Проза

Впрочем, за освобождение ли? Наутро из роно передали приказ: надо срочно явиться к заведующей. В кабинете та смотрела на меня весело и с интересом, а голосом говорила грубым, непреклонным. «Изба, в которой вы  живете, принадлежит колхозу. Но пока вы работаете директором школы,  вас никто не вправе выселить. Вы поняли мою мысль?» – спросила. Я кивнул. «Не начнете пить без просыпу?» – уточнила заведующая. Я кивнул. «Ну, раз в запой не хотите уходить, то справитесь со всеми проблемами, – говорила дальше заведующая.  – В Старгороде вас хорошо знают и ценят. Надеемся,  несмотря на потрясение в личной жизни, вы будете работать так же хорошо, как и раньше. Мы вам поможем. Ваши подчиненные меня проинформировали, что в квартире у вас ничего не осталось. Хороших вещей предложить не могу: в стране, сами знаете, разруха. Но роно теперь имеет право выдавать ссуду, получите ее в размере полугодовой зарплаты да и отпускные вам положены. В общем, поговорите на базаре с продавцами, что-нибудь где-нибудь купите.  Сделайте это сейчас же! И продолжайте работать – не время делать какие-то резкие движения!».

Я походил по базару, заглянул в комиссионный магазин – все оказалось бесполезно. Вещи расхватывали сразу, как только продавец их привозил. Такой разрухи в торговле я не помнил. Я уехал в деревню. Мне было грустно отчего-то.

По привычке я передал слова заведующей роно учительницам. Они мне сразу сообщили нужный  адрес. Наш знаменитый выпускник-филолог забирал к себе в Москву отца. Старик едва двигался, за ним нужен был постоянный уход. Дом они собирались продать столичным дачникам, вещи – помеха этой сделке.

Ум старика оставался ясным. Когда я пришел к нему, он предупредил: «Телевизор у меня сгорел этим летом. А холодильник, мебель, посуда, прочие мелочи тебе еще много лет служить верой-правдой будут. Цена на вещи такая же, как в государственных магазинах. Мне родня из Москвы позвонила и приказала это. Или покупай, или потом сын в комиссионку отвезет».

В общем, я купил старье вещи по цене новых. Сумма равнялась самой высокой пенсии за полтора года вперед. Старик впервые в жизни держал в руках такие деньги и радовался.

А я пошел к колхозному председателю за машиной и грузчиками. Он  прибегнул к ультиматуму: «Помогу перевезти вещи, если июль поработаешь на сенокосе, а август на току. Знаю, что ты теперь дипломированный, но пойми и меня: ты малопьющий, работящий, где я вторые такие руки отыщу? А у меня торговый оборот растет – все что ни произведет колхоз, по бешеной цене раскупается. В общем, нюни нечего распускать. От моей дружбы не отказываются, понял?»

Я кивнул. Поиски машины и людей отняли у председателя несколько часов. Мне пришлось ждать в приемной. Наконец, грязный, с перепачканными навозом бортами, грузовик подъехал к зданию правления. Помощники мои  стояли в кузове. Чтобы я не рассердился, грузчики дно кузова застелили свежим сеном – так, мол, вещи не перепачкаются.

Пока мы с колхозниками, пыхтя, вытаскивали мебель и холодильник из дома, отец филолога неподвижно сидел – верхом на чемодане. Рядом, на подоконнике, высился телефонный аппарат. Вдруг раздался звонок. «Я давно готов» – раздраженно крикнул отец филолога и бросил телефонную трубку. И тут же приказал мне: «Прервись-ка! Мы нужного дачника, может, год еще не найдем. А дом без присмотра стоять не должен, понял? Ты поглядывай, учительницы твои тоже глаз пусть не спускают. Если что, дайте телеграмму или позвоните в Москву. Адрес знаешь?» «Да мне ваш сын визитку дал!» – вспомнил я.  «Присматривай, понял?» – старик крикнул это так же раздраженно, как только что в телефонную трубку.  Перемены ему, видно, не очень-то нравились.

