Памяти Вячеслава Шевченко
1.Прижизненные.
Есть – крайне малое, конечно, – количество людей, до общения с другими лишь снисходящее. Это ни от их снобизма, имеющего достаточные, впрочем, основания, ни от присущей или «выстраданной» ими мизантропии – нет, от тяжкой ноши беседы. Говорить они могут и любят, легко понимают, но – они не совсем от мира сего, и вся беседа суть цепь уколотостей, обидок, натужек. Словно бусы из колотого горного хрусталя на нежной девичьей шее она. Ведь эти люди создали свои собственный мир образов, понятий и впечатлений, настолько цельный и сплоченный, что уже одной этой «собранностью» - как сложная и искусная объемная головоломка до попытки в ней разобраться – отличается он от расхристанного мира обычных людей. Вот обычные люди – живут себе в одном городе, едут в одном автобусе. Если один другому даст монету, то тот передаст ее водителю, чтоб получить билет. Мыслесферы обычных людей прозрачны и проникновенны, легко они входят друг в друга, да по сути и составляют единую оболочку общения и понимания. Но мыслесфера тех редких людей ни прозрачностью своей, ни проникновенностью, ни тем более содержанием вовсе не похожа на обычные. В редких местах может она найти точки соприкосновения с малооформленными чужими оболочками - до равноправного контакта последним надо такое головокружительное напряжение мысли, при котором их состояние должно бы измениться из газообразного хотя бы в жидкое… А надо бы хоть крошечку твердого разумения. Получив в руки монетку – о чем задумается наш «собранный» (или «избранный») человек? За оскорбление ли посчитает или за символ мирового вращения? Бог весть!
Общение с избранными – как чудо. Ибо прикасаешься к разуму почти внеземному. Нельзя получить ответа на любой вопрос, может быть даже ни на один вопрос не будет ожидаемого ответа. Но в любом ответе может засверкать что-то такое потустороннее и невыносимое, как проползание тропических лиан для антарктического пингвина, такое - что сглотнешь ком невыясненного и лишь очаруешься тайной. Даже научившись «языку пчел», не сможем мы их понимать вполне, даже перечитав «Разум цветов», не сроднимся хоть малому шмелю в устьице левкоя. Что же говорить про инопланетный разум, вовсе несродственный нашему! И в самый простой, казалось бы, силуэт прозвучавшей мысли можем мы «в согласии» вложить полную ерунду отчаянного непонимания.
А он – снисходит и снисходит, страдает и страдает, получает нелепые одобрения и лестные глупости. Его легко обидеть, ибо в любом слове для него напряжение ожидания, а в любых двух – горечь разочарования. Мысль высказанная для него – не ложь даже, но боль. Как больно смотреть на ребенка, ковыряющего палкой в муравейнике, или на муравья, пытающегося в одиночку тащить жужелицу. Он пытается. Он пытается писать объяснительные словари (хоть и получаются почти сказочные бурлески и куртуазные миннезанги), пытается писать строгие тезаурусы (и возникают лирические ноктюрны и величественные пассакалии), пытается хотя бы выписать алфавит (но возникают сложные логогрифы и всесветные археометры).
Но он ждет. Есть великая мечта у обоих миров. Когда-нибудь найдется новый гений и создаст небывалый язык, на котором столь удаленные Вселенные смогут вступить в долгожданный диалог. Параллельные миры… Запредельности…
я ближе к ночи.
Ненарушаем мой покой,
глухарь хохочет.
Отчизны той доныне нет,
но нет и этой.
И входят снова в кабинет
лишь силуэты.
И книгу жизни я делю
уж не на главы,
в страницах – сны, в которых сплю
для вещей славы.
тепло и сухо...
лето...
Но есть сосновый бор
и замкнутая падь,
и там - на спор
с нездешнею погодой
такая другорядь
нетающих снегов,
косматых инеев,
оледенелых сучьев,
что мнится – побелел
и навсегда промерз
весь край!..
