Жизнь как есть

 

Худой, как штырь Костя (имя выяснилось потом) плакал, а лысый, крепкий дядька (фамилия стёрлась), стоя над ним, говорил: Ну ты успокойся!

Меня вводит в палату больницы медбрат, я оказался здесь с подозрением на аппендицит, хотя, пока везла неотложка, боль унялась, и теперь, оказавшись начинкой Склифа, заняв кровать, с интересом гляжу в окно.

Вид открывающийся не видан прежде: слоистые крыши огромного московского каменного торта поднимаются в замирающие сумерками небеса.

Дед, лежащий напротив, очевидно испускает в пространство лучи властности, и, говоря по телефону с женой, обстоятельно объясняет: Свитер возьми из тех, что для рыбалки. Рядом с удочками он и прочими принадлежностями.

Костя успокаивается: вернее – успокаивает молодой врач: молодой, самоуверенный, твёрдый, явно рассчитывающий на карьеру.

В общем, мной особенно никто не занимается: чепуха, мол, ничего не подтвердится.

Выясняю, где курить, и, после странствия по коридорам и спуска на лифте, выхожу в аккуратный парк при больнице.

Листва виньетками кроет асфальт и туго оформленные каштаны напоминают сердца каких-то существ.

Высится голубое здание, почему-то становится ясно: там морг, а церковь маленькая, кремового цвета, закрыта…

 Так положено по вечернему времени, хотя, мнится, надо б было наоборот – вечер-ночь – наихудшее время для болящих… душою.

Но здесь – телесные недуги.

 

…мы пили тогда в одной из комнат общаги, занятой под библиотеку, я только устроился туда, пахло затхлостью и плесенью, мы со Светкой возились на так называемой массовой выдаче: студентам – учебники.

Громоздили комплекты, и мелькавшие названия – типа: Политэкономия социализма, точно высекали искры смеха.

Пыльно, оконца веками не очищались, и двор, что открывался, уродлив: помойки да гаражи.

Дотлевали советские годы.

 Потом, когда комплекты и студенты закончились, пришёл Шереметьев, друг, с Пурышевым, оба притащили рябину на коньяке и вина, и я, только вступивший после школы в алкогольные дебри, чувствовал, как яд счастья прожигает нутро: раньше составленное из книг: ибо, книжный ребёнок, впервые, попав на эту службу, в библиотеку, причастился молодёжной гулянке.

В туалете что-то ухало, будто там поселился филин, Шереметьев мастерски травил анекдоты, а Пурышев, играя масляными глазками, присматривался ко Светке…

 

Памяти не запретишь работать на старых оборотах, и воспоминание, прокрутившись быстрее, чем закончится сигарета, упирается в конкретику, где – надо подниматься в палату.

Там – Костя и старик обсуждают поездки, и старик, также властно, как некогда отдавал приказы, рассказывает о сочной прелести Рима и турецких своих каникулах.

 Я занимаю место у окна.

Белый голубь мелькает клочком метели.

Уйти в сон?

Всегдашние проблемы с засыпанием здесь усилятся…

Утром – анализы, перемещения по этажам, больничная скука, хождение по сквозным коридорам.

Читая биографии выдающихся гастроэнтерологов, думаю непроизвольно: никто, кроме профессионального мира, не знает их, столько свечей зажёгших для человечества, но все знают пустых шутов эстрады, не сделавших ничего.

 Курить от скуки: движение замедляя, спускаясь в парк, который – раскрыт рядом ракурсов в город, можно выйти.

 Зашёл в церковь, стоял, стараясь впитать нечто.

Воспоминания, подсовывая то это, то иное, работали, как всегда, перепутывая волокна свои с молитвой…

Меня выпустят через день.

Костя, куривший внизу, как я, перемещён в другую палату.

-Ну как? – подошёл.

-А никак. Не могут диагноз поставить.

Не зная, что сказать, ляпаешь: А у меня зажигалка сдохла.

-Держи. – Протягивает.

-А ты?

-У меня ещё есть. Запасся. Я уж тут шестнадцать дней торчу…

 

Нитки воспоминаний всё объединяют в целостность, и то, что больница была десять лет назад, не отменяет ощущения: вчера…

Вчера: малышу было два, когда я попал, как раз день рожденья, писал эсэмэс: Телом в больнице, душою с вами…

Тоска по малышу, ведь мальчишке сегодня одиннадцать.

Хочется снова гулять с ним, крохой, носить на шее, читать ему…

Хочется вернуть время, а оно, стремительное, уносится туда, где тебя нет: как нет уже мамы, во что никак не поверить…

 

Приговорён к себе – робок и не смел, и всегда был таким; в классе, вызванный к доске, стоял и мычал чего-то…

На всех почти уроках…

Еле переползая из класса в класс, как-то дотянул до последнего, и, не представляя, что делать в жизни, устроился дворником; в армию не взяли – плоскостопие.

 

Следующий кадр: хозяин фирмы, круто работающей, жёсткой, торгово-закупочный, не считая теневую сторону; хозяин – со ртом – волевой складкой, и другим быть не может; широко расправлены плечи, волен, хозяин жизни.

