолок с суеверным страхом: церковь для него была кладбищенская жуть. Димон же Мишкиных книг не читал, но наизусть знал библейские истории. В деревне, говорил, таких знатоков полно, и люди там живут иначе. Он говорил о родственниках из Прикарпатья, про то, что церковь там другая: молитвы православные, но главный у них римский поп. Поэтому там ненавидят настоящих православных.

Про Мишку же Димон сказал, что его родственники далеко, и Мишка даже прадеда не помнит. А он, Димон, с родителями и братьями к родне приходит ежегодно на один погост. Бабуля Ляна дала ему оберег – семейную реликвию в дорогу.

– Вот потому так получилось, другу, что вы – без корней! – заключил Димон.   

– Сказал! Отец сюда приехал по распределению! Их с мамой после института отправили вам помочь!    

Бывало, ссорились. Случалось, прикрывали друг друга в «самоходы». Хотя, куда тут бегать! Три деревни, да леса.

Весной, когда земля после паводков окрепла, объявили учения. Обычно штабные за месяц шепнут армейским – готовьтесь. А тут – молчок. Сами не знали.

Подняли в воздух ИЛ. Прыгают с парашютами. Раньше на полигон прыгали. На голое поле. Чтобы не случилось беды. А здесь ветер на лес четверть роты раскидал. Пока парашюты с веток стянули, сложили, во втором взводе младшего сержанта Грыу недосчитались. Кто-то видел, как его к трясине понесло. Летунов отправил взвод выполнять задачу. А сам с отделением пошёл друга искать.   

Дима завяз на краю болота по грудь. Положил автомат поперёк, чтобы не засосало. Стропы зацепились за берёзовый выводок на островке. Потому сразу не нырнул в жижу. Студёную. Гнилую. Как плюхнулся, так и торчал кочкой. Ни вперёд, ни назад. Пробовал выползти. Прутики гнулись, словно угодливо вопрошали: «Чего надо, служивый»? И помогать не спешили. «Младшой» решил ждать. Найдут!

Время шло. Лес черный. Мокрый. Чужой. Зима еще дышала паром изо рта. Тело застыло. В голове клубился жаркий туман. И так не хотелось умирать в ледяной гнилой жиже. Поэтому, когда зёма, отшвырнув автомат, подполз к воде, отлегло! Значит, живём!

Затем Мишка матерился и тащил. Напрягаясь изо всех сил. Сапоги скользили по жидкой грязи, и не за что было зацепиться. Он орал, чтобы отцепил парашют, чтобы не отпускал палку. Но пальцы не гнулись. Мешали стропы, цеплявшие с другой стороны болотца за ветки на островке. Тогда Летунов разделся и полез в воду. Штыком рубил стропы. А потом оба без сил тяжело дышали на тверди и слушали эхо голосов в лесу. Пацаны отделения звали их.

– Ну и чё там твоя бабуся со своей книжкой говорит про то, что ты чуть в говне не утонул? – стуча зубами от холода и спешно натягивая одежду, ехидно спросил Мишка.

– То и говорит – не утонул же! – ответил земеля, выжимая портянки.  

Дошли к роте вместе с отделением. Буденный достал сухое переодеться. Но к вечеру лицо Грыу горело. Его душил утробный кашель. Он бодрился, но сам понял – не боец. Тогда комвзвода лейтенант Светлов, чуть старше подчиненных, потому очень строгий, приказал везти Грыу в медчасть.  

А до машины еще дойти!

Летунов передал взвод командиру отделения и повёл земелю. Тот шёл медленно, как груженая лошадь в гору, уставившись в землю пустым взглядом. С каждой минутой ему становилось хуже. Он споткнулся и оперся о плечо друга. Так и шли.  

Мишка доложил штабному капитану. Тот выматерился: «Где я тебе колёса возьму»? – но глянул на «младшого» – тот, багровый, с мутным взглядом, сидя на земле, обхватил колени, – и проворчал: «Жди»!

