Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

9.

В заведении было пусто. Кроме официанток, там находился только
один человек, сидевший за столиком и потягивающий кофе. Тезей
сел, и попросил меню. Пока он рассматривал блюда, думая, что выбрать,
человек подошел к нему, и спросил, может ли он составить ему компанию.
Тезей ответил утвердительно, и человек сел напротив него: «Вы
у нас первый посетитель, мы только открылись, я владелец этого
ресторана», – сказал он.

«Мне очень приятно быть вашим первым гостем», – вежливо отреагировал
Тезей, подумав: «К чему все это?».

Владелец ресторана, армянин лет под шестьдесят, начал советовать,
что ему попробовать, и назаказывал кучу всего: суши с салом, пельмени
с королевскими креветками, суп с акульими плавниками и проч. Тезей
решил, что ему придется расплатиться последними штанами, – все
это было ему не по карману. Но, будто прочитав его мысли, армянин
сказал: «И конечно, все это за счет заведения – такова традиция.
Вы тут первый гость». Тезей расслабился, и между ними потекла
спокойна беседа. Говорил по большей части хозяин суши-бара, а
гость ел. Армянин говорил с искренней ненавистью к владельцам
дорогих итальянских заведений, об их публике. Замешано там все
было, по его словам, на блядстве и кичливом самодовольстве. Но
прибыль у ресторанов для богатых была огромной.

«А у вас никогда не было идеи открыть что-то подобное?», – спросил
его Тезей, пригубив японского сливового вина тончайшего аромата.

«Почему же нет, была у меня такая мысль», – голос армянина стал
вдруг каким-то бесцветным. Он затянулся очередной сигаретой.

«Ну, так и что произошло, почему не открыли?», – спросил Тезей.
Все это мало его интересовало, но требовалось поддержать разговор.

«У меня рак легких, так что уже, наверное, не открою…», – тихо
произнес хозяин.

Тезей молчал. В таких случаях говорит только один – а второй только
слушает, речь приговоренного подобна последней воле висельника
– ее надлежит уважать.

«Все это так внезапно. Мои родители дожили до 90 лет, а я… Случайно
узнал полгода назад. Планы у меня были огромные… Теперь – все.
У меня много ресторанов, я богатый человек. Вон там, – тут он
кивнул в сторону, где стоял недостроенный дом, облицованный мрамором,
– я хотел сделать самый дорогой, самый модный, самый помпезный
ресторан в городе. Еще год назад там был обычный продуктовый магазин,
но я взял в аренду это место, и закрыл магазин. Старики, жители
местные, пожаловались властям, потому что и так негде продукты
купить. Ко мне приезжал префект округа, грозил, умолял, но уехал
ни с чем – я не согласился снова продуктовый открывать – я знаю,
как сделать успешный ресторан, а что такое магазин, не представляю.
Пусть магазины делает тот, кто знает, как их делать, и там, где
они прибыльны… Теперь, правда, там нет ни магазина, ни ресторана»,
– сказал грустный армянин.

«А социальная ответственность бизнеса?», – зачем-то брякнул Тезей.

Но владелец суши-бара словно не услышал его, посмотрел невидящими
глазами.

«Только сил нет теперь, и незачем. Уже год дом стоит недостроенный,
аренда кап-кап-кап, да это все равно. Я понял, что деньги не решают
ничего. Ничего. Я могу нанять лучшего врача, но он будет бессилен.
Знаешь, это страшно – я могу достать из кармана сто талантов,
или двести, или триста, и начать бегать по улице, – мне снится
иногда, что я так делаю, – предлагаю прохожим эти деньги, а они
шарахаются от меня…», – продолжал рассказывать хозяин.

«Может, вы хотя бы курить не будете?», – предложил Тезей, когда
рассказчик достал шестую или седьмую сигарету.

«Ты понимаешь, у меня не тот тип рака, который от табака – мне
так врачи сказали. Курить или не курить – не важно», – ответил
тот.

