Жизнь как есть

Евгений Лукин. На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД. Сборник документальных очерков и статей. Издание второе, дополненное. Санкт-Петербург, 2022.

© Лукин Е.В., текст. 2022

Кони ржали за Сулою – неслись на лихих скакунах деникинские кавалеристы, врывались в Ромны, шашками рубали убегающих комиссаров. Бравый полковник, меряя шагами залу, отдавал приказ по-суворовски четко и твердо:    

– Первое. Опять жиды помогали красным, поймаю – повешу. Второе. Оружие, упряжь, лошадей и имущество, брошенное большевиками – немедленно доставить в штаб полка. За утайку взгрею. Третье. Оставшимся красноармейцам явиться ко мне. Наказания не будет. Четвертое. Магазины открыть немедленно.    

Торговцы не смели ослушаться: боялись погромов. Исаак Глейзер, владелец обувной лавки с Коржевской улицы, смотрел на проходящих мимо деникинцев и истово молился. Особливо опасался за своего семнадцатилетнего сына, выпускника Роменской гимназии: ведь «не было дня без убийств и грабежей» [1]. А Мирон, наблюдая издевательства, грезил о далекой Палестине, вдохновлялся сионистскими речами Жаботинского и талдычил Пятикнижие.     

Как только красные отбили Ромны, Мирон Глейзер сразу же записался в Чрезвычайку: про свои юношеские грезы забыл, ибо «все это было крайне туманно и суждения о сионизме оправдывались воображениями заманчивой поездки в Палестину» [1]. Так: от грез мало толку, а наш гимназист по характеру был гешефтмахером – у него в роду не случайно одни барышники водились. Отец, к месту сказать, исповедовал иудаизм, сочетая его с железной хваткой и торгашеской бессовестностью. Не знаю, делил ли юный Глейзер окружающих на людей и нелюдей, но то, что считал себя чуть ли не пупом земли – это точно.

Чекист Мирон Мигберт (Глейзер). Фотография 1930-х годов.

Да вот беда: в Роменской Чека его таковым, видимо, не считали, держали на побегушках. Посему отправился Мирон на фронт добровольцем, но, естественно, до него не доехал: по пути «был задержан» Полтавским губкомом партии и направлен в Военно-политическую школу. Пока дрались красные и белые, слушал лекции и, как писал позднее в автобиографии, «идейно перерождался» из сиониста в коммуниста.    

К лету 1920 года окончательно прозрел, получил желанный партбилет и строгий приказ: немедленно следовать к месту службы – в Особый отдел 13 армии. Уезжал из Полтавы бывший курсант Глейзер, а на Юго-Западный фронт прибыл молодой чекист Мигберт: в дороге подумал, что не худо бы сменить фамилию «ради конспирации». И сделал это не напрасно: ходить в атаки ему не пришлось, зато не раз допрашивал с пристрасткой золотопогонных пленников.    

Когда же кавалерийский корпус перебрасывался из Мелитополя под Гомель для разгрома белополяков, решил Мигберт судьбу дважды не испытывать: во время переправы через Днепр заболел и остался на излечение в Александровске. Тут его из Чека уволили да из партии исключили, несмотря на то, что изворачивался как мог: я совершенно больной, мой бедный папа на днях скончался и т. п. Исаак Глейзер действительно отошел в лучший мир, но спустя два года.    

Уже после смерти отца, в 1923 году появился Мирон в Крыму: элегантное пальто, интеллигентная бородка, роговые очки, тросточка с медной набалдашкой – ну чистый нэпман! На деле – вчерашний агент Витебского губфинотдела. Братья Кисельгоф, знакомые по Витебску, провели «нэпмана» в чекистскую столовую: у сотрудников от удивления глаза на лоб повылазили – откуда этот чудик? А чудик, заискивая перед распоследним караульным («не хотите ли хороших папирос?»), изо всех сил старался произвести выгодное впечатление и вновь устроиться на работу в ГПУ. Удалось таки: секретный сотрудник Мигберт получил кличку «Малаец» и должность счетовода в Севастопольском порту.    

