Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Фото: Сергей Костырко

По утрам тут туман или дым: внизу, под последним этажом 14-этажного дома, а он еще и на горе стоял, был Клов, он весь был затянут дымкой, а что там за Кловом - уже не видно, дым сделал там край земли. Дым был не туманом, без сырости. Дым был белый, полупрозрачный, не рассеивался, к сумеркам становился чуть прозрачней. Он приходил со стороны Лавры: ладаном не пах, просто шла оттуда постоянная белесая волна. Может быть и с реки, но водой не пахло. Скорей, уж ладаном, но не более, чем им пахнут подсыхающие листья. Так в городе К. начиналась осень, сентябрь.

Дом стоял на границе между Кловом и Печерском, места здесь похожи на московские. Не на отдельные кварталы, а так, похожи. Какие-то куски как на Бронных, а рядом - как на Каширской вдоль трамвая. Впрочем, улицы и назывались тут Московская, Суворова, еще какие-то российские персонажи, Кутузовская зачем-то.

Температура воздуха и влажность были ровно такими, чтобы не вызывать ощущений на границе между человеком и его отсутствием, то есть этой границы теперь не было. А тогда у человека нет кожи, и он начинает распространяться повсюду. Увеличивается что ли, а осень начинается в К. как обычно - листья подсыхают; падают, подпрыгивают, катятся каштаны, их много; белый дым светится, розовеет, неоновый какой-то; повсюду клумбы и вазы с цветами - рыжими, алыми, фиолетовыми, синими, малиновыми, дым вот этот.

Люди-то не могут внятно ощутить, что они расползаются, распространяются в пространстве, это как-то само собой - они перестают держаться в пределах тела и, примерно как дым, плывут по-над улицами. Отчего слабеют: даже желания уже невозможны, там надо чувствовать тело, как его субъект, а они растворяются в воздухе и бессильнее, чем больные: размазываются, размываются в воздухе. Это явное счастье, и оно будет вечным, потому что его не добивались, а оно пришло само, по принадлежности, то есть - настоящее, которое, раз уж себя предъявило, уже не оставит.

Только его ощущает человек, которого фактически не стало. Потеряв компактность своего существования, ему кажется, что все его желания исполнены, то есть - это счастье потому, что не осталось уже ничего неудовлетворенного. У него не получается теперь хотеть, он, в сущности, стал газом. И все, что он тут может запомнить, так это лишь легкость, белый дым, запах высыхающих листьев: никаких тайных слов и смыслов: рассеивающийся дымом свет. Мог бы испугаться и сойти с ума, но в начале осени это позволено, откуда-то он знает, что сейчас - можно.

В другое время он пытается вывалиться, прорваться, что ли, продавиться как сквозь резину из любого возраста, обстоятельств, форматов куда-то к себе. Имея не столько представление о том, что должно быть, сколько просто желая избавиться от упаковки, ее навязчивости. Или будто бегает как по комнатам или улицам внутри своих лет, ищет какой-то угол, который на него похож больше, чем другие углы. Не хватает какого-то правильного воздуха, нужна щель, дыра, откуда он дует, куда можно улизнуть - не зная даже, что там в этой щели. А теперь она не ощущается - может и осталась где-то, но в нее не хочется, не затягивает в себя.

Человек становится точкой внутри себя самого, плавающего над городом: парит внутри себя, раскинувшемуся по всему городу, обозревая пределы своего счастья - всюду в городе спокойно и ничто не изменится никогда: еще даже не жгут листву и заморозки не сегодня.

Далее начинались сумерки: с земли граница между Печерском и Кловом тоже похожа на Москву, но уже не по прямому сходству, а просто в той же мере, как на любой город: отдельные участки, пятна какого-то-города-все-равно-какого-и-где. Здесь дома, улицы, переулки, деревья какие-то такие, что это просто город без имени: все равно где. Так что возвращаясь из воздуха в тело можно выбрать любой дом и все будет там хорошо, какой ни выбери. Неважно даже в какой стране, и даже - кем тем быть. А тут чисто, дома - и старые и новые равно приятны, даже длинная и широкая стена завода, по моде 70-х, плоская бетонно-стеклянная вдоль Московской ничего тут не портила. Сквер. Куски травы, чистой и не выжженной зноем, лампочки в кафе - окаймляющие навесы над кафе и рестораном, тоже чистых.

Дальше, от угла Московской и Суворова направо уходил Кловский спуск. Падающий уже непосредственно в Клов и, теперь, в сумерки. По мере снижения смеркалось все сильнее, улица была темноватой даже днем - узкая, спускающаяся и заворачивающая щель среди между деревьев, становилось темно, похоже, что к концу спуска сумерки уже закончатся зажженными фонарями уличного освещения. Тут тоже были вполне уместные места, чтобы разместиться, стягиваясь, конденсируясь постепенно в физическое тело: еще не втянувшись полностью в его границы, но уже их примерно ощущая.

Узвіз сворачивал к Мечникова, там заброшенная, частью снятая, частью - поросшая травой трамвайная линия, а на горе, в сторону больницы и Шовковичной, между домами есть отсутствующая на картах, но сохранившая таблички с названием улица Чекистская. Еще на Мечникова было метро, стройка метро, столь же безнадежная, как в Марьиной роще. На повороте к Мечникова банк «Правекс», их главное здание, судя по торжественности оформления прилегающего тротуара: у них был тщательный, даже по меркам города К., садовник. Алые и малиновые цветы светились, трава была безупречна, цветы пахли. Напротив цветника, по краю тротуара вдоль мягкого поворота стоял выводок елок - еще не очень высоких. Они в гирляндах, желтые небольшие электрические лампочки. Горели, будто в сентябре у них тут Новый год или какое-то предварительное Рождество. Лампочки видимо становились ярче - это темнели сумерки. Все это было страшно, как музыка для феи Драже. Точка хотела вписаться в суживающегося от прохлады человека, не получалось, только что всего было много, а теперь все это надо вмять в тело. Не получалось, ее выталкивало.

Стало понятным, что момент - на спуске что ли? - возвращения из воздуха в человека утерян, пропущен: где-то возле дисконтного магазина или аптеки, там отчего-то грызлись две приличные собаки, сеттер и фокстерьер, отвлекли. Момент упущен и уже не преодолеть барьер тошноты, неизбежной при возвращении. Упущен момент, когда следовало и еще было возможно превратиться в тень от дыма, как обычно. А теперь поздно, уже сбились какие-то настройки, не получится - и ты становишься никем, то есть тебя теперь не существует. Ты останешься в той самой щели, которую не замечал весь день.