Проза

                                   31 ОКТЯБРЯ 1981 ГОДА, СУББОТА

  У подъезда уже стояла машина: я увидел ее, как только вышел из школьных ворот. Четыре урока я отсидел, а с литературы ушел. Мама договорилась с классным руководителем, чтобы меня отпустили: мы переезжаем, поэтому моя помощь тоже нужна.

  Пока я поднимался на наш этаж, мне навстречу спускались узлы, тюки, мешки, стулья…

  Дверь в квартире открыта. Как в ней все поменялось! Даже по сравнению со вчерашним вечером. Стола уже нет, телевизора – тоже. Только диван. И роза. Большая китайская роза, которая появилась у нас маленьким отросточком, когда я пошел в первый класс. Мы пересаживали ее несколько раз, но она продолжала расти. А цветет она большими красными шарами. Перед праздниками, когда в квартире начиналась уборка, баба и розу тоже  не забывала: наливала в тазик воды, и протирала каждый ее листочек.

  Сейчас в квартире уже мало мебели, а народу много. О чем-то рассказывает тетя Шура Слесаренко из пятой квартиры, рядом стоит тетя Лида Филиппова из десятой. Я еще не видел, но слышу голос Нины Никифоровны…

– Алексей, помогай…

  А я растерянно стою, и не знаю: куда деть портфель? До меня доносятся обрывки фраз:

– Не хочется уезжать?

– Не забывай нас…

– С Иришкой-то попрощались? Она еще в школе.

  Снизу вернулись грузчики. Один из них – дядя Вася Рыжов. Отдыхают, решают, что выносить сейчас, что – потом. Решили, что сейчас настала очередь шифоньера. Столько лет он стоял в спальне. И не хочет ее покидать. Большой, тяжелый, старый, но крепкий, он не поддается ни на какие ухищрения мужиков, и сопротивляется из последних сил. Дверь спальни для него слишком мала, поэтому его наклоняют. Связанный веревками, чтобы не открывались дверки, он похож на богатыря, которого взяли в плен. Мне его очень жаль, я полностью на его стороне. Но что я могу сделать? Я тоже не хочу отсюда уезжать. Милый шифоньер, давай что-нибудь придумаем. Ты такой сильный, неужели ты не одолеешь каких-то людей? Ко мне пришла мысль, что если взрослые не справятся со шифоньером, то переезд отменится. Вот так, все очень просто! Шифоньер, дорогой, не поддавайся, ты же не хочешь отсюда уезжать.

– Конечно, не хочу, – соглашается шифоньер и не поддается утомившимся мужикам.

– Отдохнем, – тяжело дыша, просит дядя Вася, и шифоньер на время оставляют в покое.

  Помощь дяди Васи до последнего момента оставалась под вопросом: тетя Шура, его жена, на все уговоры моей мамы помочь, отвечала: «У него грыжа». И все-таки он пришел. И теперь, несмотря на грыжу, пытается с другими мужиками вынести шифоньер. Они восстанавливают силы и соображают: как одолеть этот упрямый, тяжелый, неподдающийся предмет. Но отдыхают не только они: шифоньер тоже. Он, большой, сильный, добрый, смотрит на меня и подбадривает: «Не плачь, Алешка! Никуда мы отсюда не уедем. Никто нас не выгонит. Пусть только попробуют: ничего у них не получится». Я верю его словам, а мужики – нет. Они вновь наклоняют его, и вдруг веревка с треском лопается. Дверца у шифоньера распахивается настежь, она тоже протестует против переезда. Мама вскрикивает: «Ой! Осторожней!» Мужики ругаются. Баба всех успокаивает: «Ничего страшного: веревка лопнула, и только. Сейчас я другой перевяжу». Когда за дело берется баба, все получается. Потому что у моей бабы всегда все получается.

  Шифоньер, связанный на этот раз основательно, торжественно выплывает из своих апартаментов, и плавно движется к выходу, чтобы покинуть эту квартиру навсегда. Все расступились перед ним, как перед господином. И он гордо, не проронив ни звука, проследовал мимо нас, людей, в прихожую, и через несколько секунд находился уже за пределами квартиры с номером тринадцать. Хотя никакого номера на нашей двери никогда не было. Были номера на соседних дверях: «14» и «15». А наша, тринадцатая, так и простояла без номера. Может быть, новые хозяева прикрутят номерок. Новые хозяева уже здесь: ждут, когда можно будет заносить свои вещи. Скандальная женщина Елена с матерью, юркой старушкой. У нее двое детей – сын и дочь, они младше меня. Но их здесь пока не видно.

  В полупустой квартире голоса звучат по-другому: громче.

  А в открытую дверь входят новые люди, все больше и больше. Они пришли попрощаться с нами. Весь дом знает, что мы переезжаем: еще зимой мы с мамой обходили каждую квартиру, чтобы все расписались под нашим заявлением об обмене. Таков порядок: у нас кооператив. Свои подписи должны поставить все члены кооператива. Все расписались, ведь это нетрудно. И вот сегодня они нас провожают. Сегодня суббота, выходной день, поэтому все дома. Заходят соседи из других подъездов: мать Маринки Барсуковой, из второго подъезда; Шляпниковы – из четвертого или пятого…

– У Лешки теперь своя комната будет…

– Трехкомнатная на троих…

– Там тоже балкон?