Не успели мы погрузить вещи в кузов, к дому подъехала новенькая «Волга». Садясь в нее, старик гордо сказал: «Из райисполкома за мной прислали. Ну, оставайтесь с Богом. А я – в Москву».

Прежде колхозного урожая я несколько дней спасал свой: как следует, прополол и полил огород, казнил всех до одного колорадских жуков, обрезал все ненужные ветви в саду. Инструмент хозяйственный мне оставили – бобыль брезговал, легко догадался я, брать в руки вещи другого мужчины. Потом до конца отпуска я честно, по шестнадцать часов в сутки, гнул горб на колхозного председателя. Он, в свою очередь, честно рассчитался со мной: оказалось, что в хозяйстве зарплата чернорабочего в пять раз больше учительской. К тому  же в сентябре, отложив занятия, мы всей школой помогли колхозу убрать картофель. Председатель стал называть меня своим другом, выписал бесплатно пятимесячного поросенка и корм для него – несколько мешков зерна. В общем, самую страшную в своей жизни зиму я встретил как обеспеченный человек.

Как загадочна природа людей! Думаю я об этом много лет спустя после распада СССР. Думаю – о лишении дара речи. По памяти мы знали, что произошло событие невиданное и неслыханное не только для нас, но и для отцов и матерей наших, а главное – для детей. Но я, например,  никому – ни взрослым, ни ученикам – не мог сказать, хорошее или дурное это событие. Просто память моя, как радиоэфир помехами, была забита бранью всех обо всем  в этом СССР. Перед глазами возникала бесконечная вереница картин – начиная с моего детства. Брань раздавалась на всех кухнях и улицах, застольях и  свиданиях мужчин с женщинами... Да и сам я страну никогда  и не думал защищать – хотя бы в одном разговоре, хотя бы с кем-либо! Если я скажу: событие дурное – я буду неискренним.

Но в памяти не было ни одного не то что плана, намерения, но и высказывания людей о том, что страну надо разваливать. Событие произошло не по желанию людей, не вопреки ему, а словно вне людей. И язык не поворачивался назвать его хорошим.

Масштаб государственных потрясений был очевиден. Но люди

молчали, как животные. У них не было дара речи. И не только в первые дни или месяцы. Я и много лет спустя  не могу ни звука осмысленного издать о том распаде. Животная жизнь сначала мне казалась опасной,  смертельной болезнью. Теперь я к ней притерпелся, но не вылечился. И все равно живу. Загадочна природа людская!

Впрочем, отступление затянулось. Вернусь в зиму 1992 года.

Тогда я с утра до вечера перемещался только по старым маршрутам: школа, подворье, общение с начальниками в Старгороде. Магазины и базар наполнились товарами, но я покупал только хлеб. Я берег одежду, питался только тем, что сам произвел на огороде и подворье. Я держался за привычные дела, как слепой за поводыря.

Районная номенклатура была на прежних местах.  Но выпивки в Старгороде стали меня разочаровывать. Как жить при бешеных ценах и задержках зарплат, никто из начальства не знал.  Почему в банках нет наличных денег, что будет с заводами, школами, колхозами, никто не думал. Я оставался таким же слепым, как и до приходов к ним. Начальники требовали одного: надо напиться в стельку всем вместе. Я отказывался. Меня стали приглашать все реже. А когда это случалось, ни с того ни с сего  осыпали бранью и насмешками. Но разочарование  я старался в себе подавить. Не хотел я замечать и небывалую тишину, наставшую в доме. Книги стал читать меньше, зато чаще, чем раньше,  уходил в сарай, стучал молотком, пилил, строгал доски – зачем-то затеял  ремонт поросячьего хлева. Короче говоря, я впадал в спячку – теперь уже по своей воле. Наступившая вокруг жизнь казалась мне опасной, смертельной болезнью. Единственный выход – не замечать ее, изо всех сил стараться не замечать. Беспрецедентную новизну я  старался преодолеть с наименьшими потерями, будто обычный  отрезок времени.

