Онтологические прогулки

 

 

 

Благо

 

Во многих отечественных толковых словарях и даже энциклопедических изданиях даются посредством перечисления синонимов, точнее, близких по значению понятий^[i], не столько философские, сколько обыденные определения понятия блага.

И, действительно, в повседневной речи слова «благо» и «блага» (мн. число) часто используются как синонимы и счастья, и богатства, и пользы, и ценности, однако в философских учениях мыслителей со времен античности до наших дней[ii], а тем более в сочинениях богословов, опирающихся на Священное писание и другие почитаемые ими тексты, благо отождествляется с бытием вообще и, конечно, Богом (или благостью как его главным атрибутом)[iii], а не с чем-то субъективным и частным, например, просто желательным для кого-то, личным счастьем, чьим-то материальным благополучием, богатством, удачей, везением, успехом, комфортом и т.п. материальными и нематериальными вещами и явлениями.

Впрочем, и в философии никогда не было единого для всех мыслителей понимания объективного блага, а были и есть минимум четыре варианта, или традиции, каждая из которых акцентирует, хотя и тесно связанные друг с другом, но всё же разные аспекты блага. Они соответствуют четырем типам отношений человека и мира: онтологическому, познавательному, ценностному и морально-практическому: 

1) сугубо онтологический подход означает отождествление блага с самим бытием, Логосом, вселенским разумом, Абсолютной идеей, наконец, с Богом или благостью как его главным атрибутом. Таковы учения Парменида, Платона, Аристотеля, неоплатоников (в первую очередь, Плотина), поздних римских мыслителей (например, Боэция), ранних христианских богословов и отцов церкви,  средневековых схоластов (Фомы Аквинского и др.), философов Нового времени (Лейбница), представителей немецкого идеализма (Фихте, Шеллинга, Гегеля);

2) гносеологический, или познавательный, подход акцентирует внимание на требовании познания блага (в религиозной трактовке – Бога) как высшей и конечной цели человеческого познания. Таков преимущественно взгляд Сократа, опять же Платона и Фомы Аквинского;

3) аксиологический, или ценностный подход, в том числе гедонический[iv] или эвдемонический[v]  отождествляет благо с духовными и плотскими наслаждениями, созерцанием красоты, переживанием любви, обретением человеком счастья и радости, в т.ч. в творчестве и борьбе. Эта традиция Эпикура, Лукреция Кара, гуманистов эпохи Возрождения, Монтеня, французских просветителей, Фейербаха, раннего Маркса;

4) праксиологический, или морально-нравственный, подход отождествляет благо с добром и добродетелью, и означает требование должного поведения в соответствии с идеалами и принципами нравственности, морали, совести (Сократ, Платон, Аристотель, стоики, Кант, Гегель, Соловьев); означает требование к человеку прилагать волевые усилия, чтобы быть человеком и жить в соответствии с этим понятием.

Благо как бытие, или (с религиозной точки зрения) Бог с его неистощимой благодатью, являет себя в бесконечном разнообразии тварного мира – мира существования конечных и преходящих вещей, явлений и свойств. Об этом свидетельствует уже сам язык. Так, в русском языке существует свыше 250 слов, содержащих корень «благо»[vi], и родственные им слова, например блаженство и блаженствовать:

благодаря благо благородный благодарить благодарность благодарный благополучно благоприятный благословение благополучие благодать благой благословить благополучный благородство благословенный благочестивый благотворительный благоговение благоразумный неблагоприятный благосостояние неблагодарный благодатный благоразумие благодетель благочестие благоговейный благоразумно благосклонность благословлять благосклонный благовоние благосклонно благотворительность благодарно заблагорассудиться благодарение благородно благоволить благотворный заблаговременно благодеяние благодушный благородие благоухающий благоденствие благодарственный благоприятствовать благоухание благоухать благость благоговейно благожелательный неблагодарность благостный благоволение благотворно возблагодарить благодушно благовидный благообразный благоверный благодушие благовоспитанный благороднейший благоустроенный благоприятно неблаговидный благопристойный благожелательно благоустройство высокоблагородие благоуханный благодетельный неблагополучный благоговеть благовонный благонамеренный благопристойность всеблагой благожелательность благодетельница благовещенский благодарствовать благорасположение неблагонадёжный благолепие благоверная неблагоприятно благоденствовать благонадёжность благословлённый неблагополучие благонравный благозвучный заблаговременный благочинный благовещение благонадёжный благотворитель благопристойно благоприобретенный благочестиво благостно благовест благословляющий благочиние благословление неблагозвучный благонравие благоприятствующий благовоспитанность благоприятствование благовествовать неблагонадёжность благообразие благодетельствовать благолепный неблагополучно благоглупость благодушествовать благотворить благозвучие благотворение неблагодарно благовестить благоустроить благонамеренность благоволивший благомыслящий благоустраивать благословиться благотворность благодатно благоухавший благовоспитанно благовестник благостыня благообразно благоденствующий благостность благорасположенный благословляться благожелатель благотворительница благорастворение благословивший благоусмотрение благодетельно благовременно благолепно благозвучно заблагорассудить благоутробие неблагопристойный благоговеющий неблагонамеренный благонравно благодетельность благопожелание благочинно благоприличный благоустроенность благовременный благоприятствовавший благоприличие благодаривший благословляемый благоприятель благоволящий благовремение заблагоухать благодарящий благорасположенность благоразумность неблагожелательный благоустраиваться благословлявший благозвучность благородность благоприятность благородить благовидность заблаговестить благообразность благоденственный благовествующий неблаговоление неблаговидность неблагозвучие благоговевший благотворящий неблаговоспитанный неблагожелательно неблагопристойность неблагоприятность благополучность благодетельствующий благословенность неблагонамеренность благоприобретение неблагообразие благотворительствовать благоустроиться неблагозвучность благодушествующий малоблагоприятный благовещенка неблаговоспитанность благоденствовавший благотворительство неблагополучность благонравность заблаговременность благоустроитель благовествуемый неблагожелательность благодетельствовавший благожелательница благоуханность благодарённый благовестивший благоустраивающий благовествовавший благовествованный благотворивший возблагодарённый благожелательствовать неблагожелательство благоустроивший благовещенец возблагодаривший благодушествовавший благодаримый неблагоприятствование неблагообразность благовестящий благоустраиваемый заблагоухавший благоустраивавший благотворительствующий заблагорассудивший благоволительность благоустраивающийся благословлявшийся благородящий благороженный благодарствующий благословившийся 

За каждым этим словом стоит множество производных понятий и практически бесконечное число смысловых оттенков, которые задаются контекстом, местом и временем, и всё это оказывается отношением человека к миру вещей, миру людей, и даже к самому себя с точки зрения абсолютного Блага. Достаточно почитать толкования хотя бы некоторых из этих слов, чтобы убедиться в том, насколько важна в жизни каждого человека тема блага.

