Проза

…ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ПЕРЕЕЗДА

  Скоро придет с работы мама: уже почти шесть. А баба раньше шести не вернется: в яслях горит свет и на первом, и на втором этаже. Младшая и ясельная группы.

  Конец октября. Еще не холодно, но уже настоящая осень. Последняя для меня в этом доме. Я начал вести обратный отсчет, когда стало окончательно ясно, что все решено и переезд неизбежен. Дело лишь во времени: через месяц это произойдет или через два…

  Все закончится завтра. Завтра все переведут часы на зимнее время и лягут спать, чтобы проснуться, как обычно – словно этот перевод ничего не значит. Мы тоже переведем стрелки нашего старого зеленого будильника. Но сделаем мы это уже не здесь, а в доме, который стоит напротив. Вон этот дом, я вижу его из окна, он стоит ниже бабиных яслей. Там тоже уже светятся окна. Но наших «будущих» окон не видно: они выходят на другую сторону. Обидно: из той квартиры я не смогу смотреть на наш дом. Словно специально кто-то подстроил: дома стоят рядом, а та, другая квартира отвернулась от этой, первой, из ревности или для того, чтобы я поскорее забыл о ней. В том доме девять этажей. Мы будем жить на четвертом, в четвертом подъезде. Этот подъезд как раз самый ближний к нашему дому. Жаль, что окна той квартиры смотрят в другую сторону.

  Я помню, как этот дом только начинали строить: забивали сваи, а потом огромный кран крутил своей длинной стрелой. Как это странно: видеть «начало» своего будущего дома, и даже не догадываться об этом…

  Мне было тогда два года. Мне нравилось ползать под столом. Я помню, как я играл под ним, когда в садике был карантин. Высыпал из большой картонной коробки все свои игрушки на пол и садился с ними рядом. И начинал с ними «жить»: я учил их всему, что знал сам, а они приглашали меня в гости в свою страну и доверяли свои секреты. А я свои секреты не доверял никому: мало ли что! Никому, кроме зайчика с белочкой. Белый зайка и рыжая лисичка знали все мои секреты. Чтобы я не простыл на холодном полу, баба стелила мне маленький коврик, на котором  была изображена сказка: деревья, небо, речка и… лиса. Это была не такая лисичка, как у меня, а плохая, хитрая лиса: она подкрадывалась, чтобы кого-то схватить. На коврике зеленела трава и росли деревья. Они были нарисованными, но это не имело значения: я брал свои игрушки и «водил» их по траве, «ходил» с ними в лес за грибами, «прятал» их от хитрой нарисованной лисы. И сам прятался от нее. Это было здесь, под столом, в нашей тринадцатой квартире. Я все это помню. И воробья помню, и тетю Валю, которую накрыл половиком, и бабиных подруг, и – как в первый класс пошел; и Васильфилиппыча из второй квартиры, который пошел за хлебом и умер прямо на улице, и как мы ремонт делали… И как этот дом строили – тоже помню.

  Я даже до окна не доставал. Мама с бабой держали меня на руках, и я смотрел в окно. Мне все было интересно, все вызывало восторг: и длинный кран, и грохот, когда забивали сваи. Их почему-то забивали по ночам. А может быть, это был поздний вечер, часов десять. Но для меня это была уже ночь. Я лежал в кроватке, а заснуть не мог из-за этих свай. Потом засыпал. А утром меня снова будили эти настойчивые звуки: бух, бух!.. Словно прыжки огромного чудовища. Само чудовище еще далеко, но как только оно придет – всем нам будет очень плохо…

  Дом быстро рос, и я кричал в самое ухо бабе, которая держала меня на руках:

–  Смотъи, какой бойсой! – И тыкал пальцем в стекло, чтобы баба поняла, о чем я говорю. – Есе этас!..

– Да, еще один этаж построили, – соглашалась баба. – Четвертый уже. 