«Может, вам уехать куда-то? Например, в Новую Зеландию, или на
Алтай, – там это, говорят, лечат. Шаманы там разные живут. Раз
у вас есть деньги, это не будет проблемой…», – Тезей решил вселить
в обреченного хоть какую-то надежду, предложив цель. Но армянин
печально улыбнулся: «Я не верю в шаманов, а в Новой Зеландии у
меня сестра двоюродная, говорит, что там так скучно, что хоть
вешайся. За меня не волнуйся – пока живу. Я понимаю, что живу
с раком – но живу… Прощайте, молодой человек, удачи вам с Минотавром»,
– он встал, пожал Тезею руку и ушел на кухню через служебный проход,
оставив Тезея размышлять над услышанным.

10.

«Это все же странный город. Тут не живут, а доживают. Хорошо,
что у меня есть цель, – думал Тезей, – чем бы я был без Минотавра,
без Ариадны». Клубок все разматывался, и вел его к предназначенному.

Вдруг перед ним возник субъект, от которого пахло козлятиной.
Он был одет в ошметки, борота его клокотала, спускаясь на впалую
грудь. Его окружала свора собак разных мастей и размеров, столь
же обшарпанных, как и человек.

«Опа, – пастух. Значит, уже окраины», – подумал Тезей.

А субъект, всмотревшись в героя, произнес требовательно: «Дай
обол на опохмелку».

«Так ты не пастух?», – удивился Тезей.

«Нет, я служитель Бахуса», – гордо изрек тот.

«А-а, – бомж», – прояснил Тезей.

«Ну, в общем, да», – согласился служитель, скромно опустив голову.

Достав обол, Тезей спросил у бомжа: «А ты не боишься Минотавра?
Ведь люди спасаются от него за крепкими стенами своих домов, за
высотой своих заборов и хитростью замков…»

«Нет, не боюсь, раньше боялся, а теперь не боюсь. Он не любит
алкашню, потому что от нас воняет. Мне, по крайней мере, так кажется,
что я не в его вкусе», – ответствовал тот.

«Ну что же, Бахус в помощь», – Тезей собрался было тронуться в
путь, насытив свое любопытство, но бомж попался разговорчивый,
и так просто его не отпустил: «К тому ж у меня есть дом. Он, правда,
сделан из картонных коробок, но в остальном нормальный дом».

«Ага, и телевизор у тебя есть?», – сделав серьезный вид, спросил
Тезей.

«Есть, конечно. И холодильник. С водой только не очень, водопровода
нет, а до моря далеко, и мыться не часто удается».

«Странный ты бомж…», – задумчиво сказал герой.

«Да нет, обычный. Я сделал свой выбор. Я был раньше менеджером
по продажам, а потом мне все опротивело. У нас в жизни, возможно,
главные проблемы – скука и одиночество. Я хотел от них убежать.
Мне было скучно сидеть в конторе и заключать контракты, продавать
то, что сделали другие, к чему я не имею никакого отношения. Продавать
– это придуманное занятие, нужное, чтобы хоть как-то отвлечься
от скуки. На Крите сформировалось общество изобилия и пресыщения.
Люди выкидывают на помойку практически новые вещи. Или старые,
но все же пригодные. Все от скуки. Они занимают свое время, покупая
новые вещи. Мне было скучно, и я решил начать новую жизнь. На
новом посту.

Я собрал дом из картонных коробок, притащил туда мебель, телевизор,
микроволновку, аккумулятор для электричества. И стал жить, ни
от кого не завися. Как человек, в общем. Больше мне не грозили
опоздания на работу, угрозы срыва контрактов, вакуум офисного
бытия. Я решил, что тут больше гармонии, слитости с природой…»,
– погрузившись в воспоминания, бомж расцвел.

«Ну и что?», – нетерпеливо спросил Тезей.