Когда Димон закашлял, как давится собака, Мишка испугался. На миг представил, что больше не увидит отрешенной физиономии «зёмы», когда не поймешь, он слушает тебя или канонаду в своём животе. Не загребёт из общей миски четыре воскресных яйца для себя и Мишки. Не пнёт в строю того, кто «вякнет» на приказ «замка». Не протянет с хитрецой письмо и вдруг отнимет: «Мэй, всю жизнь прожил у нас, а по-молдавски не гу-гу»! Не вытащит на маты побороться. Не ухнет рядом с лязгом на кровать с блаженным матюгом так, что весь взвод с ворчанием заворочается на койках…

Летунов представил это в миг и посмотрел по сторонам.

У бункера урчал штабной «козёл». Чистенький ефрейтор за рулём покосился на сержанта с потным лицом и выпустил дымок цигарки краем рта на его: «Подбросишь»?

Тогда Мишка, как в курилке деда, за чуб выдернул ефрейтора из машины. Взвалил на плечо и усадил «земелю» в «козла». Его остановил лысый злой полковник. «Полкан» влепил Мишке трое суток ареста. Водителю велел везти больного в санчасть. И от бункера Мишка смотрел, как командирская машина виляет меж бетонных блоков КПП.

Потом признался «зёме», что водил лишь раз на даче «Волгу» папиного друга.

Диму выписали из госпиталя в конце июля. Документы в училище подать он не успел. Не поехал поступать и Мишка. А в январе их часть подняли по тревоге.

Полк высадили на военном аэродроме Насосный. Развернули полевые кухни. Приказали ждать. Неделю жили в транспортных ангарах посреди бесснежной пустыни. Вдалеке тускнели огни Сумгаита. Рядом с аэродромом свинцевело море.

Говорили разное. Одни – опять возвращаемся в Афган. Другие – войскам приказано прикрыть участки на границе с Ираном. Не прибавляли настроения слухи о загоревшемся и упавшем в море транспортном самолёте с пятьюдесятью десантниками из Болграда и об Иле, врезавшемся в гору у Ленинакана.

Но службу никто не отменял. Местные приходили смотреть на занятия бойцов рукопашным боем и слушать строевые песни.

Через неделю ночью роту погрузили в крытые грузовики и повезли.

Впереди, за ревевшим «Уралом» слышался цокающий лязг гусениц по асфальту. Затем послышался грохот и скрежет металла, звон и хруст разбитого стекла. Истошный крик, от которого внутри солдат всё застыло. Свет фар грузовика позади машины, в которой ехали со взводом Летунов и Грыу, выхватил у обочины искореженный хлам, и вслед за тем мрак поглотил даже тени. Видно было лишь бегущее пятно рыжего асфальта от фар задней машины и профиль бойца у крайнего борта. Машина остановилась.

Где-то вдали послышался гулкий треск автоматной очереди. В ответ одиночные выстрелы. Затем еще очередь. Еще, еще и еще. И всё стихло. Лишь впереди, разрывая тишину, раз за разом эхом катились лающие приказы из динамика – «сдать оружие», «не выходить», «комендантский час».

Взвод высадили на перекрестке и приказали ждать. Посреди дороги высилась черная громада танка, едва различимого в ночи. Справа и слева на фоне звёздного неба проступали черные пятна домов. Старшина, – в темноте негромко рычал его голос, – приказал никого не пропускать, без приказа не стрелять и не курить.

– Хрен знает, может, у них снайпер.

Далеко сзади дотлевали головешки: бронемашина разметала костёр. Степной ветер пронизывал до костей, но укрыться было негде. Странное ощущение: снега нет, а холодно.

– Как у нас дома, – негромко сказал Мишка.

– Что дома? – переспросил Димон.

– Зима, как у нас дома.

Оба невольно представили себя в оцеплении «дома». И впервые почувствовали, что происходит то, о чём им не рассказывали в новостях. А незыблемое и вечное, чему их учили в школе, оказывается не для всех незыблемое и вечное. Потому что еще вчера покорные люди сегодня жгли на улицах костры и покрышки, перегородили дороги грузовиками и автобусами и требовали своей правды, непонятной ни Мишке, ни Димону, ни пацанам их роты. Требовали, как позже выяснили, на всех окраинах огромной страны.  