– Четьве… – пытался я повторить за бабой, но у меня не поворачивался язык произнести такое трудное слово.

  Это было так давно, что иногда кажется, будто этот дом стоял всегда.

  В том доме есть лифт. Но зачем мне лифт, если я забегаю на наш пятый этаж быстрее лифта! Хотя мне, и Ленке Ивановой, и Илюшке Субботину, и Иришке было очень завидно, что «у них, в девятиэтажках», есть лифты, а у нас – нет. Иногда мы, ради интереса, тайком от взрослых, бежали вниз по дороге (что категорически запрещалось из-за того, что на дороге может оказаться машина – а это опасно) и заходили в подъезд этой девятиэтажки, чтобы покататься на лифте. Мы, как заговорщики, смотрели, чтобы у лифта в это время ни кого не было, и кто-нибудь из нас шепотом давал команду:

– Жми.

  И кто-нибудь (как правило, этим «кто-нибудь» я не был никогда) нажимал на красную, вдавленную в стенку, кнопку. Когда лифт открывался, мы заходили в кабину. От нее исходило что-то таинственное, отпугивающее и притягательное одновременно. Каждый раз, когда я заходил в нее, я обязательно придумывал что-нибудь про эту кабину. Она могла быть космическим кораблем, если мы поднимались на последний этаж. И подводной лодкой – когда спускались вниз. И даже – волшебной комнатой из какой-нибудь еще не придуманной сказки. Просто так кататься было неинтересно, обязательно надо было что-нибудь придумать. Получалось это само собой. И главное – я никогда не знал заранее: что родится в моей голове. Иногда мне казалось, что мы давно уже пролетели последний, девятый этаж, и, «продырявив» крышу, несемся прямо в космос. Но лифт все-таки останавливался, двери открывались и, если кто-то из взрослых стоял на этаже, мы выбегали из лифта, будто совершили что-то запрещенное, и неслись вниз со всех ног до первого этажа.

  А вечером, сидя на лавочке у своего родного подъезда, мы шепотом, чтобы не услышали взрослые, с гордостью, под большим секретом хвастались тем, кому не повезло оказаться с нами:

– А мы на лифте катались!

– Че ты врешь! Когда?

  Сразу почему-то людям никогда не верят.

– Сегодня! – дерзко отвечала Ленка Иванова.

  Хотя и так сразу было понятно, что нам поверили. Просто завидовали. А потом, много времени спустя – через день или два – даже переспрашивали:

– Вы правда на лифте катались?

– Ага, – словно о чем-то обыденном, отвечал кто-нибудь из нас. И лениво добавлял (так, на всякий случай, чтобы не ждать дополнительного вопроса): – Вчера, кажется… Или позавчера. Не помню уже.

– В следующий раз меня с собой позовите…

…И вот теперь я буду ездить в этом лифте каждый день.

  Мамы все нет.  Мне почему-то кажется, что этот последний вечер я запомню навсегда. Не знаю, почему я так решил. Может, я просто дал себе такую клятву? А может, я просто схожу с ума? Но вот именно сейчас, стоя у окна, я почувствовал, что этот вечер останется со мной на всю жизнь. Я возьму его в руку, как школьный портфель, и сложу в этот «портфель» все, что со мной случилось за то время, пока я жил в этом доме. Я буду беречь это, как самое дорогое, что у меня есть. И этот «портфель», и то, что я в него положу, – не потеряю и никому не отдам. Я буду идти с этим драгоценным грузом всю жизнь, и он не будет мне в тягость. Двенадцать своих лет, прожитых здесь, я сложу в этот маленький школьный портфель. Я вспомнил вдруг, что летом, после окончания первого класса, я собирал гербарий.  Гербарий – память о лете, подтверждение того, что лето действительно было. Зимой можно достать гладкие засушенные листья клена и дуба, и убедиться, что было время, когда деревья были зеленые, потому что на них росли вот эти самые листья. Гербарий не заменит лета. Но он поможет пережить зиму. Смотришь на зеленые листья, и кажется, что зима проходит быстрее. Появляется уверенность, что настанет новое лето и вырастут новые листья… Но мой портфель – не гербарий: то, что было со мной за эти двенадцать лет – не повторится никогда.