Так, мы часто произносим слово «благодаря», имея в виду «по причине», «вследствие», «при помощи». Благодарность испокон века почиталась как особо ценимое в людях чувство признательности за оказанное добро, внимание, заботу и помощь. В лингвистике выражение благодарности даже рассматривается как особый речевой жанр. В античности благодарность рассматривалась как добродетель, связанная со справедливостью. Цицерон даже утверждал, что благодарность – мать всех других добродетелей. В христианстве благодарность – это долг перед Богом, а Кант полагал, что благодарность – это прежде всего требование человека к самому себе быть благодарным, или долг человека перед самим собой, который не может быть окончательно оплачен, поскольку у дарителя навсегда остается заслуга быть первым в благодеянии.

Слово «благоприятный» означает для нас способствующий, помогающий, удобный для каких-то замыслов, начинаний и действий, а слово «благословение» – одобрение и поощрение. В религиозном же смысле означает словословие, которое человек возносит Богу за его благоволение.

Благополучием мы называем спокойное, без каких-либо нарушений и потерь течение жизни, а также личное благополучие как счастье с точки зрения материального обеспечения наших желаний и потребностей.

Слово «благородный» мы употребляем в своей речи не только для того, чтобы обозначить чье-то аристократическое происхождение, но и чтобы  подчеркнуть высокие нравственные качества человека, его честность и великодушие, способность пренебречь личными интересами ради другого человека, охарактеризовать какие возвышенные цели, одухотворенность чьей-то красоты, изящество породы животного или растения и даже обозначаем целую группу металлов (золота, серебра, платины), обладающие высокой химической стойкостью и красивым внешним видом.

Благодать оказывается для нас милостью, благоволением и даром, исходящим от бога, ниспосланных им:

 

В то же время благодать для нас – это красота природы, ее приволье и изобилие. Такой созданный Богом мир становится для нас благословенным, т. е. заслуживающим благословения и даже благоговения – религиозного трепета, глубочайшего уважения и почитания.

Одного корня с этим возвышенным чувством оказывается и благосостояние как материальный достаток, обеспеченность, и благодушие как спокойное и добродушное состояние души и даже беспечность, и благовоспитанность, и благоустроенность нашей жизни, благодеяние и благотворительность как добровольная и безвозмездная помощь тому, кто в ней нуждается.

Благоверный – это не только шутливо-ироничное название мужа, но и лик православных монархов, прославляемых церковью за их благодеяния, – Ярослав Мудрый, Александр Невский, Андрей Боголюбский, Иван Калита, Дмитрий Донской.

Наконец, вспомним о благовещенье как одном из христианских праздников в честь благой вести, которую принес деве Марии архангел Гавриил о грядущем рождении сына Божьего Иисуса Христа.

Поистине, как утверждали Платон и Аристотель, благо – это «идея всех идей», «форма всех форм», причина и цель, смысл и высшая ценность жизни человека. Здесь само бытие человека предстает как благо, противопоставить которому можно только небытие мира и человека, в котором еще или уже не может быть ни добра, ни зла.

 

 

Добро и зло

 

Антропологически и экзистенциально т. е. с точки зрения существования человека и для человека проблема бытия и блага встает именно как проблема добра и зла, добродетели и порока, счастья и страдания. Поэтому сквозь доверие к бытию как благу перед человеком всегда вставал и крамольный для верующего вопрос о доверии Богу как к источнику блага. Не зря Платон в своё время даже требовал принять закон, предписывающий верить, что «Бог причина не всего, а только блага» («Государство» II 380с; VI–VII; «Тимей» 29а)[vii]. И это неслучайно, потому что во все времена мыслящие люди так или иначе задавались вопросами: «Если бытие суть благо, а Бог преисполнен благости, то в чем же тогда источник вездесущего зла?»

С точки зрения Платона для зла нужно искать иную причину (379b 1 - 379c 7). В 10-й кн. «Государства», Платон рисует знаменитую картину выбора душами своего жребия: добродетель, позволяющая избрать благую участь, свободна, она не подчиняется никакому владыке: почитая или отвергая ее, каждый сам отвечает за свой выбор; бог ¾ невиновен (617е 3-5). В «Законах» Платон признает, что именно душа ответственна за благо и зло в мире (896d 5-7)^[viii].

В священных писаниях авраамических религий начало человеческой истории ознаменовано ослушанием людей в Раю: Адам и Ева поддаются искушению Сатаны, и таким образом совершают первый грех. Концепция первородного греха в христианстве приобретает характер родового проклятья и печати зла над всем человечеством. Однако христианство вместе с представлением о первородном грехе, лежащем печатью на всем человеческом, вводит фигуру посредника между природой Бога-творца и тварной природой человека: фигуру Иисуса Христа. В иудаизме же наш мир не предстаёт в виде тотального наказания первым людям, грех — поправим, а изгнание Адама и Евы из рая оказывается (почти как в марксизме) осмысленным в рамках необходимости одухотворения (подъёма) именно «материального», нашего мира.[ix].