– Лоджия…

  Лоджия – новое слово. Взрослые говорят, что лоджия лучше, чем балкон. А еще они говорят, что три комнаты – лучше, чем полуторка. И что школа остается рядом с домом – это они тоже говорят. Все соседи рады за нас. Они нас поздравляют и, наверное, завидуют. А может, грустят по поводу нашего переезда.

  Я помогаю, как могу: таскаю вниз узлы, которые мне доверяет мама.

  У подъезда стоит баба Маша Дружинина из третьей квартиры на первом этаже. Она меня любит, я дружу с ее внучкой Ленкой Ивановой.

– Лешенька, не забывай нас. Приходи к нам в гости, – говорит она.

  Она специально вышла, чтобы проводить нас. У нее больные ноги: кривые, изогнутые. Даже летом она ходит в валенках, потому что они у нее мерзнут. Сейчас конец октября, еще не холодно, но все-таки осень. А она вышла и стоит у подъезда. Спасибо вам, баба Маша. Разве я смогу вас забыть, о чем вы говорите! Я вижу, что она-то уж точно меня не забудет и уже сейчас грустит по поводу нашего переезда. Грустит и не скрывает этого. Я тоже переживаю, но делаю вид, что мне очень хорошо и я рад, что теперь-то у меня будет, наконец, своя комната и лоджия вместо балкона. Мне не хочется подниматься на свой этаж, я хочу постоять с бабой Машей.

– Смотри не замерзни, сейчас прохладно, – беспокоится она.

  Конец октября, а я на улице в тапочках, в тонких брюках и в одной рубашке.

– Что вы в них наложили-то? – увидел я, как возмущается дядя Вася, когда поднялся наверх.

– Книги, – ответила баба.

– А я думал, там кирпичи!

  Вчера вечером мы с мамой аккуратно складывали стопочками все книги из книжного шкафа в мешки. Мешки получились очень тяжелые, и я понимаю дядю Васю, у которого грыжа.

  Я спускаюсь и поднимаюсь, спускаюсь и поднимаюсь… Сколько людей, оказывается, нам помогают. Я спускаюсь с торшером и сумкой с обувью, а вслед за мной спускаются дядя Володя Субботин, Алла Викторовна Лаецкая, Нина Никифоровна с дочерью Светкой… И все что-нибудь несут. А навстречу уже поднимаются мужики-грузчики и тетя Лида Филиппова, и соседи из других подъездов…

– Лида, стулья я отнесла! Возьми люстру на коробке, – крикнула тетя Майя.

– Я ее давно уже спустила. Посмотри, там у порога пальто осталось, как бы его не забыть…

– Ты зачем полы-то моешь? – доносится до меня. – С ума сошла! Зачем? Кто так делает?

– Смотри, какая грязь, – слышу я мамин голос, заходя в зал.

  Зал уже пустой. Осталась одна роза. Мама моет полы. Баба машет руками и возмущается:

– Зачем это надо? Хватит чудить!

  Как из-под земли появляется дядя Володя Лаецкий из четвертой квартиры, и с ходу обращается к бабе:

– Ну, Петровна, прощай! Святая женщина! Святая женщина! Никогда тебя не забуду.

  Весь день вместе со всеми он помогал нам, и теперь, когда квартира почти опустела, пришел проститься:

– Прости меня, Петровна! Не поминай лихом меня, дурака.

  И, не успел никто опомниться, как он схватил нашу розу прямо за ствол и потащил на улицу.

– Эй, что ты делаешь! Корни-то оторвутся! – закричала вслед ему баба, но он понесся по лестнице вниз и, даже не обернувшись, ответил:

– Не переживай, Петровна, прорвемся!

– Ты смотри, что он делает! Вовка, прекрати! – кричала ему баба, но я видел, что ей уже и самой стало смешно от его выходки.

  Дядя Володя не стал ставить розу в машину: в ней уже не было места. Он так и понес ее вниз по улице, к нашему новому пристанищу, держа за ствол. Горшок свободно болтался, и удивительно: как он не оторвался.

  Машина, загруженная до предела, покатилась вниз, а вслед за ней, взяв в руки все, что еще оставалось: горшки с цветами (алоэ, фиалками, традесканциями), сумки с посудой и обувью, спускалась вереница людей. В этой веренице спускался и я. Спускался, чтобы уже не вернуться назад. Я не помню, что у меня было в руках. Но я запомнил время: полшестого. Потому что у меня были наручные часы «Восток» за 30 рублей, мне их подарила мама на день рождения в том году.

  Вот и все. Как быстро все закончилось. Осталось поднять голову и посмотреть напоследок на свои окна на пятом… И тут я увидел, как из школьных ворот выходят ученики. Я остановился: а вдруг?.. И действительно: среди многоголосой толпы шли Ленка Иванова и Иришка Турунина.

  Они подошли ко мне.

  Последнее, что я помню:

– Прощай, Солодов, – сказала Иришка и пожала мою руку.

  Почему «Солодов», почему не по имени? И руку до этого она мне никогда не жала…

  Потом я повернулся и продолжил свой путь.

  А дом сорок шесть стоял, как большой, красивый корабль. Он смотрел мне вслед и не мог понять: почему мы его покинули. А окна тринадцатой квартиры светились так ярко, словно хотели осветить мне весь мой путь. Я этого не видел. Но я это знаю.