Проза

Начало

Окончание

Толик опустил рюкзак на пол и присел на скамью.

– Из собеса будете? – спросила мать.

– Нет.

– Летом привезли чурки и уж месяц, поди, жду, когда кого-нибудь
пришлют дров наколоть и в сени перенесть. В прошлом году зима
была суровая, еле дотянула, думала, заиндивею в ледяной избе.
Эту зиму ожидаем слабую, но без дров и мягкая зима жёстко постелит.

– Давайте я вам дров наколю! – вскочил Толик, неожиданно для себя
назвав мать на «вы».

– Сиди. Успеется. Чай, по другому делу пришёл. Чует моё сердце,
что снова про пенсию новость плохую принёс. Мародёрствуют начальники.
Зачем у бабки последнее отбирать? Я ить той пенсии который год
не получаю.

– А на что вы живёте?

– Из собеса шефствуют надо мной. Раз в неделю приезжают, хлеба
и молока привозят. А когда и крупы с маргарином. Мало, конечно.
Да я экономная, тяну до следующего раза.

– А чем вы занимаетесь?

– Что?

– Что делаете?

– Сижу.

– Нет, я не про то, что вы сейчас делаете. Я про то, чем вы каждый
день занимаетесь?

– Сижу. Что ещё делать? А ты по какому делу, мил человек?

На чьём-то дворе залаяла собака, кудахтнула курица, а с неба донёсся
гул летящего над облаками самолёта.

– Сын я ваш, Ольга Герасимовна.

– Сы-ы-ын? – недоверчиво протянула старушка, – Нету у меня сына.
Пропал он.

– Как пропал?! Вот он я! Неужто не узнаёте? Посмотрите внимательно.

– А мне теперь смотри–не смотри – всё одно. Ослепла я.

– Как – ослепли?!

– А вот так. Не вижу ничего. В темноте живу. Уж приноровилась
да и экономия опять же – электричество не трачу. Другие копеечку
за свет отдают, а у меня копеечек нету. Правильно Господь рассудил:
чем государству за электричество задалживать, лучше пусть бабка
ослепнет.

– Я выйду на минутку?

– А чего ж, выходь.

Серо, неприглядно и бесприютно выглядело подворье. Подул ветер
и охолодил слёзы на щеках взрослого сына. Завыл бы мужик, да постеснялся
чувства оголить. Скрипнул зубами, вытер слёзы рукавом, высморкался
в сторону и пошёл к сараю. Там увидел гору берёзовых чурок. В
сарае отыскал топор, выбрал чурку покрупнее и начал колоть на
ней дрова.

С работой Толик справился к вечеру. Дрова ровнёхонько уложил по
обе стороны просторных сеней, взял несколько поленьев и затопил
печь.

– А кто вам печь растапливает? – так и не решаясь назвать старушку
мамой, поинтересовался Толик.

– Сама. У меня на пальцах за столько лет короста от ожогов образовалась,
так что если суну руку в пламя, то уже не больно.

Разогрели еду в кастрюльке, на раскалённые круги печной плиты
поставили чайник. Ольга Герасимовна стояла у стола и накладывала
в тарелки кашу. Толик окинул взглядом её фигуру и поразился изменениям.
Худенькая, седая, беззубая старая женщина небольшого росточка
с невидящими глазами, улыбающимся лицом и обожжёнными пальцами
была его мамой. Он спинным мозгом ощутил течение времени, а взглядом
успел уловить, как начинают блекнуть очертания фигуры матери,
истекая в небытие. Толик мотнул головой, прогоняя видение, и спросил:

– Я переночую у вас?

– А чего ж, ночуй.