Таким образом, теодицея, или оправдание Бога, – это главный мотив и Платона, и теологов средневековья, и философов Нового времени. При всех различиях в нюансах, все они утверждали: именно на человеке, наделенном Богом свободой воли, – с момента его грехопадения – лежит ответственность за существование зла в мире. Следовательно, зло противостоит, скорее, добру, а не благу как таковому. Подобно тому, как бытие есть противоположность небытию вообще, так и благо может противостоять только отсутствию или порче блага. У Платона в существовании зла виновата мировая душа, у Плотина – материя, у средневековых богословов и философов-моралистов Нового времени – искушенные змием Адам и Ева, но только не Творец.

Исключением из этого правила было, пожалуй, только утверждение немецкого мистика Якоба Бёме (1575–1624) о том, что само бытие Бога как начала блага требует существования зла, в сравнении с которым благо может стать видимым и познаваемым. Зло, согласно Бёме, служит «для откровения славы Божией» и является «орудием Божиим, с помощью которого Он делает зримым Свое благо, чтобы благодаря этому благо было познано; ведь если не было бы никакого зла, то благо не могло бы познаваться.

Зло в этом смысле есть онтологически неизбежная характеристика падшего мира: «Суть этого мира состоит в зле и благе, и одно без другого не может быть». Хотя в такой интерпретации мирового зла очевидны дуалистические (манихейские) мотивы, тем не менее и Бёме не считал зло безначальным и совечным Богу. Он связывал появление зла в мире с «превозношением» Люцифера и падших вместе с ним ангелов, которые своим грехом навлекли «гнев Божий» на всю природу. В результате этого природа изменила свое «качество» став из «дома света» «домом тьмы», «лютой, суровой, леденящей, обжигающей, горькой и кислой», «полной мук, гонений, бед и трудов».

В мире в его нынешнем состоянии повсюду «зло перевешивает добро... гнев сильнее, чем любовь». Однако, поскольку нет ничего изначально злого, у творения остается свобода, а вместе с ней - возможность преодолеть зло и вернуться к добру: по словам Бёме, «ни одна вещь не является злой», ни одна вещь «не создана для господства в ней злобности, ибо хотя, с одной стороны, [она] содержит в себе... нечто яростное, с другой стороны, она содержит в себе нечто светлое и благостное, и наделена свободной волей, чтобы творить зло или добро, ибо нет вещи вполне злой, [но всякая вещь] имеет в себе нечто доброе, с помощью чего она может господствовать над злом»[x].

Эти мистические идеи Я. Бёме нашли свое развитие в классическом немецком идеализме Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, провозглашавших свободу человека как проявление свободы Духа. Так, согласно Гегелю, свобода – это в первую очередь отрицательность. Она же независимость от страдания и зла. Более того, дух изначально в себе самом предполагает и страдание, и зло. Зло, – пишет Гегель, – есть не что иное как дух, «ставящий себя на острие своей единичности»[xi]. Иначе говоря, человек самим фактом своего конечного существования реализует изначально заложенное в духе (вместе со свободой) зло и страдает от этого, поэтому человеку, наделенного свободой духа, чтобы быть независимым от страдания и зла, суждено преодолевать их.

Преодоление страдания и зла, освобождение от всех форм наличного бытия, не соответствующих понятию духа, – вот цель бытия человека и его крест. Для духа преодоление зла – это не только возможность, но и необходимость. В сущности, эта власть духа над имеющимся в нем самом содержанием. Власть, которая составляет основу свободы духа как власть духа над самим собой, позволяющая – в  данном случае человеку как его частному воплощению – если не искоренить зло, то хотя бы намеренно не творить его[xii].

Уже в древности мыслители различали моральное зло[xiii] (порок или то, что позже уже в христианстве получило название греха) и зло физическое (страдание и смерть) причем, первое обычно рассматривалось как причина (вина человека), а второе – как наказание за человеческие проступки. Эта разделение проходит сквозь все морализаторские учения с античности до наших дней. Хотя со времен Гесиода (VII в. до н. э.) многие моралисты вздыхали о том, что более всех страдают как раз не безнравственные и порочные, а совестливые и добродетельные люди, а более всего – праведники, а то и вовсе – святые мученики, повторявшие в своей судьбе, в праведной жизни и мучительной смерти искупительную жертву распятого за человеческие грехи Христа.

Такая несправедливость не могла не вызывать сомнения и вопросы и в конце концов породило имморализм Фридриха Ницше  (1844-1900), для которого свобода воли человека – это вовсе не источник зла, а условие «воли к могуществу» и рождения Сверхчеловека, стоящего «по ту сторону добра и зла, где свобода есть отрицание традиционной (христианской) морали и категорический отказ от бессмысленного выбора между добром и злом. После Ницше, провозгласившего «смерть бога» и переоценку христианских ценностей вопрос не только об источнике, но и самом онтологическом статусе, или природе, добра  и зла стал неясен и логически нерешаемым. 

В этом отношении очень показательны рассуждения о добре с точки зрения «здравого смысла» английского философа-аналитика и моралиста Джорджа Эдварда Мура (1874-1958)[xiv], который, хотя и признавал объективность добра, пришел к выводу о «неуловимости» и «неопределяемости» добра, и чисто интуитивном способе его постижении, поэтому любая этика определяет не добро само по себе, а отдельные виды добра.

На мой взгляд, тут неверна сама постановка вопроса. Во-первых, проблема дефиниции добра ничуть не сложнее, чем вопрос о дефинициях понятий бытия и блага, о которых философы-аналитики предпочитают вообще не говорить. Во-вторых, любое понятие, которое невозможно определить, невозможно и помыслить, даже если речь идет о том, что постигается в первую очередь интуитивно (например, то же бытие). В-третьих, суть дела состоит вовсе не в дефинициях, а в понимании онтологического статуса добра и зла и той роли, которую они играют в бытии человека и его нравственной природе. В-четвертых (и это главное), добро «само по себе» и не должно определяться, поскольку оно всегда существует и, соответственно, должно рассматриваться в отношении либо к Богу, либо к человеку и всегда соотносительно злу, что собственно и делали большинство мыслителей «всех времен и народов».