Крым тогда еще белогвардеился: чудом уцелевшие врангелевские офицеры оружия не сложили – то пороховой погреб взорвут, то судно захватят.  Однажды на пароход «Утриш» сели девять мужчин в гепеушной форме и одна дама с ребенком. В море, на траверзе Таррханхуты, «чекисты», угрожая револьверами, приказали экипажу взять курс на Варну и поднять русский флаг. Капитан Верецкий подчинился требованию, и беглецы высадились на болгарский берег. Оказалось, что дерзкий побег организовал, как писали в газетах, «известный белобандит» де Тиллот. А через год бывший юнкер Рафальский с товарищами попытался угнать пароход «Ермак», но в последний момент был схвачен ГПУ. Не повезло юнкеру: вместо триумфальной арки в Париже увидел ворота советского концлагеря – они захлопнулись за обреченным навсегда.    

Как раз Мирону и поручалось выслеживать таких вот отчаянных рафальских. «После некоторого опыта оморячивания» начал сексотствовать. Однако сослуживцы заметили: «в работе временами бывает ленив, требует соответствующего нажима, проявляет материальную заинтересованность». И турнули «Малайца» из ГПУ: даже приятель Яков Беленький не смог защитить...    

«Будучи почти безграмотным, я до 1919 года прямого участия в Октябрьской революции не принимал» [2], – рассказывал о себе сей сын сапожника, сыгравший не последнюю роль в судьбе нашего героя. Зато потом, когда над Екатеринославом взвился красный флаг, принял Беленький в революции самое что ни на есть прямое участие – стал чекистом. Но, поскольку действительно был туповат, то больше двух месяцев нигде не задерживался: отовсюду его гнали «за невозможностью дальнейшего использования». 

Чекист Иван Апетер. Фотография 1920-х годов

Кочуя из Бердянска в Винницу, из Севастополя в Керчь и обратно, намозолил глаза начальству: сам председатель Крымского ГПУ Иван Апетер сосватал его во вторую столицу. Здесь, выслужившись, возглавил паспортный отдел Ленинграда и области. Правда, занимался Беленький не столько пропиской, сколько выискиванием в картотеках фамилий дворян, офицеров и прочих «социально опасных элементов»: за год с небольшим выселил в Тмутаракань 60 тысяч, а 12 тысяч отправил за колючую проволоку. Освободившуюся жилплощадь захватывал веселый народ из дальних городков и местечек. Про себя Беленький тоже не забыл – подыскал роскошную квартиру, а старую передал прикатившему с юга Мигберту. Его же и в Ленинградское ГПУ порекомендовал: знаю, мол, как хорошего работника еще со времен покоренья Крыма. 

Чекист Яков Беленький. Фотография 1930-х годов.

Мирон к интеллектуалу Домбровскому в подчинение попал – человеку неискреннему, с хитрецой, о котором еще в 1921 году знаменитый чекист Яков Петерс отзывался: «дает возможность приютиться вокруг себя разным проходимцам» [3]. Это про него стишок сочинили:   

Вячеслав Ромуальдович не только с писателем Маршаком коньяк пивал, но и с композитором Шостаковичем на фортепьяно в четыре руки игрывал. А гостеприимная хозяйка кабинета приглашала молодых литераторов – Даниила Хармса, Николая Заболоцкого, Александра Введенского, Евгения Шварца, Николая Олейникова. Последний такие строчки ей посвятил:   

(Бедный Олейников и подумать не мог, что в 1937 году ему расстрельную «квитанцию»Перельмутр выдаст, а потомок героя Парижской коммуны Домбровский, командуя областным управлением НКВД, наведет страх и трепет на тверскую землю.)    

Чекист Вячеслав Домбровский. Фотография 1930-х годов.