После ужина отправился Толик в боковую комнатёнку на старый диван.
Лампу не стал зажигать, нашарил в потёмках одеяло, лёг не раздеваясь,
укрылся по самый подбородок и крепко задумался. Не затем он сюда
приехал, чтоб каши отведать. Рассказать бы ей про все его заботы,
про то, как гробился на тяжёлых работах – себя не жалел, чтоб
лишнюю копейку иметь. Как прежде, чем жениться, денег поднакопил
на шикарную свадьбу и на машину – завидным женихом был. Пахал
по две-три смены, хватало и на оплату съёмных квартир, и на шубу
молодой жене и на кооператив откладывал. На море семью возил и
не раз. Четверых сыновей родил, и у каждого – своя сберкнижка
на образование. Квартиру купил, наконец. Большую, просторную.
Не просто так всё далось, ох не просто! Толик долго ворочался
с боку на бок, вздыхал, кашлял, потом поднялся рывком и пошёл
наощупь в горницу. На фоне светлеющего окошка увидел чёрный силуэт
матери, сидящей в своей извечной позе на краю кровати.

– Не спите?

– Не сплю.

Он набрал воздух в лёгкие, чтоб одним махом выложить матери историю
своей трудной жизни, как вдруг услышал:

– Я ить не знаю, кто ты такой. Помирать не боюся, смерти каждый
день жду. Господь не торопится меня забирать, и ты Eго не торопи.

– Зря вы так. Ничего плохого я вам не сделаю... Как мне доказать,
что я ваш сын?

– Зачем доказывать? Сыновья – они о родителях пекутся, так же,
как родители о них когда-то пеклись. Я своего до самой армии пестовала.
В девятнадцать призвали его. Пока был в армии, письма писала,
думами была с ним. А после армии приехал на два дня, с тех пор
его не видела. Знаю, что сынок у него родился.

– Теперь уже четверо.

– Воон как! А ты откуда знаешь?

– Ольга Герасимовна, я, я – сын ваш. Помните, когда мне пять лет
исполнилось, вы щенка подарили? Я его вечером с собой в постель
брал, а вы ругались.

– Нет, не помню.

– А вот шрам на локте. Потрогайте! Вы обед готовили, а я под руками
вертелся и нечаянно прислонился к раскалённой кочерге. Вы мне
несколько дней маслом подсолнечным ожог смазывали.

– Не помню.

– А друга моего Ваську Петренко помните? Он тоже безотцовщиной
был. С матерью его, правда, вы не ладили.

– Не помню, мил человек.

– Да как же так! Я и лицом на вас похож. Я – сын ваш, а вы – мать
моя.

У старушки дрогнули веки. Толик не видел этого – темнота надёжно
скрывала выражение лица матери.

– Однажды я влюбился. Мне было четырнадцать, а ей двенадцать.
Я привёл «невесту» домой и сказал, что теперь она будет жить с
нами. Вы прогнали «невесту» и отлупили меня. Помните?... Неужели
ничего не помните? Как же так – забыть такое!... Я заберу вас
к себе.

– Нет, мил человек, мне здесь привычнее. Я хоть и слепа, но каждый
уголок знаю, каждую стеночку. Ты иди спать, не тревожься. Утром
поедешь

Толик проснулся с больной головой. Не думал, что так повидается
с матерью. Ожидал чуть ли не праздничной суеты, слёз радости,
ахов и охов. А оно, вишь, как получилось. Не признала мать сына
своего. Ехал сюда с тяжёлым сердцем, а уезжает с глыбой на душе.
Что-то подсказывало ему, повиниться надо перед матерью, но не
чувствовал сын вины своей перед нею, значит, и каяться было не
в чем. От чая, предложенного матерью, отказался. Закинул рюкзак
на плечо, подошёл к ней, не решаясь обнять на прощанье. Всматривался
в морщинистое лицо и чувствовал, как слёзы наворачиваются на глаза.

– Поехал я.

– Доброго пути.

Ступил на подворье, оглянулся. В окне увидел мать. Лицо её казалось
печальным. Отворил калитку и зашагал широким шагом по улице в
сторону околицы. Чем дальше уходил от деревни, тем легче становилось.
Чикнул воображаемым ножом, отрезав широкий ломоть жизненного хлеба,
бросил его на дорогу и сразу же успокоился. «У каждого своя судьба.
А мне семью поднимать надо», – сказал сам себе Толик и зашагал
ещё быстрее, мысленно отправляясь туда, где был его дом, жена
и дети.

Ольга Герасимовна долго сидела на своём посту у окна. Ни разу
не шелохнулась. Наконец, произнесла:

– Вот и свиделись, сынок. Успел таки.