иззябший
нереальный
рай…
ШВВ
навеки
навсегда
неизъясним
жизньюлюбим
эйдосоподобный-
невзгодонедоступен
затрепетав из скромного оклада
прорвался свет и заструился в лад
безмолвной кантилене звездопада
и хороводу призрачных наяд
он растекался по седым страницам
и таял мрак непонятых речей
рябил смешно на веках и ресницах
и сон бежал от озорных лучей
наталкиваясь на стихотворенье
как Иисус распятый на кресте
лучи бледнели под венцом терпенья
и воскресали в горней высоте
живой поток переплетал надежды
в лазурь небесно-радужной мечты
и он летал как в снах что снились прежде
и умирал от этой красоты
и слава лада радости и света
перелились над сонмом дней и дел
…плыл белый голубь над большой планетой
и сизый голубь перед ним летел
превыше отражений обрамленья
ингредиентов мысленной волны,
бузящих о предстательном волненье
Грыгар ссылался на Незвала,
и выходило, что я мог
интерпретировать порок
как похоть рока, мрока прок
и Вельямира референт
на субъективный комплемент
и обнаженный рудимент…
чтоб обратиться в креативы
ономастических глубин,
стилизовавших свет картин
в их эйдетические сферы
хиазма божества и веры,
в онтологический упрек
стенаньям полоумных строк,
сплетали горнее и юдоль,
бивали и бывали биты,
роптали, и, ропща сердито,
не уставали вить молитвы
единосущной красоты
аранхуэзской простоты
контрапунктической мечты.
дробили искушенья зала,
приявшего невесть числа
столпотворившегося зла
переплетенные осколки,
ошметки, отщепы, осмолки,
протрансгрессировавших жар
трансвестизирующих пар
дифтонгов, юсов, умляутов,
из возвышений адских бездн
и скорбей юностей и весн,
из Сына, что сидел одесн
и Духа, что витал ошуйю.
И эту смесь вливал, колдуя,
злой гений в девушку простую.
и молния-арлезианка
прошила скучные миры,
взвивая тайный смысл игры
в аллегорические вязи,
в оксюмороны шалой фрязи,
в арпеджионе контаменто
и рок текущего момента.
картон пресущ и переверчен,
ментальный кадмий льет мираж
в лазореляписовый мраж,
в пиктографический пассаж
символистического зала…
Чернобагрового закала
ломалась грань ее кинжала…
И строки немощно немели
в ладейной плави акварели.
пленительная небывалость
и неба алостям едина
из пор росилась турмалином
...
в мягкую глиптику оттененную, в нежные рожицы,
в складки времени и проникновенности драпированную,
так музыкально парящую, адажиетто-древовленную…
теперь уже нельзя душой не возболеть,
когда из жерл и раструбов металла,
из кленов дек и кипарисов флейт
такая жизнь в аккордах прозвучала,
что можно вовсе позабыть про смерть -
ведь если след реликтовых лучей
тринадцать миллиардов лет не затухает -
как сможет этот лампион в гепталлион свечей
и этот резонанс земного зала
покинуть наши дни забот и мает,
ослабнуть хоть на миллиметр накала?
как может жадновнемлющий мой слух
теперь ослабнуть в долге послушанья?
как может жизнь моя с таким звучащим знаньем,
с таким набухшим слухом убавлять свой дух,
как изымать его посмеют сроки воздаянья?
о чем они? почто они придут?
теперь все сроки канут и падут,
теперь струится вечное звучанье,
и слух реликтовый навечно будет тут.
зачем словесно громадьё? -
те баррикады вариаций
антикваричны, ё моё!..
зачем моё пронзенно сердце?
зачем, Плотину вопреки,
Вы путаете герцы с перцем,
а эйдос с логосом строки?
зачем ушли в изломы «нойи»?
зачем орудием защит
Вам стали ритмы паранойи
и трещины вешкаймских плит?
зачем поэт одел кавычки?
и пишет импортную муть?
нет к сердцу русскому отмычки,
в него положено воткнуть -
для огольца – каленый гвоздик,
для мудреца – востро перо,
кончайте дрыгаться, как хвостик,
кончайте хныкать, как Пьеро!
