Поэзия

 

Al LeLi

 

Ты, наконец, пришла.
И суетное скерцо
с усталых клавиш
прыгнуло в аллюр
схватившегося сердца -
синхронно
в абсолютную зарю
пресуществился предрассветный шлак
перегоревших прошлогодних углей.

Ты села.
Заполошный бег
в стесненной клетке стих,
все звезды посторонние затухли,
почти беззвучно ангелы свой стих
прочли,
уже спустившись с тех,
непонятых, миров в мою молельню
внимать и понимать твой вздох.

Мы затворили дверь.
Мою ты вскрыла душу,
легко, как полагается мечте, -
ее перевернула,
как листок, - читала с оборота, где
казалось, я и сам-то не нарушу
запечатленную печатью твердь
обетов, тайн и гулов
недавно потревоженных глубин.

Ты говорила.
Спрашивала. Шла
заатмосферная почти беседа.
на каждой ветке разговорных длин
сверкала драгоценная роса,
а ствол пророс в мистические веды -
лишь Иггдрасиль так распускался в снах,
и смысл, как перед смертью, стал мне ведом,
и пели ангелы в заплаканных глазах.

И уходила ты.
Огромные крыла
затрепетали и перекрестили,
а я остался счастлив навсегда,
я видел Господа чудесные дела,
я видел, что Душа осталась в мире.
Возможно,
я и сам
летаю где-то там.
А тут – живой пиджак гуляет по квартире.

 

 

 

Адажио
                   
Латентность летаргических эпох
лилась беззвучно, завивая вздох
меж альвеол от полных умных губ –
невпечатлительному уху был их скуп
едва проанонсированный тон,
протяжный, как снимаемый хитон,
превеществленный в теплую гортань,
где вновь вилась замедленная скань
преображенных из литаний слов
в октоихи надмирных облаков,
в адажиэтто устных партитур,
где даже тембр струны казался мудр…
в немирности нездешнего лица
запнулся бег фантазии Творца,
и Он смотрел сквозь позднюю слезу
на хилиазма первую росу.

 

 

 

       * * *

 

Остекленело от дождя стекло,
Сквозь эту слёзь – исплаканное небо.
Меня в ваш сон сегодня завлекло,
Я никогда столь выплаканным не был.

 

 

 

                  * * *

 

ночь, гуляющая сама по себе
и по тебе,
прогнула антрацитовую спину
и зевнула,
собака, ты зачем ее спугнула?
она впервые ластится в окне.

воздушный шар укутал шар земной
и мой покой,
который отдан полностью трамплину
в голубое,
бродяга, нас с тобою только двое,
кто по-чеширски зашуршит листвой.

 

 

 

капли беспечности
валокординной медлительностью
падают с ее вечности
в мою минутную обыденность,
в оконченность, источенную
стыдностью перлюстрации,
и 32 сонаты закончены,
и 33 вариации…
вот-вот, и не раскатаешь тесто,
едва проткнешь ком вилкой,
я выпаду из контекста
в примечания, в сноски, в ссылки
к себе самому, пройденному,
проходному, прошедшему…
а ведь чем-то угоден я
антитезе всех нас, лешему…
исчерпана просто фора
нескảзанного про сон
я рано испек просфоры
и поздно закрыл сезон,
и надо закрыть крышку
над клавишами из кости –
прости, что я стал неслышен,
прости, что не тот просто

ставлю о вечном диски,
остро болят диски,
спицы слились в диски,
и впереди – иски…

 

 

 

Молчание

Приходи ко мне часов на пять.
Этого, конечно, очень мало,
чтобы мне себя в тебя вмолчать,
чтобы ты себя в меня вмолчала,
хоть на час приди себя начать.

Я закрою мир от шума в пять,
положу фрагменты фонотеки,
наготове будет чай стоять –
но не поднимай на это веки,
не пойди из умолчанья вспять.

Ты беззвучно положи мне в пядь
то, что я возьму и прочитаю,
будет каждый ноготок молчать,
будут пальцы молчаливой стаей
от запястий вспугнуто взлетать,

будут постепенно привыкать
на ладони трепетно садиться,
и твоя распространится пядь
на мои промокшие ресницы,
чтобы, застыдившись, засыпать…

Сможет только немота объять
то, что не вмещает взгляд и слово,
то, во что заходится тетрадь,
в пламени стыда сгореть готова
и глазами пламя заливать.

Приходи ко мне примерно в пять,
убежав от гама и вокзала,
чтобы в эти пять часов принять
тишину, которой жизни мало,
для которой надо жить опять.