Например, для В. С. Соловьева (1853–1900) добро есть самоочевидное и бесспорно доступное познанию, безусловное, божественное начало («добро от Бога»)[xv]. У Соловьева добро – это, в сущности, тоже благо, представленное в человеке и его истории. Понятие блага выступает по отношению к понятию добра как общее к частному, абсолютное в относительном.

Иначе говоря, если благо – это преимущественно онтологическое понятие, характеризующие бытие как таковое, то понятия добра и зла обозначают, скорее, морально-нравственные явления, характеризуют субъективные переживания и субъектно-деятельное отношение людей к чему-то для них положительному или отрицательному, полезному или вредному, ценному или разрушающему какие-то ценности, как минимум суетного, ложного, не имеющего особого значения, но отвлекающее от чего-то действительно ценного и важного.

Если благо объективно и абсолютно, то добро и зло соотносительны и относительны, субъектно-объектны по содержанию и субъективны по форме и к тому же носят исторически обусловленный характер. Они суть некие отношения в мире существования людей, зависящая от конкретного места и времени (эпохи). Это морально-нравственная атмосфера или даже среда обитания человека, его «вторая природа».

Добро есть то, что соответствует целостной духовно-телесной природе человека, а зло – то, что ее разрушает. В сущности, это и будет универсальной дефиницией понятий добра и зла.

Все понятия, включающие в себя отсылку к понятию добра, – всегда выражают деятельное отношение человека к тем или иным явлениям и его оценку.  Об этом наглядно свидетельствует русский язык, в котором существует свыше ста слов, содержащих корень «добро»:

Добр, добренький, добренько, добреть, добришко,  доброволец,  доброволица,  доброволка,  доброволочка,  добровольно,  добровольно-принудительно,  добровольно-принудительный,  добровольность,  добровольный,  добровольский,  добровольческий,  добровольчество,  добродеев,  добродей,  добродейка,  добродетель,  добродетельно,  добродетельный,  добродушие,  добродушно,  добродушный,  доброжелатель,  доброжелательница,  доброжелательно,  доброжелательность,  доброжелательный,  доброжелательство,  доброжелательствовать,  доброкачественно,  доброкачественность,  доброкачественный,  добролюбие,  добром,  добромыслов,  добронравие,  добронравно,  добронравный,  добронравов,  добропорядочно,  добропорядочность,  добропорядочный,  добросердечие,  добросердечно,  добросердечность,  добросердечный,  добросмыслов,  добросовестно,  добросовестность,  добросовестный,  добрососедский,  добрососедство,  доброта,  добротворский,  добротно,  добротность,  добротный,  добротолюбие,  доброхот,  доброхотно,  доброхотный,  доброхотов,  доброхотство,  доброхотствовать,  добрый,  добрыня,  добрых,  добряк,  добрячка,  добрячок,  задабривать,  задабриваться,  задобрить,  задобриться,  задобрять,  задобряться, недобро, недоброжелатель,  одабривать,  одабриваться,  одобрение,  одобренный,  одобрительно,  одобрительный,  одобрить,  одобриться,  одобрять,  одобряться, подобреть,  по-доброму,  по-добрососедски,  подобру-поздорову,  посдабривать,  посдабриваться,  посдобрить,  посдобриться,  поудабривать,  поудабриваться,  поудобрять,  поудобряться,  предобрый,  раздабривать,  раздабриваться,  раздобреть,  раздобрить,  раздобриться,  сдабривать,  сдабриваться,  сдобрить,  сдобриться,  сдобровать,  сдобрять,  удабривать,  удабриваться,  удобрение,  удобренный,  удобреньице,  удобритель,  удобрить,  удобриться,  удобрять,  удобряться.

+ слова с частицей «не», которые указывают на отсутствие должного добра, и приставкой «пере», указывающий на неоправданную избыточность, нарушение меры и превращение добра в зло:

недоброжелательница,  недоброжелательно,  недоброжелательность,  недоброжелательный,  недоброжелательство,  недоброжелательствовать,  недоброкачественно,  недоброкачественность,  недоброкачественный,  недоброкачественый,  недобропорядочно,  недобропорядочность,  недобропорядочный,  недобросовестно,  недобросовестность,  недобросовестный,  недобрососедский,  недоброта,  недобротный,  недоброхот,  недоброхотно,  недоброхотный,  недоброхотство,  недобрый,  недоудобрить,  недоудобриться,  неодобрительно,  неодобрительный,  несдобровать, переудобрить,  переудобриться,  переудобрять,  переудобряться.

Немногим меньше в русском языке и число слов, содержащих корень «зло»:

Беззлобие, беззлобный, зло, злость, по-злодейски, позлённый, позлить, позлиться, позлобствовать, позлорадствовать, позлословить, разозлённый, разозлить, разозлиться, презлой, злейшего, озлившись, злобность, озлобившись, злюсь, злоключения, злобные, злокачественный, злобы, озлобить, злых, озлобленным, злости, злеть, злить, злиться, злоба, злобить, злобиться, злобный, злободневность, злободневный, злобствование, злобствовать, зловещий, зловоние, зловонный, зловредный, злодей, злодейский, злодейство, злодействовать, злоехидный, зложелатель, злой, злоключение, злокозненный, злонамеренность, злонамеренный, злонравие, злопамятность, злопамятный, злопамятство, злополучный, злопыхатель, злопыхательски, злопыхательство, злорадный, злорадство, злорадствовать, злоречивый, злоречие, злословие, злословить, злостный, злосчастие, злоумышленник, злоумышленница, злоумышленный, злоумышлять, злоупотребить, злоупотребление, злоупотреблять, злоязычие, злоязычник, злоязычница, злоязычный, злыдень, злыдни, злюка, злючка, злющий, беззлобное, злишь, злом, злым, злит, назло, злоумышлением, озлобленными, злись, злеющий, незлобивый, незлой, озлобиться, злились, озлённый, озлеть, озлить, озлиться, озлобление, озлобленность, озлобленный, озлоблять, озлобляться, злостная, злую, злоумышляли, злоумышленники, зловонным.