«А ничего. Так же скучно, как и в офисе. Я понял, что от одиночества
никуда не деться, и свобода – такой же не-выход, как и несвобода.
У меня нет друзей, как не было их и раньше. В той жизни были люди,
с которыми можно поговорить о котировках акций, трендах, потрындеть
о новой любовнице или девке, которую выебал по пьяни в клубе,
о шмотках от Гуччи. Это все, конечно, безумно однообразно было,
но сейчас – так же скучно. Лабиринт – это пустота и скука. Как
писал Сартр, «ад – это другие». Лабиринт в этом смысле похож на
ад. Каждый тут не интересен остальным, и все с этим смирились.
Зато сейчас у меня есть мои собаки. Мы не говорим, потому что
понимаем друг друга без слов. Я добываю еду себе и им на помойках,
гамбургеры подлежат списанию через три часа после приготовления,
и их на свалках – горы… Общения только не хватает», – закончил
он.

Потом порылся в кармане, и достал целый талант: «Это тебе за тот
обол, который ты мне дал, спасибо и за разговор, с этим у меня
дефицит – местные даже и слушать бы не стали, они выключаются
как роботы при перегреве, если их начнешь грузить экзистенциализмом».

Тезей нуждался в деньгах, и не отказался от дара нищего: «Так
ты, значит, философ?», – спросил он бомжа.

– Да брось ты, просто философский факультет окончил.

– Как же это с философского – и в сейлз-менеджеры?

– А как иначе? Путь к мудрости извилист и тернист. Но спеши же,
клубок не бесконечен.

Тезей пожал ему руку, и зашагал далее, а бездельник, окруженный
собачей сворой, уселся на нижней ступеньке сводчатой лестницы,
ведущей к дверям крупного городского банка. Он достал из котомки
бутыль вина семидесятилетней выдержки и сделал долгий глоток,
а потом поставил перед собой табличку: «Помогите на корм для животных».
Кто-то из редких прохожих скупо кидал ему по оболу.

Бездельник не рассказал Тезею всю свою историю. Это требовало
времени, которого было хоть отбавляй у нищего, но не было у героя.
Скука – удел эпохи, все с этим живут. Чтобы повернуть свою жизнь
на 360 градусов, требовалось нечто большее, чем просто переполнение
скукой. Для этого нужна некая толика иррационального безумия.

Когда он был менеджером, то часто опаздывал. Не умопомрачительно,
не на полтора часа, но минут на пятнадцать – двадцать, как правило.
«Ведь это бывает – ты начинаешь собираться тогда, когда уже пора
выходить», – говорил он сам себе, как бы оправдываясь за собственные
недостатки.

Причины опозданий бывают разные. У всех они свои. И каждый при
этом живет как часы. Можно опаздывать, противясь предстоящему.
Задерживаться в здесь и сейчас, не желая попасть в там и тогда.
Так живут часы с кукушкой, у которой проржавел от приморской сырости
механизм, и ржавчина проела какую-то деталь внутри. Можно жить
не в ладах со здесь, думая, что опаздываешь на 5 минут, а опаздывая
на пятнадцать. Эта жизнь больших напольных часов, которые застряли
в вечности, забыв, что жизнь – рядом. Надо только захотеть ее
потрогать, и вот она. Кто-то свято верит, что он является наручными
часами, подчиненными ритму чего-то большего. За этим ритмом не
поспеть, сколь ни выбивайся изо всех своих механических сил –
просто законы физики и несовершенство техники создают порядочную
аритмию с природным временем. «Об этом можно говорить долго, наверное.
Хотя «долго» – странная вещь…», – лопотал сам с собой пьяный бомж,
вспоминая прежнего себя.

Началось все с мелочей. Ему было непросто, например, готовить
себе еду, которая постоянно пригорала, либо получалась неготовой.
Но жить по закону маятника, упрятанного в маленькие настенные
ходики, он не захотел. Решив упростить жизнь на кухне, готовя
по песочным часам, он купил себе целый набор, начиная от крохотных
пятиминутных и заканчивая часовыми. Позже он купит и другие, еще
большие часы.

Готовить и в правду стало проще – теперь у него ничего не пригорало,
чайник на плите не выкипал, пирожные в духовке были всегда румяными.
Он ориентировался на песочный поток в часах, и ему было легко
понимать, что происходит.