Наконец, власть поставила меня в безвыходное положение. Я сделался самым оригинальным человеком в деревне. Уж на это-то обстоятельство я не мог не реагировать.

Все началось первого марта – на областном совещании руководителей газовой отрасли. Его зачем-то проводили в Старгороде.  Внезапно вызванный туда, я приехал в старой одежде, вялый, заторможенный – лишь бы, как говорится, номер отбыть. Со скукой слушал доклады о предстоящей газификация нашего района,  стартует которая, мол,  со школы и клуба в моей деревне. При этом я думал: кругом разруха, беспросветность, а они ваньку валяют, кого несбыточными планами  хотят утешить? И вдруг главный газовик сказал, что коммунистические времена прошли безвозвратно.

– Мы больше не будем плодить иждивенцев нигде и никогда, – произнес он и сделал паузу. – Наша отрасль не потянет газификацию в одиночку. Мы должны оставаться конкурентоспособными в рыночной экономике и  разорять себя не позволим. Мы можем и должны помогать только социально-незащищенным слоям населения, таким, как присутствующий здесь Петр Иванович Качунов, людям. И в подтверждение этих слов сейчас мы дарим ему, одному из самых малоимущих в деревне, импортный газовый котел и комплектующие: внутридомовые трубы, батареи, мешки со всякой мелочью – общей   стоимостью…

Он назвал цифру, равную трем моим годовым зарплатам, и вызвал меня к трибуне. Весь бордовый от смущения, я получил документы на оборудование. Вещи мне привез домой техник через несколько дней, котел распаковал, а коробку взял с собой, загадочно промолвив: «Так приказано!» А тогда, на совещании, я вернулся на место и, как парализованный, оцепенев,  слушал ответ главы нашего района газовику:

– Качунов – директор школы. Для него котел – это аванс. Пусть разделяет нашу политику: никакого иждивенчества у населения не должно больше быть. Хватит уравниловки! Нагрузку по газификации люди просто обязаны взять на свои плечи. Давайте договоримся так, основной газопровод делаете вы, а мы – котельную к школе и клубу. Что же касается  подводки газа к домам, то об этом пусть у жителей голова болит. Бюджет у района – не резиновый.

Я – малоимущий иждивенец? Такого позора я еще не знал. Мне-то казалось: живу не хуже других. «Я не могу их воспринимать как добрых людей, – мучился я до конца совещания. – Они говорили обо мне механически, бездушно, как о пешке в их большой игре. Они даже не старались мне понравиться! Легко догадаться, что они совершенно не хотят элементарного: того, чтобы у меня положительные эмоции  остались по отношению к ним лично. Именно – к ним. Но зачем? Зачем?»

В деревне меня постарались утешить учительницы: зарплату-то, мол, перед совещанием районное начальство подсчитало за прошлый год, а она перед распадом  СССР у их мужей в колхозе была раздута до небес. Так что газовики не врут: по всем документам,  Качунов – бедняк.

Потом всем коллективом осматривали котел у меня дома. Он стоял напротив печки. Я подкладывал в нее дрова, а учительницы судачили о том, что владельцы магазинов столь дорогую технику еще долго не завезут в Старгород: боятся, что людям купить ее не на что. Я молчал, чтобы не подрывать авторитет в их глазах. Но при этом свою оригинальность стал  воспринимать  как еще больший позор. Казалось, кроме котла, о ней в моей жизни ничего не свидетельствовало. Шикарная вещь словно оттеняла только одно: мою абсолютную внутреннюю несостоятельность – и об этом вот-вот догадается весь район. Не окажусь ли я, в конце концов,  в кабале у этого котла так же, как был в услужении у жены, родителей?