На рассвете развиднелись пригороды. Холодное солнце, похожее на бледный яичный желток, выползло из-за края неба. И тогда военные рассмотрели рядом с пятиэтажками целые кварталы трущоб: то ли глиняные, то ли непонятно из чего слепленные домики с плоскими, а не как в России, двускатными крышами. Из трущоб выходили люди. По одному, по двое. Они издали смотрели на солдат. И в их молчаливом неподчинении приказу «не выходить» и «соблюдать» таилась угроза.

Рота ушли в центр города «зачищать» кварталы. Сзади и по сторонам раскинулась серая промерзшая пустыня. И посреди чужого, незнакомого пространства тоскливое ощущение, какое должен испытывать человек, становилось особенно тяжелым.

К Летунову, бумкая ботинками по асфальту, подбежал солдат Кашин. Первогодка. Каска болталась на его голове, как перевёрнутый вверх дном котелок, и он придерживал её одной рукой, а другой – прижимал автомат.

– Товарищ сержант! – взволнованно позвал он сдавленным голосом. – Миха! Там трупак. В машине! Мы полезли, а у него кишки из жопы! Димон сказал тебя позвать! – от страха в его интонации послышались скулящие нотки. – Он же там всю ночь…

– Отставить сопли! – скомандовал сержант. – Пошли!

Димон с отделением уже растащил искорёженные обломки. На водительском сиденье «пазика» защитного цвета, раздавленный крышей и рулём, раскорячился человек – точнее то, что от него осталось. Кого-то стошнило. Другие подходили и отворачивались.

– Обыскали? – спросил Летунов, как мог твёрже, сдерживая рвотные спазмы.

Грыу подал «зёме» права и паспорт погибшего – в крови и с измятыми страницами.

Мишка брезгливо полистал прописку.

– Оружие у него есть? – спросил Летунов.

– Нет! – ответил Грыу.

– Кашин! – позвал Летунов. – Скажи старшине.

 Димон вытер тылом ладони лицо и огляделся. Люди из трущоб подступили ближе.

Подошли кряжистый и кривоногий старшина и худощавый взводный.

Буденный посмотрел на раздавленное тело. Выругался сквозь зубы. Лейтенант Светлов гадливо отвернулся. Затем то ли спросил, то ли приказал:

– Надо его достать!

– Сами достанут! Наше дело доложить! – ответил старшина. Добавил, что сейчас их сменят. В сторону раздавленной машины не смотрел.

Скоро подкатили крытые грузовики. Из них, бумкая сапогами, попрыгали солдаты внутренних войск в зимних шапках и шинелях.

Летунов построил взвод. Десантники влезли в машины и их увезли.

Назавтра на самолётах полк вернулся в часть.

Весь день, а затем в самолёте и в грузовике с аэродрома в казармы Мишка и Димон старались не встречаться глазами. Они проверяли амуницию и оружие бойцов. Готовились к погрузке и грузили технику. Лишь в самолёте Мишка проворчал Димону:

– Теперь бы сесть! Как бы твой святой Илья не приложил копчиками заступничков!

– Не каркай!

В казарме Димона прорвало:

– Вот сука! Кто его туда послал?

– Не раскисай, солдат! – Мишка уже поборол сомненья. – Ты выполнил приказ!

– А если тот приказ отдал бербек?

– Значит, ты выполнил приказ барана! – решительно сказал сержант. – Здесь армия! Как ты будешь командовать людьми, если не подчиняешься приказу! Думай – до! Думай – после. Башка для того дана. Но если получил приказ, забудь сомненья.

– А если там предатели?

– Хорош п…ть! Строй взвод! Веди всех жрать!  

– Жрать, – огрызнулся Димон, отправляясь к взводу – В глотку не лезет!

Взвод шёл ужинать без строевой. В памяти солдат свинцевело море и раздавленная машина. Нестройное бумканье сапог вторило нестройным невесёлым мыслям. 

После праздников земляки в один день получили в штабе приказ и документы.

В тот же день они ехали на поезде в Москву. А оттуда домой.

(Окончание следует)