А потом что-то стало меняться в жизни. Вернее, в ее ощущении.
Стало не так тягостно сидеть на скучной работе, потому что, оставленные
дома, тем не менее, они были у него перед глазами – песок утекал
не только в этих стеклянных колбах, но и в нем, через него. Каждая
из колб была незримо соединена с другими и с их владельцем. Все
они отсчитывали разные времена, но утекающие из разных колб песчинки
создавали настоящий поток песка. Поток смывал его целиком – пятиминутный
песок смывал мелкие дела и быстрые телодвижения (дойти от кухни
до комнаты, от комнаты до туалета), часовой песок уносил более
серьезные мероприятия – вроде занятий любовью со случайными подругами,
просмотра кино или похода в магазин.

Часы, которые отмеряли день (самые большие) казались ему сначала
наименее важными, поскольку день – это не темная и светлая половины,
которые следуют за еще одними такими же, а большой резервуар,
куда можно вместить как тысячу брошек и брошюр, так и большое
пузатое ничего.

Однажды он заметил, что потеряли значение пятиминутные часы, передав
свою власть более крупным, трехчасовым. Еще спустя какое-то время
им завладели суточные часы. Властвовать начал день – убегающий,
уползающий, рассыпающийся по песочному внутри стекла полу новым
слоем, коническим растущим сталагмитом. День приобрел вид законченного.
«Какая все же разница, – подумал он, – между жизнью по стрелке
на руке, и по стеклянной колбе с сыпучей взвесью!».

Жизнь изменила свой ход. Прежние рывки и тянущее нетерпение сменились
апатичным наблюдением за песчинками. Окружающие иногда спрашивали
его: «Как дела?», или еще более раздражающее: «Чем занимаешься?».
Такие вопросы раньше ставили его в тупик, а теперь он просто перестал
отвечать, или говорил: «Дела идут», «Занимаюсь созерцанием». Чудак
у окружающих не вызывал обычно интереса. Проявлялись только одинокие
молодые женщины, которые видели в этом заигрывание, и реагировали
в рамках почти писанных правил. Какая-нибудь из таких кокетливо
спрашивала: «И что же ты созерцаешь?». Он отвечал: «Перемену мест
слагаемых». Больше вопросов, как правило, не возникало. Он не
подчинялся правилам, и был безумен.

Но, в самом деле, как объяснить человеку, что у тебя внутри песочные
часы? Как ему объяснить, что вне тебя – тоже песочные часы? Все
это тайна.

Так могло бы течь до самого конца, но в один момент мышка хвостиком
махнула, и часы были разбиты. Стекло, разлетевшееся по полу, покрыл
ухнувший песок, звон был слышен, наверное, только в первый миг,
поскольку звук задушила сыпучая масса, разлившаяся волной, заполняя
пространство в меру давления напирающих сзади, подчиняясь законам
всемирного тяготения и заполнения пустот сообразно количеству
вещества. Его в тот момент не было дома. Минотавр занимался не
только убийствами, он совершал и такое. Шалил по мелочам.

В тот день возвратившись с работы, он увидел, что дверь в дом
выбита, а перед ней лежит огромная коровья лепешка. Знак Минотавра
внушал трепет и благоговение. Он вошел в свой дом, еще не понимая,
что же будет там. Возможно, что гибель. Но дом был пуст, покинут
Минотавром. Он увидел комнату, где хранились часы. Тот, кто был
здесь, кидал легкие часы об стену, тяжелые, стоявшие на полу,
пинал ногами, а потом топтал осколки. «Вот и все, что было», –
думал он. Минутная и часовая стрелка, запылившееся стекло циферблата
остановленных когда-то часов, тяжелые удары колокола.

Он осел тряпичной куклой на пол в разграбленном храме, рядом с
разграбленным алтарем. Голова его безвольно легла на плечо. Пустой
дом, пустой мир. «Все законы сработали», -блуждалось в его голове.
Но сработали даже те законы, о которых он и не подозревал. Все,
что осталось в мире – тяжелый язык, неповоротливая структура стиля
и оборотов, которые можно почувствовать и понять, но ничто не
даст их подчинить. «Никакого сюжета более не предположено», –
сказал он себе, и вышел из дома, чтобы стать другим.

(Окончание следует)