Мне хотелось избавиться от некомфортного ощущения. Я не мог этого сделать. Сам по себе котел мне очень нравился. Он заявлял громогласно на весь дом: «Я не позволю, чтобы твои деньги улетали в трубу! Я  и комплектующие – это, по сути, целая система, обеспечивающая эффективный обогрев. Я – дорог, но люди, заплатив сегодня, избавятся от гораздо больших затрат завтра. Без меня твоя жизнь – не жизнь!» Так гласила инструкция к котлу, переведенная на русский. Об этом же кричали немецкие надписи на корпусе. Но как только появлялась радость от котла, я гасил ее в себе тем же вопросом: не попаду ли я в услужение к вещи? Ведь и в магазинах я не покупал ничего, хотя и там мне нравилась ситуация. Все до одной вещи заявляли о своих отличиях друг от друга –  в упаковках, мелких или крупных внутренних усовершенствованиях, новых и новых функциях, дизайне. Их оригинальность уточняли продавцы или документы. А мне казалось, как и при виде котла, что вещи лишь оттенят мою собственную пустоту. И я гасил радости от торговли и уходил с пустыми руками из всех магазинов. А в ответ на недоуменные взгляды продавцов твердил: цены бешеные.

О неладах в семье в школе знали давно – жена ничего не скрывала. И вскоре после моего развода, осенью, пожилая учительница истории призналась, что любит окрестности Старгорода так же, как и я. Но она  при этом, поговорив со стариками и покопавшись в архивах, узнала, кто там сооружал мельницу – это уроженцы нашей деревни. «Попросите у заведующей роно деньги на оплату краеведческого кружка, – сказала она вдруг. – А мы с учениками в школе музей организуем – первый в районе». Любовь к окрестностям мне была близка. Меркантильность  учительницы покоробила. К заведующей роно я поехал со сложными чувствами и только тогда, когда нашел повод: после летней работы в колхозе я мог  ей досрочно возвратить ссуду.

–  А мы ваши деньги, Качунов, в вашу школу и направим, – ухватилась за идею учительницы заведующая. – Такие кружки, как краеведческий, называются теперь системой дополнительного образования. Вы, Петр Иванович, ее и дальше развивайте, раз денег столько мне вернули.

Наутро ко мне в кабинет пришла выпускница нашей школы, спортсменка из Старгорода и предложила вести секцию аэробики для детей, если я найду средства на оплату труда. Потом появился шахматный кружок, театральный. Дети перестали после уроков расходиться по домам. Прибавилось хлопот у школьного сторожа. Меня же на районных совещаниях стали все чаще называть директором-новатором, образцом для подражания. Зимняя спячка, в которой я пребывал, не позволяла мне все это воспринимать всерьез.

Но весной, став владельцем газового котла, я уже смотрел на возникшую в моем кабинете спортсменку с неожиданным даже для самого себя интересом. Может, я несправедлив к себе, думая о пустоте, несостоятельности? Люди-то ко мне тянутся! Спортсменка заявила, что молодые женщины в деревне готовы, за небольшую плату, заниматься аэробикой в школьном спортзале по вечерам и замолчала. Я преодолел в себе неприязнь к ее меркантильности, сказал энергично:

– Требуется разрешение роно? Сейчас же поеду на рейсовом автобусе и выбью!

Заведующая роно опять ухватилась за новую идею:

– Да, Петр Иванович, вы становитесь новатором! Система платного образования только планируется в области, а мы ее уже внедряем в районе – это хорошо! Даю разрешение!

– Ответьте мне на один вопрос искренне, – взмолился я. – Газовики не знали о моих успехах и меня за человека не посчитали. Но вы-то можете сказать, как на духу: заслужил я такой дорогой подарок, как котел, или мне одолжение сделали?

– Так, это что еще за эмоции? – она повысила голос. – Это значит, что для подвода газа к своему дому вы ничего не предприняли. Трубы-то уличные хотя бы догадались купить?

– Нет, – признался я.