Когда В.И. Даль в своем знаменитом толковом словаре живого великорусского языка пишет о добре и зле^[xvi], он выступает не столько как филолог, сколько философ, размышляющий о неразрывной  онтологической и логической связи этих противоположных феноменов бытия человека и указывает на многоликость как добра, так и зла, которая россыпью представлена в русских пословицах и поговорках – в этой нашей истинно национальной философии и мудрости.

Однако многоликость добра и зла не заслоняет Далю их онтологическую и антропологическую сущность: «ЗЛО ср. худое, лихое, худо, лихо; противопол(ожность) – добро. Духовное начало двояко: умственное и нравственное; первое относится к истине, а противоположно ко лжи; второе к добру (благу) и к худу, ко злу. Всякое зло противно божескому порядку. В отвлеченном виде зло олицетворяется духом тьмы.»

Добро, противостоящее злу, согласно В.И. Далю, есть благо, которое существует одновременно и как деятельное начало (идея), и материально-вещественная польза, и нравственный принцип: «Добро – всё то, что приносит людям, жизни, природе, всему окружающему удовлетворение, спокойствие, радость; также сердечное, расположительное отношение к кому-чему, к другому, другим; соответствующее свойство души; также приятное, радостное событие, хороший, положительный поступок, поведение; хорошее, полезное дело; вообще добро есть идея, которая существует как действующее, деятельное начало; это добрые люди и их добрые дела <…> Добро – вещественно: всё доброе, имущество или достаток, стяжание, добришко, особенно движимость; в духовном значении: благо, что честно и полезно, всё, чего требует от нас долг человека, гражданина, семьянина; противоположное худу и злу»[xvii].

 

 

***

 

Раздвоенность и противоречивость действительного существования человека как духовно-телесного существа в реальном мире, где «правят бал» добро и зло, обусловливают противоречивость и его нравственной природы, основой и ядром которой всегда признавались добродетели, которые, однако, всегда перемежались с недостатками, изъянами, ошибками, слабостями, пороками, страстями и человеческими грехами. Как говорил Блез Паскаль (1623–1662), есть только два типа людей: праведники, считающие себя грешниками, и грешники, считающие себя праведниками.

 

 

Добродетели и пороки

 

Уже в античности одной из главных тем философии была тема добродетелей человека. Древние мыслители обычно называли четыре главных добродетели – мудрость, умеренность, справедливость и мужество. В учениях Сократа, Платона и Аристотеля добродетель мыслились и как цель философствования, и как средство достижения блага. В «Никомаховой этике» Аристотель особенно подчеркивает деятельную сторону всякой добродетели, когда всё прекрасное и благое в жизни достигается правильными поступками. Иначе говоря, если доброта – это свойство натуры доброго человека, то добродетель всегда означает добрые поступки и дела.

У Эпикура первой добродетелью было разумение (мудрость). Оно признавалось величайшим благом и средством достижения всех добродетелей, которые для него были сродни сладкой жизни. Для стоиков само благо – это добродетель, а добродетельные поступки – одновременно цель и средства обретения блага.

Неоплатоник Плотин, предвосхищая нравственные принципы христианства, усматривал в добродетели, скорее, средство достижения блага, некое преддверие подлинной жизни. В учениях христианских мыслителей средневековья (Григория Нисского, Августина Блаженного, Северина Боэция, Фомы Аквинского) эта мысль станет главной.

Кроме того, именно Августин расширил «античный» список добродетелей, включив в него сугубо христианские добродетели – веру, надежду и любовь. Позже появилась традиция противопоставлять семь главных добродетелей семи «смертным грехам»: гордыне – смирение, алчности – щедрость, зависти – любовь, гневливости – терпение, блуду – целомудренность, чревоугодию – умеренность, унынию – усердие. Впрочем, названия могли варьироваться, например, гнев называться злобой, а терпеливость – добротой, уныние – ленью, а усердие – трезвением (словом, означающим не отрезвление после алкогольного опьянения, а способность взглянуть на сложную ситуацию без упаднических настроений, но и без хвастовства с целью решительно исправить ее всеми доступными средствами).

Кроме того, сам список добродетелей и грехов всё расширялся и расширялся. Так, в перечне преп. Петра Дамаскина (XII в.) называется уже 238 добродетели и 298 пагубных страсти[xviii]. Любопытен и появившийся в XV веке список Томаса Хоука 20 правил рыцаря (в сущности, рыцарских добродетелей), включавший уединение, смирение, благодарность, гордость, взаимодействие, дружбу, прощение, честность, изящество, терпение, справедливость, щедрость, дисциплину, упорство, добрую речь, уважительность, любовь, бесстрашие перед смертью.

Впрочем, даже такая добродетель, как справедливость, которая в античности почиталась благом, в христианском мировоззрении нередко относилась к области зла (см.: преп. Исаак Сирин), в крайнем случае – рассматривалась мерой допустимости неизбежного зла, тогда как областью подлинного добра утверждается милосердие.

В Новое время акцент в понимании добродетели смещается к воле человека творить добро в соответствии с Законом божьим (Декарт, Локк, Беркли), что должно вести человека к счастью и благу. Однако уже Кант в своей этикотеологии, изложенной в его «Критике практического разума», формулирует неразрешимое противоречие (антиномию) между желанием счастья и добродетелью:

 «…или желание счастья должно быть побудительной причиной максимы добродетели, или максима добродетели должна быть действующей причиной счастья»[xix]. Однако первое невозможно, ибо желание счастья как причина добродетельного поступка не может считаться моральной максимой; второе невозможно в нашем земном мире по причине отсутствия в нем необходимой связи (или соответствия) между добродетельными поступками и счастьем. По этой причине «нельзя ожидать необходимого и достаточного для высшего блага сочетания счастья с добродетелью в мире [даже] с помощью самого пунктуального соблюдения моральных законов»[xx]. Поэтому ошибочно рассматривать мораль как «учение о счастье», она не есть средство достижения счастья на земле, а учение о счастье (эвдемонизм) ошибочно в своей основе[xxi].