Ещё немного ждать, немного жить,
светить – немногим, пристальным очами,
и вздрагивать волненьем юных лиц,
и догорать последними лучами,
и уходить от ртутного столба
под сокровенные седые стены,
в седой золе угасшего костра
запечатлеть отсутствие измены,
и как в былом, под ветром трепетать,
и угасать, и снова возгораться.
О, эта внебытийственная падь,
где не теряясь, можно затеряться.
Тобою сыт, и полон, и научен.
Я двадцать лет был накрест перекручен,
И вот развязан, разбазарен, пуст.
Что и когда сквозь нас перетечет
То ль наполняя, то ли очищая,
Расскажет, заварив лекарство чая,
Мой чайный бог, суровый Незачет.
Перелопатив тысячи корзин
на вернисаже долгого сезона,
я видел яблоки (из воска и виссона),
древесность груш и в губке апельсин,
и не нашел ни одного резона
поверить в неподдельность сердцевин.
Я наблюдал процессии картин
таких знакомых или же похожих
людей, покрытых мятой кожей,
но был их вид ничем не объясним,
был манекенами их путь исхожен,
и гладкий пластик был неоголим.
Но я молился, и я был молим,
держал в ладони отпечаток следа
от своего прапредка Паламеда,
который превращался в псевдоним
для хитроумных знатоков ответа
в вопросах мер времен, весов и длин.
И я увидел сердце сердц: один
идёт пустынник по скворцу востока,
он необуздан, дик, как Верлиока,
и облачен в величие седин,
и застилает око поволока
во предвкушенье терпких именин
вдали стремает перегляды леший,
на горизонте одинокий пеший
в пыль обращает достоверный чин,
с которым пред пустынью пуст и грешен
дерзнул склониться дерзкий сарацин.
Всё остальное вдаль, за срез вершин,
за горизонт сползло, не уповая,
на милосердие, что не насквозь пронзает
Шагающий Вселенский Властелин,
кто сердцевины досконально знает
которые он сам лепил из глин.
Он достает из-за потьмы хребтин
тяжелый ритм и легкого поэта,
он разрезает оба силуэта
и высыпает пыль и каолин –
не Парменид, не Тит и не Одетта,
всё – пустота, всё целина целин.
Он замирает. Он внимает. Вин
всех говорящих шумных манекенов
ему объять, приять и непременно
исчесть и искупить на склоне длин
Шагов Великого Владыки тлена
велит предельно высший Господин.
Самшитовый футляр, меч, бальзамин,
проскрипций Луллия безмысленным народам –
и грудь пустынник раскрывает для исхода
единственной из ценных сердцевин,
и в ярком свете сфера водорода
огромной вспышкой прекращает сплин.
На силуэт ночи в сюжет лобзанья,
И на остывшей вьюшке мирозданья
Вступил в сакраментальные бега.
Но поджигает ждавшая рука
Припас смолистый брестяной разжечкой
И, воспалясь, отзывчивая печка
Поджаривая, вечностью шалит…
(придуманный разговор с несуществующим критиком)
Вы согласились слову протоплазма,
почмокали приветливо губой,
и радостные руки пониманья
потерли над совместной головой.
Вы говорили о предощущенье,
предчувствии и прочее пред-пред,
что заключает предосуществленье
грядущих неминуемых побед,
которых, впрочем, вы не ощущали,
разрыв стиха и музыки кляня,
и над совмествной головой - печали
огромный камень вдруг увидел я.
Его я отводил, не соглашаясь
с унылым скепсисом невнятных лиг
между сонатой и дробленьем рая,
в который стих сегодня нарекли.
Вы слабо клокотали, было видно,
что мир продуман и определен –
его держали вечно и солидно
кариатиды стиля и имен.
Там было то, что слушаем и молим,
всё тот же Райнер, Осип, Пастернак,
а ведь последний говорил: «Два года
необходимо, чтоб подали знак
о минимальном самом пониманье» -
а мы тут судим, вешаем резон.
И с музыкой стих нынешний – вниманье! –
с последней! – абсолютно в унисон.
Но главное в непонятом том слове –
не предпочтенье будущим росткам,
нет, протоплазма - цельна и готова:
почти Солярис и уже Сезам.