 

 

 

 

подплывая к стеблю кувшинки

 

прости, что не пишу, что не пишется,
что не рисуются новые алфавиты,
я сильно окостенел, словно в ижице,
где гласный и согласный квиты

а было бы здорово бесгласным пасть
от перехватившего дух проникновения –
представляешь, как пожирает моя нежная пасть
глоссалии набухшего твоего цветения?

 

 

 

                                    * * *

 

Дикая, дикая и безымянная,
яблонька горняя, веточка тмянная,
медленно эта весна раскрывает твои поцелуи.
В каждой из почек тревожно так тянется
розово-белое сложное в памяти
о предыдущих небесных осаннах, земных аллилуйях.

Ветви, как сон, словно вен отражение,
тихо касаюсь до неги и лени я,
глажу в изгибах упругой коры неподвижные руки.
Майская яблонька, тихо застывшая,
в небе архангелом контурно вышита
каждая встреченность в тон предстоящей разлуки.

Дикая, тихая, неумолимая,
перед тобою творю свою схиму я,
как это славно в саду небывалое преображение!
То ли мороз породил эту скованность,
то ли склонился я слишком рискованно,
землю и корни целуя в молитве о плодоношении.

 

 

 

 

  Булонский лис

Есть глубина. И даже у лесов.
Там тонут звуки.
И на грани лога
в затоне вязнут вздохи сонных сов,
и в тьме прилуки
прячется берлога.

И старый лис там изучает тишь,
в своей норе
утапливая стоны.
И в тихом писке затихает мышь –
а мелкий след
спешил определенно…

Пугливый еж. Играющий сурок.
Хорек ехидный
и пушистый заяц
идут вглубь леса в заповедный срок,
идут невидно,
не сбиваясь в стаи.

И птица птиц, свой запахнувши хвост,
ломает клетку,
разбивает стекла
и в первый раз взмывает в небосвод –
в последний путь,
чтоб навсегда замолкла.

И птицу птиц седой и умный лис
берет за шею
нежными зубами.
И пестрый хвост излучиной повис,
и тихо веет
преданность в глаза им.

 

 

 

 

Я к вам приблизился.
Кудрявый как сирень,
Как вспышка розы,
Яр и нереален.
Немного солнце
И немного тень,
Немного осень,
Но весне зеркален.
Я весь в лучах, подарках и цветах,
Я так похож на вдох в оранжерее,
И в то же время – шалый вертопрах,
И дням другим содлинн и параллелен.
А вы в меня из полночи вошли,
И даже вплыли,
Или чуть влетели –
Совсем беззвучно установлен шплинт
На предыдущий день осенней прели.
Во мне сегодня вы во всей красе,
Из всей росы
И капелек нектара
Пробудете всю жизнь мою – во мне,
а я – чуть-чуть,
ведь я кусочек шара…

 

 

 

                      * * *

 

Рисунок будто изречённо полн
неизреченной божьей благодати.
Часы весны расстегнуты на дате
предощущенья:
масленичный холм,
лавровое бахвальство,
смесь акаций,

мимоз и просторечия теплиц,
часы положены ортогонально лиц,
взыскующих любить, не отрекаться
и простодушно постоянно быть.
Рисунок аиста на колокольном скате.
Я в звон как в сон вхожу на автомате
и раздаюсь и рвусь на явь как нить.

 

 

 

                * * *

 

ты мой двойник, убийца птиц
и мстиц задумчивый приятель,
и попиратель тщетных ниц,
и ничего не пониматель

мой обстоятель и ночник,
почти безумный от искусства,
как в искус и в исподы книг,
проник в мои уста и умства

но сумм и вычетов не счел,
а с человечьей простотою
прочел из жизни ос и пчел
страницу с жалами и роем

 

 

 

 

Думать,
думать,
пере-
думать,
пере-
стать
об этом
думать,
пре-
твориться,
став
предметом,
пре-
кословя
дням и летам
вечным,
ввинченным
в дома.
Что со мной?
Иду с ума.

Со-
причастно
при-
читаньям
при-
общаюсь
на диване
к теплым вмятинам,
к подушке –
словно в поле
от опушки
при-
стыженный
врос
бугор,
шелест,
шепот,
уговор
потесниться.
Я трава.
 

Вы – пространство.
Даль видна.
Можно
только спать,
 

не жить.
Листья – лица.
Лес убийц.

Би-
квадратно
бью
челом.
Пыль.
Паучий заповедник.
А в углу –
старинный
веник.
Даже
струнный.

Быль
о нем
я,
возможно,
вспомню
днем.