Вместе с тем Кант отнюдь не отрицал веру и надежду на совпадения добродетельности и счастья в потустороннем мире, а кроме того, подчеркивал, что христианство дало человечеству идеал святости. Идеал практически недостижимый, но в повседневной жизни ему соответствует вполне доступный для большинства людей принцип порядочности: "Я признаю, что при помощи порядка природы мы не можем создать никакой святости, которая оправдывала (наши поступки), но мы все же можем создать моральную ценность (...) и она может содействовать святости^[xxii].

Философскому осмыслению человеческих добродетелей В.С. Соловьев посвятил отдельную главу в своем фундаментальном труде «Оправдание добра. Нравственная философия» (1897). Определив три основания человеческой нравственности – чувство стыда, жалость и религиозное чувство благоговения, которые в своем единстве есть совесть, – Соловьев с этой точки зрения подверг анализу и четыре «античных» добродетели (разумность, умеренность, мужество, справедливость), и «августиновские» веру, надежду, любовь, и семь «смертных грехов», и семь противостоящих им добродетелей, и кантовский нравственный ригоризм, осуждавший «мнимое право лгать во имя спасения (блага)».

Для Соловьева добродетельный человек есть человек, каким он должен быть. Другими словами, добродетель есть нормальное или должное отношение человека ко всему с точки зрения своего достоинства к тому, что ниже его, равно ему или превосходит его. Кого-то мы жалеем, кого-то уважаем, перед кем-то благоговеем и всегда стыдимся, если поступаем ниже собственного достоинства.

Каждая из добродетелей является таковой не сама по себе, а в зависимости от причины и цели того иного помысла и поступка. Иначе говоря, любая добродетель становится добродетельной в зависимости от того, почему человек добивается человек чего-то, какими принципами руководствуется, и нравственна ли сама цель его усилий. Если цель или средства ее достижения безнравственные, не соответствующие высшему Благу (а им, конечно, почитается Бог), сводится к корысти, эгоизму, злобе, обиде, мстительности, зависти, ненависти, жестокости, трусости, глупости, тщеславию и т.п., то это будет мнимая добродетель, каким бы правильным и «законным» по форме ни был тот или иной поступок. По форме он может быть вполне логичным и легальным (мол, «имею право»), но безнравственным по сути.

В связи с этим Соловьев особенно подробно останавливается на такой добродетели, как правдивость (честность). С одной стороны, она соответствует библейской заповеди «не лги» (точнее, «не лжесвидетельствуй») и формально исключает «ложь во имя спасения», поскольку «правда перестает быть правдой, если может быть хоть один случай, в котором позволительно отступить от нее». Соловьев приводит хрестоматий пример: «… когда кто-нибудь, не имея других средств помешать убийце, преследующему свою невинную жертву, скроет преследуемого у себя в доме и на вопрос убийцы, не находится ли здесь такой-то, ответит отрицательно, а для большей убедительности «отведет ему глаза», указав на совсем другое место, то одно из двух: солгавши таким образом, он поступил или согласно с нравственным долгом, или противно ему?»

Несмотря на авторитет Канта и Фихте, которые однозначно осуждали ложь даже в этом случае, Соловьев называет саму постановку такого вопроса ложной, а потому тут не может верного ответа. Здесь спрашивают, соответствует ли добродетель самой себе, тогда как правильный ответ может быть дан лишь в том случае, если задаться вопросом о том, соответствовал ли данный поступок благу или нет. И ответ этот, конечно, очевиден.

Анализируя такую «античную» добродетель, как терпеливость, Соловьев связывает ее с великодушием и духовным мужеством, но при этом замечает, что так называемая «терпимость» как «допущение чужой свободы» (сегодня это называют толерантностью) не есть сама по себе ни добродетель, ни порок, а может быть и тем, и другим в зависимости от обстоятельств, предмета и мотивов такого «терпимого» отношения.

Таким образом, согласно Соловьеву, никакая добродетель не является добродетелью сама по себе. И вера может быть отнюдь не добродетелью, если предмет этой веры ничтожен и безнравствен, и надежда может оказаться напрасным самообольщением, а любовь – порочной и даже преступной, если не соотносить конкретные добродетели, а главное – поступки людей, с основными принципами нравственности (стыдом, жалостью, благоговением, достоинством человека и его совестью) и, конечно, «добром от Бога», т.е. Благом.

 

 

Счастье человека

 

Казалось бы, счастье – это то, что каждому понятно безо всяких объяснений, однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что понятие это очень многозначно, а само явление – весьма сложное, противоречивое и даже парадоксальное. Так, польский исследователь В. Татаркевич выделял четыре основных значения в понятии «счастье»: удача как благосклонность судьбы, состояние радости, удовлетворенность жизнью, обладание благами^[xxiii].

Но еще больше значений указывал В.И. Даль, давая толкование русскому слову «счастье»:

• «со-частье», доля, пай;
• рок, участь, доля как судьба;
• везение, успех, удача, счастливый случай;
• благоденствие, благополучие, земное блаженство, желанная насущная жизнь, без горя, смут, тревоги;
• всё то, что покоит и доводит человека, по убежденьям, вкусам и привычкам его, вообще, всё желанное;
• состояние души как покой и довольство;

Многообразие значений и оттенков слова «счастье» В.И. Даль показывает, приводя множество русских пословиц, поговорок и присказок. Вот лишь некоторые из них: «На счастливого и зверь укрощается, на несчастного всякий гад подымается.» «Счастливо играть – людей обирать; несчастливо играть – себя обижать.» «Не родись ни умен, ни красив, а родись счастлив.» «Счастливому и промеж пальцев вязнет.» «Счастье, что трястье: на кого захочет, на того и нападет.» «Счастливому (богатому) не что деется: живет да греется.» «Счастливый скачет, бессчастный плачет.»[xxiv]

В американской литературе о счастье принято говорить в двух значениях: как благоприятных условиях реальной жизни и как психическом состоянии человека (его ума)[xxv]. Иначе говоря, счастье – это одновременно и объективная реальность, и субъективное переживание этой реальности. Несмотря на простоту и даже некоторую детскую непосредственность такого разделения, на наш взгляд, оно вполне разумно, поскольку счастье – это (кстати, так же как добро и зло) всегда взаимоопределяемость субъекта и объекта, или отношение их единства и целостности, хотя смысловых оттенков уже в самом слове «счастье», конечно, много больше.