– Вижу, Качунов, какой вы несамостоятельный человек и ужасаюсь, – заведующая смотрела в пол, говоря со мной. – Вы мне вернули ссуду только после того, как  вас подмял под себя председатель колхоза. Вы у него в кабале?  Мы вам дадим  шанс из нее выйти. Колхоз в СССР привык жить на иждивении у государства, теперь же у председателя руки опустились. Дояркам, представляете, дояркам вот уже целый квартал зарплату не дает – нет денег в кассе.  Он уже во всех районных кабинетах бесится, что газ бесплатно подводят школе, а не к его конторе. А сделать ничего не может. Боюсь, он и вас затащит в свою банду иждивенцев. Не разочаруйте меня, Качунов, не делайте в наше время резких движений – предупреждаю об этом  в последний раз. Председатель больше вам в хозяйственных вопросах не помощник.  Нам надо, чтобы вы все лето следили, как строят пристройку к школе. Можете даже отпускные заранее  взять – выплатим. Идите и покупайте трубы! Поняли вы меня?

Оторопевший от упреков, я кивнул. Я был таким же онемевшим, как при нечеловеческих криках жены. Понимал лишь одно: меня и в районе старались использовать как пешку в неведомой и загадочной игре. Как и газовики, заведующая роно даже не старалась мне понравиться. Да что происходит?

На улице ноги сами понесли меня к райгазу. Там, видя, что я не в себе, не церемонились: уговорили взять трубы, погрузили их со склада в грузовик, усадили меня рядом с шофером. Дома я отдал за покупку все полугодовые накопления и вдруг повеселел. Торговый ажиотаж горячил мою кровь. Деньги, пущенные в оборот впервые,  приносили прибыль – пока что мысленную: я воображал, как подведу газ к огородным грядкам, он станет обогревать теплицы, а я – продавать на базаре ранние помидоры и огурцы по бешеной цене. И только что потраченная сумма вернется ко мне сторицей. К этой затее приступлю в следующем году – после окончания газификации. А пока возмещу  потерю денег своим трудом:  начну делать канализацию из бросовых материалов по нехитрому плану. Я пошел за старыми, никому не нужными покрышками. В колхозе их не знали куда девать. На пустыре за мастерскими образовалась свалка. Между тем, рядом с домом летом нетрудно  выкопать глубокую яму. Покрышки, одна на другой, заполнят ее со дна до поверхности. У ямы будут твердые стенки. К ним, под нужным наклоном, подведу от дома трубу, к другому концу которой приделаю унитаз…

В общем, первая же покупка разбудила во мне жажду приобретательства. Я выбирал на свалке самую крупную покрышку и катил ее по кривым тропинкам, огородами, к своему дому, а потом опять шел на пустырь. К концу работы я был весь мокрый, тряслись руки, ноги. И председателю колхоза, подъехавшему на «волге» к мастерским, сопротивляться я уже не мог.

– Мы тебе помогаем покрышками, Качунов. Ты собери-ка завтра всех педагогов и персонал в учительской. Я после ваших уроков к вам подъеду – поговорим.

Я обреченно кивнул.

На следующий день учительницы пришли в школу принаряженные. Разговор с колхозным председателем для них – событие. Жалели об одном: на их расспросы я ничем не мог ответить – сам терялся в догадках. Впрочем, председатель сразу взял быка за рога.

– Ваш директор Петр Иванович – мой друг, буду с вами предельно откровенен, – сказал он. – Производство – это и основа государства и фундамент общества. Это базис, на котором прочно стоит надстройка – ваши школы, клубы, больницы. Новая власть стала разрушать основы России, а вам в этом приходится принимать участие. Молоко у сельчан государство  покупает дешевле газировки, а электричество и солярку нам продает по цене золота.  И вот оно демонстративно подводит природный газ не к нашим производственным объектам, а к школе и клубу, показывая тем самым: колхозы ему больше не нужны. Так мы дойдем до полной разрухи: вместо ферм будут руины, а поля зарастут березками. Колхозу уже  сейчас нечем заплатить своим рабочим. Дети доярок начинают питаться отрубями, представляете? А малоимущими государство  называет не их, а Качунова Петра Ивановича, который зарплату регулярно, раз в месяц, в руках имеет. Кому нужно это вранье? Такого надругательства над народом еще не было в истории Отечества. Зачем вам, Петр Иванович, друг, котел подарили, да еще и баснословно дорогой? Откройте вы, наконец, свои глаза! Расчет у новой власти один: Качунов, приличный человек, котел не пропьет, сохранит вплоть до газификации. Население от зависти к Качунову само потеряет голову и начнет свои кровные деньги вкладывать в покупку оборудования. Так, хитроумными технологиями, заимствованными на Западе, оболванивают народ. Давайте мы вместе с вами будем открывать людям глаза! Я создаю в районе отделение аграрной партии. Будем сообща бороться с бандой Ельцина, засевшей в Кремле. Если в стране разрушится производство, то не будет ни школ, ни больниц, ни клубов, учтите. Мы на этом стоим! А теперь хотелось бы послушать ваше мнение.