 

Дворник – сметающий листву, он мычит нечто, бормочет себе под нос, песенку напевает, а она – без слов.

Он напевает её, она – его проживает, и, сметая листву, словно замирает, увидев какие-то странные мерцания.

Всегда один, родители умерли рано, в голове – вялая коровья каша, и вдруг: вспыхнуло – синее, острое, посыпались звёзды.

 Он упал.

В себя…

 

Он очнулся в больнице: кто-то позаботился, но ничего страшного не было, однако – на вопросы отвечал жёстко, чётко, не узнавая своего голоса.

 И, когда вернулся в дворницкую, глянул на себя в осколок зеркала, не понял, как это он, единый волевой напор, мог быть дворником.

Поднялся к себе в квартиру, жил в этом же доме, и круто взялся переустраивать жизнь.

Так круто, что и не предполагал, будучи дворником.

-Да не был я никаким дворником.

Охранник – ведь крепок, квадратен.

Ловкая комбинация непредставимости: и – замфирмы…

Зам директора.

В нём словно жило всё, и, выстраивая схемы, интригуя, виртуозно умея договариваться, уже наверху, сместил просто благодетеля, директора.

Сам стал им.

Как так?

 

А надо спросить у того – мерцающего, синего, с падучими звёздами.

Много шуток в жизни – почему судьба счастливо не пошутит со мной?

 

 

Шёл в столовую, в положенный час, и, напевая песенку Окуджавы, вернее – пластинка крутилась в мозгу, чувствовал, насколько сам катастрофически одинок, насколько жизнь его пуста, и никогда не сложится…

Нежный, восемнадцатилетний, переживший в школе тяжелейший пубертатный криз, родители убеждены, что не сможет натурализоваться в социуме; вот, устроенный на работу в Политехнический музей, в пыльную бездну книгохранилища, идёт на обед, элегичностью перевитый, книжный, мечтавший писать…

Тушистая дама в возрасте, в дорогих нарядах и с хорошими духами: заведующая.

А завсектором – непосредственная начальница – кругленькая шустрая бабушка.

И ещё не разговорился молодой человек сей с Наташей Кугановой: с которой будут читать стихи друг другу, уединившись в каком-нибудь из углов обширного подземного помещения…

 

Подземного.

Сорок лет спустя, пожилой и седобородый, много печатающийся литератор, не снискавший славы, идёт утром за водкой, вкуса которой не представлял тогда, и ловит себя на том, что напевает песенку Окуджавы.

Пластинка вращается.

Ту же?

Маму потеряв несколько лет назад, не может привыкнуть к щемящей пустоте, и, всю жизнь провозившись со словами, не знает, как выразить эту боль; давно женат, поздний любимый мальчишка, но на даче сейчас с женой, а он… будет пить один, лентами прокручивая в голове былое.

Столько было!

Но – пластинка крутится, и он напевает добрую чистую песенку Окуджавы.

Ничего не меняется?

 

 

Лиловый лоск фиолетового лица – негр за кассой Магнита воспринимается вариантом… скорее забавным, нежели требующим внимания.

Тем не менее, он, отпуская дядьке – высокому и с явно вышлифованным возрастом лицом – вино, манго, сыр, шоколад – спрашивает у него паспорт.

-Зачем? – резко, зигзаг вопроса, интересуется тот…

-Штрафы у нас, - говорит, точно смущённый, негр…

-Мужик! – продолжая зигзаг вопроса, отвечает, - мне 46 лет, неужели не видно?

Очередь заводится.

-Цветочек, ты что? – толстая, бесформенная тётка с лицом, также бесформенно продолжающим тело, вступает. – Видно ж, сколько ему…

-А мы… штрафы…

Светлеют ладони.

Откуда он тут?

Я, стоя за мужиком, и покупая всего чекушку, думаю, неужель и у меня, почти шестидесятилетнего, спросит?

Негр, разобравшись с дядькой, отпустив его, ничего у меня не спрашивает, и, выкатившись по ступенькам, обойдя здание, погружаюсь во дворы, думая…

Ни о чём не хочу: отвинчивая крышку, впуская в себя глоток яда, мечтая о полётах…

Онтология одиночества подразумевает это: парящие в метафизических небесах роскошно-замшелые мосты, сияние лестниц, которыми сходишь к сиянию византийских львов, установленных пред лестницей, ведущей ко дворцу василевса…

Ты где?

Очувствуйся, малость! Как говорила Матрёна.

Удавить которую мало…

Я здесь.

Онтология одиночества во мне.

Смерть мамы запечатала квадратом в себе: не разорвать квадрат, как не расставались с мамой 54 года.

Не правильно.

Не сумел вовремя сепарироваться.

Отца похоронили рано.

Онтология одиночества союзна с этими парящими над световой бездной мостами…

…старуха идёт навстречу: нет! Бабушка! Благообразная, тиха и седа, еле передвигается в недрах первого дня лета.

Как радовало в детстве!

Сколько свободы открывало сияниями…

К шестидесяти подкатывая, внимательнее приглядываешься к старикам, и то, как видел один раз, как мужик за кассой – явно шпановато-сидельного вида – подарил бабушке корзину еды, не взяв денег, внушает оптимизм.