Например, в том же английском языке русское слово «счастье» переводят не только как  happiness, но и целым рядом близких по значению слов, каждому из которых и в русском языке есть соответствующее контексту слово или речевой оборот: luck (счастье как случай, удача), fortune (счастье как фортуна), fortune's wheel (счастье как колесо фортуны), bliss (счастье как нега), blessing (счастье как благо), felicity (счастье как удача или меткость), chance счастье как (шанс), mercy (счастье как милость), blessedness (счастье как блаженство), sunshine (счастье как солнечное настроение), rejoice (как интенсивное переживание радости от конкретного повода), wheel (счастье как везение), good innings (счастье как благополучие).

 

 

***

 

Уже само русское слово «счастье», где корень – это «часть», требует осмысления феномена счастья человека в его оппозиции – «ЦЕЛОЕ». В глубокой древности в языческих представлениях и верованиях самым важным было понятие жизни вообще и жизнь человека в первую очередь. Всё иное, включая оппозицию жизни смерть, – это уже понятия производные. Все самые древние представления связывались с целостностью человека и зависимостью его целостности (жизни) от ее внешних факторов.

В нумерологии – древней системе приложения числа к пониманию законов постигаемого человеком мира, в сакральных представлениях о числах, «один» соотносится понятием «ЦЕЛое», а два и далее – уже разные «взаимодействия с ним». Один, един, единить, единство… — это прежде всего о наблюдаемой человеком живой целостности.

Протославянский язык, который, возможно, древнее санскрита, привнесенного в Индию извне, формировался подобно ризоме, в центре которой «матрица целостности». Удивительно, но такое важное слово «ЧЕЛОВЕК», присутствующее во всех славянских языках в русском или несколько изменённом произношении, вообще не имеет общепринятой этимологии!  Если основываться на центральном для русского языка понятии «ЦЕЛостность», вполне можно допустить, что «ЧЕЛОвек» («ЦЕЛОвек») подразумевает отдельную ЦЕЛОстность. Единственность.

Из целостности человека проистекает и наше православное представление о любви и счастье. Любовь – это то, что не лишает любимого физической и душевной целостности, а только укрепляет её. Любовь – это не о себе, но начинается с понимания собственной целостности и уважения к ней, о чем ясно дает понять апостол Павел в Первом послании коринфянам (гл. 13).

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

не радуется неправде, а сорадуется истине;

все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем;

когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда позна́ю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.

 

Из философии целостности возникает и русское представление о сЧАСТЬе, как  обретении той ЧАСТи, которой не хватает до ЦЕЛостности отдельного человека. Тут можно возразить: человек изначально не целостен. Это так, на это он тоже запрограммирован: чтобы не сидел, сложа руки. Но пожелать ему быть ЦЕЛым, стремиться к целостности это лучшее из всех пожеланий.  С морфемой «ЦЛ» такие слова как «ЦЕЛить» и «ЦЕЛовать». «Ущербность» как антоним понятию «целостность» только подтверждает правомерность дискурса о «сЧАСТЬе» как недостающей части для целостности.

Каждый конкретный язык есть средство и результат постижения конкретного мира в конкретных обстоятельствах, потому он отражает различающиеся картины мира. Философское основание понятия «счастья» в английском, к примеру, разительно отличается от такового в русском языке. На это обратила внимание Татьяна Миронова. Если в русском «счастье» в основании содержит «часть», корень, который образует множество слов от «уЧАСТи» до «уЧАСТкового», то английское слово “happiness” в основании имеет индо-протоязыковой корень “hap” («ХАП») , который и в русском языке присутствует в слове «ХАПать»[xxvi]. Словарь Вебстера по части этимологии даёт древненормандское «happ» (удача) и глубже не идёт. «Хап» значительного «куста» слов не породил, но английский вообще не может похвастать единым философским или лингвистическим базисом: язык стал результатом множества завоеваний и имеет немецкий, нормандский и латинские напластования, а что касается староанглийского, то он утратил флективность и много ещё чего.

 

 

***

 

С глубокой древности моралисты связывали счастье человека с высшим благом, дорогу к которому обеспечивает добродетельная жизнь, при этом пугали людей земными и потусторонними карами за всякие прегрешения, однако сама жизнь на каждом шагу показывает, что счастье и добродетели – вещи мало связанные между собой, о чем еще в VII до н.э. сокрушался Гесиод в своем сочинении «Труды и дни»:

 

 

 

Спустя два тысячелетия Кант окончательно развел счастье и долг, наслаждение жизнью и категорический нравственный императив[xxviii].

В.С. Соловьев так формулировал эту проблему: «… у нас пока только два требования – разумное требование долга и природное требование благополучия – 1) все люди должны быть добродетельны и 2) все люди хотят быть счастливыми. Оба эти требования имеют естественные опоры в существе человека, но оба не заключают в себе достаточных оснований или условий для своего осуществления, при этом они фактически не связаны между собою, весьма обыкновенно противоречат друг другу, и попытка принципиального их соглашения (в утилитаризме) не выдерживает критики»[xxix].

А если вспомнить различные философские учения в духе индуизма и буддизма (например, философию А. Шопенгауэра), то и вовсе окажется, что именно желания человека и, соответственно, его стремление к счастью – это главная причина, или  источник, всех его страданий. На бытовом уровне – безо всяких заумных философско-религиозных интроспекций и «вселенских» рефлексий – люди то и дело вспоминают житейскую мудрость: «Не гонись за счастьем, не будет и несчастья», – формулируя  таким способом один из парадоксов счастья, на который обращали внимание многие философы.

Таким образом, счастье – при всей его очевидной желательности для всех – «вещь» не просто сложная, но весьма проблемная и даже «коварная». Как сказал поэт, «в счастье всегда есть что-то предательское»[xxx]. Не удивительно, что и в философии с античности до наших дней существовали различные подходы в трактовке природы и сущности счастья.