Я  вдруг углубился в себя. Я сразу понял: председатель колхоза не хочет понравиться мне лично – и в этом ничем не отличается ни от газовиков, ни от заведующей роно. Но почему их игру я, пешка в ней, называю загадочной? Ключ к ней – в Евангелиях, где Иисус говорит о бездари: «у неимеющего отнимется и то́, что́ имеет».

В стране раньше было много доброго. И вот все «игроки» отнимают у себя память о хорошем в СССР, причем с помощью примитивных действий: заменяют плюсы на минусы, а минусы на плюсы. В деревне колхоз раньше был главным богачом, а председатель – пупом земли. Теперь они, наоборот, на периферии. В СССР почиталось распределение благ. Теперь  в центр внимания всех стараются поставить торговлю. В СССР начальники, наперебой приглашая меня на роль статиста на своих пьянках, всячески имитировали близость к выходцам из народа.  Теперь они же демонстрируют бесконечную дистанцию между собой и такими, как я: прежние собутыльники стали недоступными, купающиеся в деньгах газовики подчеркивают, что я – беден как церковная мышь, заведующая роно, державшаяся в тени, теперь ведет себя со мной как царица с безропотным рабом. Да и в отношениях между собой они так же меняют знаки: приятельство оборачивается враждой, сотрудничество – распрями…

– Нам новая власть – не сват и не брат, – глядя на меня, учительница истории решилась, наконец, прервать затянувшуюся паузу в разговоре. – По горло ею сыты. Как ни включишь телевизор, начинаешь плеваться: все люди простые, оказывается, поголовно пропойцы, дармоеды, воры и бездельники. В школах, оказывается, работают только дебилы и тупицы, в больницах – коновалы.

– И в газетах картина не веселее, – добавила спортсменка. – Вы только почитайте что пишут? То учительница четырех первоклассников изнасиловала, то бедняк богатого соседа сжег живьем. И все ведь получается логичным: если в России обитают одни олигофрены, то самолеты у них должны один за другим падать, заводы взрываться, а корабли тонуть.

– Да, нас унижает новая власть на каждом шагу, – попытался перейти к обобщениям председатель. – У меня к средствам массовой информации свои, личные счеты. Приезжают к нам телевизионщики – обязательно во всей деревне ищут какого-нибудь урода, бомжа или уголовника. И тут же делают его главным героем своей передачи, чтобы весь колхоз на смех поднять. А накормят страну, мол, какие-то неизвестные фермеры – те, кого никто из вас не видел в глаза. Есть у нас фермеры, да только на бумаге: на деле же никто из них пока ни одного колоска не вырастил. Если согласны со мной, давайте примем решение о вступлении в партию…

Но председателю не удалось подвести итог встрече. Учительницы тоже имели свои счеты к журналистам, начальникам и стали предаваться воспоминаниям. В общем, разговор затягивался. Председатель слушал всех, смотря в пол.

Я думал о том, что  толстовское учение о бездари продолжает гипнотизировать Россию даже после очередного ее распада. Видоизменения в него вносит каждый продолжатель –  лидер страны.  Ельцин начал создавать культ «простых собственников»:  фермеров в деревне, лавочников и ремесленников в городе  –  обобщенно говоря, предпринимателей. В неприязни к ним председатель колхоза прав. Ведь  при  Ельцине новые «простые люди» изображаются   такими  же всемогущими, как бездарь у Толстого. Но председатель всего лишь меняет плюсы на минусы и хочет изобразить всемогущими старых «простых людей» – рабочих и колхозников. Сколько же я, пешка в этой примитивной игре, должен еще ходить по кругу?