  В квартире тихо-тихо. На улице темно. На душе тоскливо и пусто. А соседи живут своей жизнью, словно ничего не происходит, и им абсолютно все равно, что из тринадцатой квартиры уходит прежняя жизнь. А ведь это – и часть их жизни тоже.  Соседи уже дома, и лишь я – один в этих четырех стенах нашей тринадцатой. На четвертом этаже, под нами, тетя Люся Спиридонова ругается с дядей Юрой. Тетя Люся кричит, дядя Юра негромко ей отвечает. На кухне зашумела вода. И вновь тишина. Наверное, наливали в чайник. Сейчас будут ужинать. Я иду на кухню. Мои ноги сами ведут меня туда. Они ведут, и я иду. Чтобы проститься с ней. А может, это не я иду прощаться с кухней, а она хочет проститься со мной. Я иду, но свет не включаю, потому что это уже не та кухня, что была еще вчера: сегодня в ней уже ничего не стоит на своих местах, сегодня  – все по-другому. Только стены такие же, как раньше: прохладные, кафельные. Это мы обложили их кафелем, а сначала, когда мы сюда въехали, они были покрашены синей краской, а сверху проходила темная полоска, отделяющая краску от побелки… Тетя Люся опять кричит. Дядя Юра ей отвечает, но уже громче, чем до этого. Из зала доносится голос Светки, она старше меня на год. Заорал Сережка, ее младший брат. У них там настоящий бардак: вот-вот передерутся. Светка это может запросто. Она вообще сумасшедшая, постоянно с Сережкой ругается. «Хорош орать! Идите ужинать!» – это кричит уже тетя Люся. Им хорошо: они уже все дома, и никуда переезжать им не надо. Жареная картошка их уже ждет, от нее пахнет даже у нас в зале. Интересно: за ужином они будут говорить о том, что мы переезжаем, или нет? Наверное, нет: опять ругаются. Счастливые… Сейчас поедят, поругаются и будут делать кто что хочет: мыть посуду, учить уроки, смотреть телевизор…

  А я, пока нет никого дома, буду смотреть в окно. Чтобы запомнить вид из моего окна навсегда… После второго класса у меня испортилось зрение. Совсем немного, но очки мне все-таки прописали. Для чтения. В глаза капали атропин. А для укрепления зрения окулист рекомендовала гимнастику для глаз. Это очень простая гимнастика: вырезается маленький красный кружок, и прикрепляется к оконному стеклу. Надо попеременно смотреть: сначала на кружок, потом вдаль. Минуту – на кружок, минуту – вдаль. Это очень хорошая гимнастика, она мне действительно помогла. Но самое главное – когда я смотрел в даль, я не только укреплял зрение, но и запоминал. Я навсегда запомнил вид из моего окна.  Тогда я еще не знал, что буду переезжать, и просто смотрел на дорогу; на мою школу, которая стоит прямо у дома; на ясли, в которых работает моя баба; на голубятню далеко-далеко, там, где гаражи… На фонари, стоящие у дороги (один из них – прямо у нашего окна, и когда идет снег – невозможно отвести взгляд от снежинок, попавших в розовый шар, исходящий от фонаря). Дорога, ясли, школа.

  Прямая, уходящая к горизонту, дорога; звонкоголосая школа, стоящая так близко к дому, что в квартире слышны школьные звонки; ясли с беседками и верандами, качелями и песочницами; и фонари – летом – освещающие танцы ночных бабочек, зимой – хороводы снежинок… И бездонное, безграничное счастье.

  Скажите: разве это – не лучшее место на Земле?

(окончание следует)