Условно их можно разделить на оптимистические («Счастье возможно!») и пессимистические ("Ах, в этой жизни счастья нет нигде»). О пессимистах речь пойдет чуть ниже, а вот среди условно оптимистичных учений можно выделить три основные традиции:

Во-первых, традицию, связанную с именами Пифагора – Сократа – Платона – Аристотеля – Лейбница – Гегеля. Для этой традиции характерно понимание счастья как приобщения к всеобщему благу (Богу) и его интеллектуальное созерцание посредством добродетельного образа жизни, который достигается благодаря обретенной мудрости. Эта традиция изначально вполне согласовывалась с христианскими ценностями и представлениями, согласно, которым безгрешная жизнь на земле сулит вечное счастье в раю, а высшее счастье человека – любовь к Богу.

Во-вторых, традицию Демокрита – Эпикура – гуманистов эпохи Возрождения – английских и французских материалистов XVII-XVIII вв. – Фейербаха – прошлых и современных утилитаристов (например, Дж. Милля). В этом случае счастье понимается как наслаждение жизнью, разумеется, при благоразумной умеренности и социальной солидарности и ответственности. Принцип очень простой – maximum наслаждений и minimum страданий при их общем положительном балансе как для индивида, так и общества в целом.

В-третьих, традицию, идущую от стоиков (Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий), согласно которой счастье состоит не в наслаждении, а в соответствии должному – нравственному долгу, личному достоинству и счастью другого. В законченном виде такой подход выражен в учении Канта о нравственном категорическом императиве. Стоический идеал «трудного счастья», как и первая традиция, также не противоречит христианским представлениям о неизбежных земных страданиях и вечном счастье на небесах. Как это ни парадоксально, к этой традиции можно отнести и атеистическую, презирающую «мещанское счастье» благополучия этику марксизма, согласно которой счастье – это борьба и самопожертвование ради счастья на земле всего человечества в светлом будущем.

Четвертой традицией является собственно пессимизм различной степени, который основан на убеждении в том, что в мире, который лежит во зле, принципиально невозможно обретение человеком счастья. Как говорил Стефан Цвейг, «слабый мстит, сильный прощает, счастливый забывает». Пессимизм же всегда эгоистичен, разочарован, озлоблен и мстителен. Отсюда и поговорка, которую, наверно, все когда-нибудь вспоминали в своей жизни: «Не хочешь себе зла – не делай другому добра.» Если первые три традиции так или иначе апеллируют к должному и добродетели, то неизбежным финалом пессимизма стал имморализм ницшеанского толка, идеал не обремененного моралью Сверхчеловека. В сущности, пессимизм как обида и месть слабого человека миру, который оказался сильнее человека, является еще одним способом «утешения философией» человека в его неизбывном стремлении к счастью. Неслучайно, американский психиатр Ирвин Ялом (1931 г.р.) назвал одно из своих сочинений «Шопенгауэр как лекарство»[xxxi].

В.С. Соловьев, которого можно отнести к первой традиции, полемизируя с пессимистами, заметил, что «для оправдания пессимизма (…) остается ребячески подсчитывать количество удовольствий и страданий в жизни человеческой с заранее составленным выводом, что первых меньше, нежели вторых, и что, следовательно, жить не стоит». Однако «для огромного большинства человечества такой перевес оказывается фактом: эти люди живут, находя, что стоит жить. К их числу принадлежат, несомненно, и те теоретики пессимизма, которые, рассуждая о преимуществах небытия, на деле отдают предпочтение какому ни на есть бытию. Их арифметика отчаяния есть только игра ума, которую они сами опровергают, на деле находя в жизни более удовольствия, чем страдания, и признавая, что стоит жить до конца»[xxxii].

Не приемлем для Соловьева и подход в понимании счастья сторонниками гедонизма, для которых счастье – это наслаждение:

«… человеческие наслаждения могут иметь и весьма часто имеют безнравственный характер. Злой и мстительный человек находит удовольствие в оскорблении и мучении своих ближних, он наслаждается их унижением, радуется причиненному им вреду; сладострастный человек полагает главную радость жизни в разврате, жестокий – в умерщвлении если не людей, то животных, пьяница счастлив, когда приводит себя в одурение, и т.д. (…) Истинная мысль, к которой тяготеет утилитаризм в лучших своих представителях, есть идея солидарности всего человечества, вследствие чего частное благополучие каждого человека связано с всеобщим благополучием.»[xxxiii]

Наконец, Соловьев спорит и с традицией стоицизма в утверждении абсолютного приоритета долга перед стремлением человека к счастью, доведенной Кантом до абсурда:

«Можно только в шутку (как это и делает Шиллер в известной эпиграмме) представить себе человека, которого совесть упрекала бы в том, что он жалеет своих ближних и помогает им с сердечным участием:

 

Действительная совесть обязывает нас относиться должным образом ко всему, а принимает ли это должное отношение форму отвлеченного сознания общих принципов, или прямо действует в виде непосредственного чувства, или – что всего лучше – соединяет и то, и другое, – это уже вопрос о степенях и формах нравственного развития, – вопрос очень важный сам по себе, но посторонний для совести и потому не имеющий решительного значения для общей оценки человеческих действий по их нравственному существу.»[xxxiv]

 

***

В завершение темы блага и счастья человека хотелось бы обратить внимание читателя на «пять секретов счастья» Ирвина Ялома – американского психиатра и психотерапевта, профессора Стэндфордского университета, родившегося в 1931 г. в еврейской семье, эмигрировавшей из Российской империи (Белоруссии) в 1916 г.[xxxv]

• Все мы умрем, поэтому «жизнь нужно проживать сейчас; её нельзя без конца откладывать».
• Отпускайте обиды. «Проглоченной обидой можно и подавиться.» Обиды разрушительны.
• Умейте быть самим собой и принимать других такими, какие они есть. «Лучше позволить людям быть тем, что они есть, чем принимать их за тех, кем они не являются».
• Выстраивайте отношения в равных отношениях с другим, а не для другого.
• «Чем больше человек имеет внутри себя, тем меньше он требует от других.»[xxxvi]