–  У неимеющего отнимется и то́, что́ имеет, – вдруг произнес я вслух евангельские слова. – Я люблю цивилизацию: природный газ, водопровод, электричество – независимо от того, называется моя страна СССР или Российская Федерация. Я просто люблю – и все. И не надо у меня цивилизацию отнимать. Если мы, всей учительской, вступим в аграрную партию, то ни о какой газификации нашей школы никто и речи не поведет в обозримом будущем. Я запрещаю учителям заниматься политикой. И экономика – не наше дело. Надо учить детей – в хорошей, удобной школе.

– Вот и поговорили! – с досадой крикнула учительница истории. – Петр Иванович, ты тише воды ниже травы был, а сейчас-то тебя какая муха укусила?

Но я опять замолчал.

– Видите, он – упрямый, – обведя взглядом всех, учительница истории развела руками. – А нам, уважаемый председатель колхоза, работать здесь, в школе, а не с вами.

– Что ж, Петр Иванович, вы свой выбор сделали, – зловещим тоном  сказал председатель. – Недальновидный вы человек, несамостоятельный. А мы, нищие, больше вам, всемогущим, не слуги. Подумайте об этом, уважаемые учительницы.

И  председатель широко зашагал к стоявшей на улице «волге».

Мы были потрясены. Учительница истории качала головой и вздыхала: «Пропала школа –  без его головы мы, как без крыши: осенью намокнем, зимой замерзнем». Нам и без нее было тошно, мы разошлись молча.

Казалось, у него на руках все козыри. Ежегодно ремонт в школе шел при непрерывных конфликтах.  Где нанять бригаду, как и чем ее кормить, какие и у кого купить доски, шифер, цемент, гвозди, кирпич – об этом раньше болела голова не у меня, а у председателя. Привык я и к тому, что строители избегают малейших интеллектуальных усилий. При любом затруднении они бросали работу и ждали, как председатель извернется. Он, действительно, воспринимался в деревне как царь и бог. А что я могу? Я – пешка.

Но события приняли неожиданный оборот. Весной строители сидели без работы,  и за подряд на школьную котельную пошла борьба между тремя самыми крупными организациями. Заведующая роно выбрала из них ту, которая ей больше всех пришлась по душе. Деньги район нашел, и их оказалось достаточно, чтобы строители выполнили всю работу, от котлована до крыши, меня не беспокоя. Рабочие заходили в школу лишь затем, чтобы воды попить или нужду в уборной справить.

В мае сделали фундамент, в июне стены, в июле их работу приняла комиссия из района. И тут же  явились монтажники, установили котлы, вывели наружу трубы, в августе опоясали каждую комнату трубами и батареями. А потом ученики и их родители, по моей просьбе, убрали горы мусора, вымыли полы, стены, окна.

На службе я больше не выражал эмоций. Я давал им  выход в творчестве. Летом я стал писать самую оригинальную работу, какую только мог придумать. Ее тему вынес в заголовок – «Математика бездарности». У меня было много свободного времени. Единственную в ту пору директорскую обязанность: каждый вечер сообщать по телефону заведующей роно, что сделали за день строители и как они себя вели – я выполнял неукоснительно, ни о чем не задумываясь. Три-четыре часа я сидел за школьным столом и,  под грохот и шум  рабочих, доводил на бумаге свои мысли до блеска. Во всяком случае, мне так казалось. Я заметил, что раньше столько же времени каждые сутки уделял чтению книг, и творчество перестало пугать. Одно интереснейшее занятие пришло на смену другому – только и всего. Устав от строительной пыли, я несколько часов в день я прогуливался около школы и в ее окрестностях, дышал свежим воздухом. После звонка начальству принимался за свой огород и домашние дела. Наутро все повторялось. Выходных в то лето у меня не было.