Проза

В новой квартире пахло влажными обоями. Запах был приятен. Он
связывался с уверенностью в завтрашнем дне, надёжностью и чувством
владения семьюдесятью квадратными метрами жилой площади. Впервые
за долгие годы скитания по съёмным квартирам отпустил Толика подспудный
страх быть выселенным без причин, по прихоти хозяев. Даже многодневная
нервотрёпка при подготовке к переезду не смогла испортить ему
приподнятого настроения. С обретением квартиры показалось Толику,
что он застолбил место на земном шаре и теперь никогда не умрёт.

По случаю новоселья Анюта испекла рыбный пирог с яйцом и зелёным
лучком. Пирог стоял посреди стола, за которым собралась семья
Титовых: отец, мать да четверо ребятишек. Анюта раскраснелась,
хозяйничая; разливала чай, разрезала пирог, шутила с детьми. Дети
звенели ложками о чашки, размешивая сахар, и с нетерпением поглядывали
на блестящий коричневой коркой пирог. Толик смотрел на семью и
был счастлив. «Как в детстве у мамы», – неожиданно подумал он
и почувствовал, как только что переживаемое счастье затуманилось
и потеряло блеск, будто червячок поселился в совершенном яблоке.
Начал вспоминать, когда последний раз писал матери. Кажется, в
год рождения первенца. Сейчас Алёшке тринадцать. Виделся с матерью
сразу после армии, потом уехал за тридевять земель на стройку.
С их последнего свидания прошло двадцать четыре года.

– Налетай! – задорно призвала Анюта, села на стул и отхлебнула
несколько глотков чая. Сынишки зачавкали, озорно переглядываясь
и перемигиваясь, захлюпали ртами, втягивая горячий янтарный напиток,
и заёрзали на стульях. Оживление за столом немного расслабило
Толика, он с благодарностью принял у жены большой кусок пирога
и стал неспеша есть.

– Анют, а где синяя папка с письмами?

– Я ещё три картонных коробки не разобрала. Наверное, в одной
из них.

– Найди мне её.

– Срочно надо или подождёшь?

– Срочно.

Ребятишки уминали по второму куску, Анюта подливала чай в чашки,
улыбкой откликаясь на весёлый детский гомон. Титовы дружно доели
пирог и допили чай. Первый обед в новой квартире был неимоверно
вкусным и укрепил ощущение счастья.

Спустя час сидел Толик за кухонным столом и просматривал содержимое
папки. В ней хранились несколько писем от сослуживцев, штук двадцать
армейских фотографий и письмо от мамы. Когда он уходил в армию,
матери исполнилось пятьдесят. Она писала ему длинные письма, перечисляя
деревенские новости и какие-то мировые сенсации, шутила по-простому,
по-бабьему и неизменно заканчивала своим коронным: «Сыночку Толеньке
от мамы Оленьки». Молодого солдата раздражали эти письма, он их
прочитывал бегло, рвал на мелкие куски и выбрасывал в урну. Интересней
было читать письма от девчонок, которые сотнями доставляла армейская
почта на имя «самому красивому» или «самому весёлому» солдату.
Толик пожалел сейчас о тех уничтоженных письмах. Сердце словно
жаба проглотила – до чего неприятное чувство сжало его. Он взял
в руки единственное сохранённое письмо матери, оставшееся с давних
времён. Развернул. «Здравствуй, дорогой сынок Толик. Дошла до
меня весть, что твой отец, от которого ты родился, помер. Уж и
не помнишь его, поди. Малой ты был, когда он нас оставил. Так
папаня твой и не удосужился сынка увидать, а ведь ты ему кровный.
И я тебя уж столько лет не вижу. Не знаю, свидемся ли ещё. Сыну
Толе от мамы Оли». Присказку поменяла. Сейчас, должно быть, совсем
старенькой стала, – отметил про себя Титов.

– Анют, отпусти меня? Мать надо навестить.

– Как не вовремя! Столько работы в квартире и денег на поездку
нет – всё переезд сожрал.

– Что, совсем нет?

– Нет. Я зарплату получу через две недели, твои отпускные на ремонт
квартиры ушли, получка у тебя только через месяц. Едва на еду
до моей зарплаты хватит.

– Значит, у Симоновых надо в долг брать.

– Что ж так приспичило? Столько лет словом не вспоминал и вдруг
– «поеду»! А мне одной с четырьмя бойцами по детсадам-школам мотаться
и на работу успевать бегать.

– Чувство у меня нехорошее, Анют. Отпусти! С детьми попрошу Любу
Симонову пособить. Если уж брать в долг, то – по полной. А, Анют?

– Да езжай уж, горемыка! – Анюта обняла мужа, прижалась щекой
к его щеке, постояла так немного и пошла в комнаты, тешась мыслями
об улучшении семейного быта.

Дорога заняла три тягучих дня. Толику странно было думать, что
он едет домой, к маме. Столько лет не был в этих краях! Добирался
сначала поездом, потом на автобусе, на попутке и пешком. Он преодолевал
последние сотни метров, ведущие к родной избе. Шёл странной походкой
– на ватных ногах, часто вздыхал полной грудью, пытаясь уменьшить
волнение, и внимательно смотрел окрест. Деревня изменилась. Обветшали
и вросли в землю избы. Все постройки были одного цвета – серого.
Кое-где ровными грядками зеленели огороды, но в основном – запустенье,
безрадостное, вымороченное отчаяньем. С трудом узнал родительский
двор, подошёл к выгнутому дугой штакетнику, толкнул калитку, сделал
несколько шагов и остановился посреди небольшого подворья. Огляделся,
вздохнул ещё раз, прошагал к избе и ступил на порог. Дверь оказалась
незапертой. Пересёк сени, торкнул ещё одну дверь и вошёл в сумрак
горницы.

– Есть кто живой? – спросил тихо.

– А как же! Я живая, – раздался голос из чёрнеющего угла.

Глаза Толика скоро привыкли к темноте, и он различил фигуру старушки,
примостившуюся на краю кровати.

(Окончание следует)