Есть глубина. И даже у лесов.
Там тонут звуки.
И на грани лога
в затоне вязнут вздохи сонных сов,
и в тьме прилуки
прячется берлога.
И старый лис там изучает тишь,
в своей норе
утапливая стоны.
И в тихом писке затихает мышь –
а мелкий след
спешил определенно…
Пугливый ёж. Играющий сурок.
Хорёк ехидный
и пушистый заяц
идут вглубь леса в заповедный срок,
идут невидно,
не сбиваясь в стаи.
И птица птиц, свой запахнувши хвост,
ломает клетку,
разбивает стекла
и в первый раз взмывает в небосвод –
в последний путь,
чтоб навсегда замолкла.
И птицу птиц седой и умный лис
берет за шею
нежными зубами.
И пестрый хвост излучиной повис,
и тихо веет
преданность в глаза им.
Сумел невероятно облачиться в дым,
причастный тишине поклона эго
к зеркально сопряженному огню,
в ком вечность-α и ничто-ω
сквозь δ-сущность сучьев склонны дню
представить обретенье лесом неба
(как образ юности, восхищенной седым,
как лунный полусвет и мрак Эребом),
и в этом дыме стать таким самим –
преполным и распахнутым как ν –
что в закопченном аромате хлеба
прочувствовать рост злаков и зарю,
в которой нарождались Геб и Геба…
непредвещающего утра,
унылой мутью перламутра
на облаках разбавить чай,
пролить на вздрогнувшие окна
оплошно вздрогнувшей рукой
и сладострастно пить покой,
в котором даже стекла мокнут
до нитки, то есть до костей,
вернуться в сонное лекарство,
накапать чаянных гостей
и скомкаться меж простыней
в растерянное государство.
обрывки пламени над сполохами жара
почти невидимы для неумелых глаз,
и пристально-столетняя усталость
замазывает черный хризопраз
когда-то аметистовых осколков
воскресших искр
из каждого сучка,
которые стреляют глазом волка
и вверх уносятся, как вспыхнувшая зга,
мазки огня срываются раздельно
и завершаясь в никуда, в туман,
рождают стон
неясыть, воя, стелет
ночь на костер, тревожная луна
березы пересвечивает белым,
костер всё плещет рыжею копной
и прожигает тень за бренным телом,
а также свет над вечной головой
Я видел сонм бризантных островов
на сонме сонмов пенных турбуленций,
где плыл мой глаз в разрезе берегов
густых, как мох античных элоквенций.
Я видел зон озоновый резон
соочищать и насыщать пространство
не только в бриллюэновый сезон,
но и в зрачке эффлювиальных странствий.
Я видел звон готических времен,
где Саваоф считает Мандельброта,
фертильный циркуль из фрактальных лон
перемещая на зеницу Тота.
Я видел сон, бесстрастный, как Юй-ди,
всего себя в себе произрастивший
и впавший в око каверзы пути
заснуть в сон сна из сонного затишья.
состоящие из незнаемого и непонятного содержания,
когда мою культуру предложено поделить на кусочки
называемые symbol то есть неосмысливаемое,
когда осмысление неосмысливаемого
интерпретируется как восхождение к квантованию
но квантификация полагается сущностно бессмысленной,
когда квантор общности не подразумевает о кванторе существования
а апперцептивная схема не знает аппрезентативную,
можно вздохнуть с облегчением:
тенденция восхождения к отсутствию смысла
и тенденция нисхождения к отсутствию смысла
взаимно аннигилируется с выделением m²c² коромысла,
где на левом плече квадрат метапространства
а на правом плече квадрат смысловремени
натруждают своим неимоверным бременем
всех бредущих и бредящих нереференциально и неинтерпретативно,
так что все дальнейшее не артикулируется
и сносится в ахеронт к ахи-будхнье,
на поверхности же реального пространства и смысла
проступают дробные размерности,
от которых у сфер, лимбусов, луллиев и санчо-пансы
выступает холодный пот на косекансе и котангенсе,
и застывает неимоверно похожим узором
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