 

 

 

 

Вокруг берез обыкновенно сны.
Вокруг столетий – горькие годины.
Мы в них бредем, звенеть обречены,
как вместо струн натянутые льдины,
протяжно переплавленные в медь
оттенка неба и уснувшей песни,
чтобы в медвяном звоне умереть
и оказать с теми, кто воскреснет
лишь в наших снах из ледяной шуги
и ледяных сугробах редколесья.
О свет берез, немного помоги
в конце пути мне ничего не весить!
О воздух мой, оттаять силы дай,
замерзшему до ледяного знака,
и падать молча на любимый гай
прозрачной кровью, верной как собака.

 

 

 

                 * * *

 

И что с того, что безумная,
что дикая как зверек, хорек?
Зато сердце из лунного
камня, и волосы – шелк.

И что с того, что летает
по сумрачным своим чердакам?
В душе у нее – аист,
и в сердце ее Сезам.

И очи ее – луны
из самой пенной волны.
И те, кто сейчас юны,
пройдут по очам луны.

 

 

 

ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ

 

 

Был 1-й раз:

введение во храм,

на литургию книжного бесстыдства

и причащенье чаемым верхам

звучанья речи. Звук ее был издан

гораздо позже (я уже умру),

гораздо выше (торжества и давки),

ну, а тогда всё было про Игру

и Гессе, про Процесс… и Кафки

мы подобрали книгу прочитать

(она была, конечно, перевертыш),

но я еще не поджигал тетрадь,

еще не начал становиться мертвым.

 

Затем 2-й:

вращение земли

меня скрутило в шиворот ногами,

июль был зол, вмерзали корабли.

Она пришла, сложна, как оригами,

и раскрывалась долго и легко,

и наполняла время, как пространство –

без промежутков, перерывов слов,

без временных и мысленных дистанций.

Я перестал вращаться и летать,

застыл, влюбился, перестал работать.

Тогда сгорела первая тетрадь,

но я еще не становился мертвым.

 

Был 3-й раз:

лекарственный февраль,

кашне и смех и полная свобода,

нон-кафкианский влился фестиваль

в шальную ночь, и та без перевода

вошла сюда, доверчивая, вся,

разматывая длинные одежды –

я понимал, что дальше жить нельзя,

и умирал от счастья и надежды.

Стучало всё. Был ясен профиль губ,

намек бровей и влажные ресницы.

Я был тогда неимоверно глуп

и не сумел на этом застрелиться.

 

4-й раз:

короткая земля

не позволяла рядом поместиться,

часы спешили без календаря,

глаза глядели не увидев лица.

Передавал подарки в тишине –

как будто почта, суета, реестры,

а мимоходом в дальней стороне

мой срок съедали будни и семестры.

И ничего помимо пустоты

уже из тех краёв не заходило,

с краёв стекали капли немоты,

святые капли, слёзы …

 

 

 

 

*

 

Я провожал мистическую боль,

к нам подошла мистическая радость,

я был нелеп, нелепее, чем соль

всыпая в чай, безумнее, чем с ядом

мешая сахар. А они слова

друг к другу слали, но не говорили –

я ничего не слышал, отступал

и покрывался оторопью, пылью,

я становился книгой с чердака,

той, до которой никому нет дела…

А там, где радость, дрогнула рука,

сквозь блузку грусть отчетливо виднелась.

 

 

 

                  ***

 

Я каждый день держал ее балкон

в своих ладонях – на земле пустее

нет ничего. И лишь однажды он,

слегка вздохнув, рукой коснулся шеи –

я задохнулся, выронил, бежал…

когда вернулся, пустота довлела.

Я был на грани кражи, грабежа,

чтобы забрать ненужное ей тело,

но, боже мой! она бежала вдоль

своих дорог, как сталось, к провизору –

я ж думал, к речке – как речной король

я был уж там с неутомимым взором.

Напрасно ждал. И бросился назад.

Она бежала, легкая, как ветер.

Там, где догнал, случился малый ад,

мне ничего тот ветер не ответил…

 

 

 

                           ***

 

Я совмещал. Но я не совпадал.

И никогда она не совпадала.

Случилось раз, и это был скандал.

Я был растерзан вследствие скандала.

Святые дни. Спокойствие могил.

Она за осень эту похудела.

И я не только к ней не подходил,

я даже не смотрел. Смотрело тело.

Над этим всем карабкалась зима

на близкий склон не начатого года.

Болели все. Испанка и чума.

Печальный след простого эпизода.

 

 

                           ***

 

Я шел пешком в автобусном краю.

Она мой путь как раз пересекала.

Я в тех местах, да и вообще, пою,

как будто только вышел из Ла Скала.

Меня увидев или услыхав,

она свернула круто и мгновенно.

А я вошел в свой небольшой анклав

и стал чинить разорванные вены.