Занимаясь музыкой и бражней, Вячеслав Ромуальдович не забывал между делом «сражаться» с заграничным «Братством Русской Правды», боевые знамена которого освящали белый атаман Краснов и писатель Амфитеатров. В своих листовках «братья» призывали: «Дьявольская власть красным кнутом решила выбить из нас Христову веру. Закрывают храмы, жгут святые иконы, запрещают божественные службы. Хотят сделать из народа тупой, бессознательный скот без Бога, без чести и без совести. Хотят убить в нас Русскую душу. Не быть тому! Вставай, кто в Бога верует! Кровью и огнем покажем комиссарам: жива Русская душа и мы, христиане, сатане не подданные» [4].    

Через пограничную речку Сестру тайно переправлялись эти листовки и доставлялись доктору Улановскому – единственному «брату» в Питере. Когда-то он, приглашенный комендантом Петропавловской крепости, врачевал арестованных царских министров, а за ними – министров Временного правительства. Теперь же, став глубоким стариком, принимал у себя на дому ночных гостей с той стороны да писал на досуге антисемитские стихи, которые печатались в эмигрантских газетах под псевдонимом Макар Прозревший.

Гадкого стихотворца Мигберт выследил: потребовал арестовать. Остановился «черный воронок» у дома № 36 на Загородном проспекте, да было уж поздно – старик скончался с «братской» клятвой на устах: «Коммунизм умрет, Россия не умрет!» Мирон со злости ограбил плачущую вдовушку – забрал последнее: дамские часы фирмы «Леврет», дамский браслет с розовым камнем, запонки с бирюзой, золотые монеты царской чеканки. А листовок так и не нашел! 

Мигберт тогда решил почином и сметкой блеснуть. Уговорил двух мальчишек-краснофлотцев стать разведчиками, перебросил их в Финляндию с заданием: внедриться в «Братство». Но ни денег, ни явок не дал. Пока вдохновенно расписывал перед начальством успехи «операции», бедняги безработничали, чуть с голодухи не померли, а спустя полтора года, намаявшись, пришли в наше посольство: мы – советские разведчики, спасите! Ну, им ответили, конечно, что знать про них не знают. Так и сгинули за кордоном...    

К тому времени уже числился Мигберт первоклассным гешефтмахером: чужая жизнь у него как бы разменной монетой была. К примеру, предложил как-то доктору Бритневу помочь советской контрразведке одолеть английскую. Тот простодушно согласился, поскольку был судовым врачом, плавал к туманному Альбиону и встречался там с родственниками. Мигберт сначала поручил доктору «тайно» сообщить британцам о знаменитом физиологе Павлове (Иван Петрович в ту глухую пору не боялся публично ругать тиранию на чем свет стоит), а затем застражил. И, расследуя дело, о своем поручении умолчал. Вот и получилось: Бритнев расстрелян как «английский шпион», а Мигберт награжден пистолетом Коровина и повышен в должности.    

Впрочем, желая оначалиться, наш гешефтмахер гадил и своим товарищам. Опер Паукер (его брат был высокопоставленным чекистом, близким к самому Ягоде, и посему Мигберт однажды шепнул на ушко сослуживцу: «Я надеюсь, что он нам с вами поможет сделать карьеру?», но получил отлуп) жаловался: «Мигберт украл с моего стола секретные сводки, когда я на минутку вышел. Он сводки смял в руке, подбросил около дверей начальника. Потом сводки “нашел”, зашел к начальнику и доложил. Я был вызван и в присутствии Мигберта получил соответствующее внушение, причем Мигберт, не стесняясь меня, заявил начальнику дословно: “Видите, я только один защищаю интересы органа, все они делают, что хотят, а вы меня держите только уполномоченным”» [5].

Чекист Карл Паукер. Фотография 1930-х годов.

Да что кража! – мелочь, ерунда. Мирон Исаакович не одного честного чекиста на тот свет отправил – лишь бы выслужиться. По этому поводу старый большевик, опытнейший разведчик Фортунатов с горькой усмешкой говорил: «Мигберт и Шапиро из национальных побуждений задались целью погубить всех русских сотрудников» [6]. Сам Фортунатов тоже получил пулю в затылок за то, что раскопал бритневскую историю и попытался восстановить справедливость.    