Розовый шар взлетает: но небесная ветка – острая, как молния, ожидает там…

Не знаешь где.

В себе – вещь заключена, и слова выбора не даст она.

Просто игра.

Игра одиночества в тебе, как на органных стволах: тяжёлая игра…

Смерть – одиночество?

Или выход в свет?

Потихоньку отпивая из горлышка плоской фляжки, вспоминаешь все меты и архитектуру, нумизматику и поэзию одиночества, все квадраты его: корень зол, как хрен, шары и дуги, полудужья, привет, масонский циркуль, и игру, игру, игру…

 

 

Плоско, так аккуратно вырезанные возлежат кувшинки на воде – что удивило?

То, что это Москва-река: раз глядишь с моста около Киевского вокзала, никогда не думал, что они бытуют тут…

Глядишь, печёт, город движется, огромен, а река желтеет оливково, замедленная, важная…

Игра?

Нет, жизнь вершится всерьёз, в домах, наполненных муравьино, так – что муравьям нет ничего важнее: встреч, разлук, ссор, еды, бессонницы, сна, сочинительства…

Это – редко…

 Просто мальчишка утром написал в телеграмме, когда встречать, перепутав время, и пожилой отец, приехав раньше, вышел – двигая его, время, осторожно…

 Фонтан ликовал, переливался на солнце тугими струями, как гроздьями.

Фонтан ликовал, малыши склонялись к воде, близко, можно тронуть – живая такая, переливается…

 Был таким же – малыш: теперь одиннадцатилетний, проводящий выходные с мамой на даче, под Калугой, куда редко ездит отец…

С моста сойти – вспоминая: набережная Шевченко, марочные и нумизматические спекулянты, собиравшиеся возле.

Громада СССР.

 Союз казался вечным: страсть к монетам овладела рано, в детстве, и отец, стимулировавший любые увлечения сына, искал дорожки приобретений.

В том числе здесь.

Марки тоже влекли: распахивались толстые альбомы, даря весь мир.

Нет, не бывает бесплатно.

Потом – ездил один, и теперь, силясь вспомнить, где это было, глядит пожилой человек из скверика – в то пространство, будто в былое, вспоминая кувшинки.

 Причудливо всё мешается, ткётся орнамент судьбы, никуда от неё не деться, как ни тщись…

 Фонтаны ликуют здорово.

Площадь перед вокзалом полна: люди, представленные разнообразно: кто-то сидит, куря, кто-то пиво пьёт.

Инвалид ковыляет навстречу.

Пожилой человек, точно выводя формулу жизни, вслушивается в мелодии бытия, не зная, как и что пригодится в дальнейшем…

 

 

 

С фамилией Парадоксов интересно существовать…

Парамонов, Зверев, а он…

Интересовался у родителей, как и откуда такая фамилия?

Отшучивались, отсмеивались, тогда решил, что необходимо стать философом, чтоб оправдать фамилию…

 Раскол сознания играет светом.

Или нет?

Как организуются парадоксы?

Спросите у Парадоксова…

Выйдя пройтись, минуя ликование воробьиное в кустах, пытаешься изобрести непонятного человека с невозможной фамилией…

Представь лицо его: нос, крупно рассекающий, словно разваливающий лицо на ломти, низок лоб, наезжает на брови…

 Человек, остро составленный из углов: поскольку ты сам, изобретающий такого, мягок – сущностно и субстанционально.

 Иной парадокс усвоить чрезвычайно сложно: слоится в голове…

Июнь начинается жаркой работой солнца: а ты, как хотел?

Сквозь ажурную дымчатость листьев льётся бесперебойно свет, и долго, долго до ночи: ты ждёшь её, мера забвения столь необходима, раз жизнь после мамы превратилась в борьбу с внутренней болью.

Каждый должен жить один – да, Парадоксов?

Но у тебя не получилось вовремя сепарироваться от мамы, не расставались с ней 54 года.

В очереди в магазине ты стоишь за явным Парадоксовым, и, глядя, как он выгружает из тележки яства земные, переводишь взгляд на свой набор.

Еда обыденности.

Июнь не подразумевает праздников: достаточно майских недель…

Куда ты, Парадоксов?

Ах, да, он же расплатился уже, моя очередь…

Мелькает красным считывающее устройство, и, предъявив скидочную карту, лезешь в карман за деньгами.

Пройтись не получилось – получился магазин.

Сынишка, счастливо отправившийся на каникулы, ушёл к однокласснику в соседний дом: огромный, как Троя.

Все здесь такие – а двор: прекрасно-тополиный, часто пронизанный чириканьем воробьёв.

Зачем тебе Парадоксов?

Тебя, тащащему пакет с едой, пока жена проводит день в офисе, а сынок вступает в жизнь…

Вернее…

Ему одиннадцать, и всё вспоминающийся малыш словно подсказывает – скорость времени чрезмерна.

Была ли мама?

Никак не чувствуя её, в лифте поедешь вверх с Парадоксовым, изобретая парадоксы, думая о разнообразие человеческой алхимии бытия.