А гешефтмахеру хоть бы что: ему ведь и начальник отдела Перельмутр, и первый заместитель начальника Управления Шапиро-Дайховский благоволил. А уж как подхалимничал перед ними, рассказывали былицы: одному тульское ружье купил, другому радиолу подарил, а третьему, из Москвы – актрису на ночь подложил. Еще предлагал: не хотите ли мебель красного дерева? отрез заграничного сукна? экспортной водки? Враз мог достать: в мигбертовской квартире по вечерам услаждали слух фокстротами надменные торгаши, верткие пижоны да шикарные крали.    

Знали обо всем сослуживцы и надеялись: «Партия и ГПУ – это озеро Байкал, оно трупы не держит, придет время, и смердящий труп Мигберта будет выброшен из партийных и чекистских рядов» [7]. Увы: так умел пустить пыль в глаза, так красиво преподнести себя, что наверху только оокали: о-о, Мигберт! И жил, как у Христа за пазухой.    

В 1934 году, когда прогремел выстрел в Смольном, когда волокли по коридорам Большого дома убийцу Кирова, а он кричал: «Я Желябов, мама! Я Желябов!», когда дюже понравилась Сталину версия сумасшедшей сексотки Марии Волковой о существовании в Ленинграде контрреволюционной организации «Зеленая лампа», когда сопровождавший вождя Яков Агранов сажал за решетку одного за другим сотрудников 2 отделения Особого отдела, куда ранее поступило на проверку волковское письмо – начальник этого злополучного отделения Мигберт, свалив всю «вину» на своего заместителя Мечислава Бальцевича (расстрелян), умудрился остаться целым и невредимым, как в сказке. С чего бы такая поблажка?    

А ведь никогда Мирон Исаакович не был фанатичным коммунистом. Наоборот, от партийных поручений и собраний с молитвенным пением «Интернационала» отлынивал, коммунистической талмудистикой одурачивал лишь «штопоров» (тогдашнее прозвище работяг, взятых «от станка» в органы госбезопасности), а обычно махал рукой: «Что мне там партия, мне нужна только работа по ГПУ» [5]. Чекисты говаривали, что Мигберт «так же близко стоит к партии, как земля к небу». Значит, не созидательная идея «всеобщего счастья» привораживала его, а, видать, какая-то другая.    

Вот и в 1937 году, когда яростно истреблялся многочисленный народ, иезуитствовал Мигберт с охоткой и удовольствием. Будучи уже начальником X отдела УНКВД ЛО, придумал и создал специальную «бригаду смерти», куда призвал подручных своих: Якова Меклера по кличке «мясник», Дмитрия Фигура по кличке «Пушкин» да Владимира Давыдова без всякой клички. Трудились дружно, творя неописуемые зверства.    

Мирон Исаакович самолично из телефонных справочников выписывал приглянувшиеся фамилии жертв, Фигур сочинял для них ахинейские шпионские истории, пыточник Меклер кулачищами заставлял невинных соглашаться с фигуровскими выдумками, а Давыдов расписывался в протоколах допросов и мрачно шутил: «жизнь в СССР идет как в автобусе: одни сидят, а другие трясутся» [8]. Вкалывали по-стахановски. За ударный труд Мигберт каждому воздал: Меклер поплыл на ледоколе «Ермак» – не столько за папанинцами, сколько за орденом, Фигур теплое местечко в аппарате Лазаря Кагановича получил, ну а Давыдов за свои мрачные шутки – 10 лет концлагерей, где и умер.    

А сам Мирон Исаакович вокруг начальства, как лисица, кругами ходил –возблагодарения дожидался. Свершилось: позвонили из первопрестольной, сказали, что быть вскоре Мигберту заместителем начальника Саратовского УНКВД. На радостях с женой развелся, сына бросил – зачем такая обуза в новой жизни.    

Темной ночью мчался поезд в Москву, увозил нашего героя в неизвестную даль, а там ждали его не райские кущи, а нары на Лубянке, суд скорый, яма черная, потому что был он, гешефтмахер, такой же разменной монетой в чужих руках, как и тысячи его жертв.

 «Гешефтмахер»: