Проза

 

 

Повесть

 

 

 

 

                  Это повесть о сверстнике автора Иване Осташове – от младенчества героя до смерти. Говорят в ней знакомые Ивана. Мнение рассказчиков – Степанова, Лысковой, Восковцева – не совпадает с мнением автора повести. Но они сказали все, что автору нужно.

Рассказ ведется в 2000 году. Степанов считает приятеля Ивана Осташова знаменитым математиком. После смерти Ивана подполковник едет на родину знаменитости.
 

 

Степанов, подполковник:

 

I

         – Как я здесь заору! – мама Осташова привела меня к входной двери. – Отец в больнице, я одна, на Ване черная одежа, черная сумка. И мне: «С днем ангела! Рождена ты сегодня?» Я и орать!        

– Зачем же кричали-то? – не понял я.        

– А я знаю? – сказала мама Вани. И замолчала отрешенно.        

– А Ваня? – напомнил я.        

– Он... – долго вспоминала она. – Вот сумка здесь упала, грохнулся сверток, он – на ногах не стоял, качаясь, шубу к вешалке уронил, бутылка из нее выпала. «Ба-а-тюшки!» – я все собирать... А он?        

И заплакала.        

– «Ка» – сказал. Вот за столом этим, – привела меня на кухню. – Вот на край сюда упала голова.        

И залилась слезами опять.        

– Послушайте, Анна Степановна, – когда я так обратился, рыдания прекратились. – Когда у вас день рождения?        

– В конце зимы, – произнесла она. – 6 марта. Ой, по паспорту в октябре.  А вам на что?        

– Постараюсь не забыть, – сказал я. Ваня умер в октябре.        

– Вам постель готова, – из зала вышел мужчина. – Идемте. Отец в больнице, мать будет ночевать одна. Я брат Ивана. Сергей.

 

 Пересекли вниз по диагонали холм. У сосняка – ворота. За ними, на фоне реки, темнел особняк. Ночевал я в гараже, в мансарде, куда вела почти вертикальная лестница с перилами. Там было все, вплоть до цветного телевизора. Сергей достал из серванта электрический чайник, поставил на стол у телевизора. Повел меня даже санузел в гараже посмотреть. Потом ушел, заперев гараж снаружи. Сквозь сон я слышал, как железная крыша мансарды звенела – всю ночь падали шишки с сосен.

       

Утром за мной приехал Дмитрий Степанович Булатов, дядя Вани. Сергей вывел меня к нему за ворота усадьбы, смотрел на меня выжидательно. Я сказал:        

– Хотелось бы о памяти Вани позаботиться. Придется поработать в городе.        

– Разве кто против? – смотрел на дядю Сергей.        

– Садись, прокачу, – хохотнул тот. – Нами не побрезгуешь?        

Я ухмыльнулся, сев в  «Жигули». Дядя Ивана отключился, как только тронулся с места. Глаза вытаращены, голова неподвижна, дышал шумно, а ехал медленно и неуверенно. Наконец дорога вынырнула из леса. Дядя, не сразу сообразив, как переключить скорость, помедлил у подножия. Я смотрел, какие огромные огороды свисают с горы. Мы долго поднимались меж глухих заборов, как в ущелье, а потом свернули на улицу.        

Ни одного дерева не было на ней. Только – за заборами. Булатов притормозил, не глуша мотор, у голубоватого дома. У дома буквально пошел гармошкой фасад – пучась над фундаментом и поджимаясь, как впалый живот,  в середине. Окна чуть ли не в землю смотрели. Мы вышли из машины.        

– Вот тут постой! – перед зеленым замшелым частоколом палисадника Булатов замешкался. Платком вытер пот со лба. – Погоди меня. Я живу не здесь.        

Машина сдала назад, к деревянным, размером с три голубоватых дома, хоромам.        

 Вскоре Булатов появился уже пеший. Пригласил зайти во двор. И калитка, и ворота долго тряслись  после того, как он их тронул. Я очутился во дворе у голубоватого дома.        

Стоявшая на высоком крыльце старушка выкатила на нас карие глаза:        

– Ты кто? Зачем?        

– Офицер, – ответил я.        

– Мама, он – постоялец Сергея, – крикнул Булатов.         

Старушка с его помощью сошла со ступенек. Допрашивать меня принялась. Сын ее, закурив, потихоньку ушел в глубь подворья – постройки были соединены с домом навесом. Возвратился. Опять исчез.        

– Ваня не был тута, – вызнав мою биографию, заявила старушка. – Отрезанный ломоть. Вертун ребенком был когда-то. Ой, а ты почему про него в Москве все не узнал?        

– Ваню кто там знал-то? – вставил вдруг вопрос вернувшийся Булатов.        

– Правда? – старушкины карие глаза опять на меня выкатились. – Да, правда. Ты, значит, сосед Ванин, и то сюда приехал.        

– Он – не сосед, – поправил Булатов, но уже тихо. Он смотрел в сторону.        

– Вертун он был ребенком-то. – Повторив  это, старушка вдруг заговорила властно и без запинок. О младенчестве Вани. О какой-то реке. Перебивать я не стал. Дядя ее поправлял в деталях, она – его.        

От реки перешли к собаке. Ее когда-то убили. Якобы напугала Ваню. Булатов-сын вспомнил:        

– Кличка – Шарик.        

– Борец звали, – старушка-мать отрезала.        

Опять затрепетали, как полотно, ворота. Девушка вошла во двор и, едва заметно кивнув, сразу – в дом.        

– Офицер? – старушка словно решила повторить допрос. – У тебя свои в Москве есть?        

Дядя Вани хохотнул. Я ответил, что женат.        

– Баба! – девушка позвала с крыльца. – Лекарство надо пить.        

Пока старушка, опираясь на палку, поднималась по ступенькам, Булатов проводил меня за калитку.        

– Одна живет. Девочка – Сергея. Навещает. Ты про ее годы что слышал?        

– Ничего, – сказал я.        

– Ей 84, – заметил он. – А в паспорте – 85.        

– Почему так? – спросил я.        

– А я знаю? – дядя Вани вдруг потерял интерес к разговору. – Идти к Сергею легко – вон по тропинке в лесу, с километр. Зачем Аня, сестра, велела гонять машину за тобой? Я машину берегу уже 30 лет.  Другой раз иди прямо в хоромы ко мне, понял?

      

 Я добрался до Сергея. Его машина стояла на улице. Он запирал ворота.        

– К Даше, крестной Вани, довезу, хотите?        

Я кивнул.        

– Ирина, – представилась жена Сергея, глядя в зеркало на меня, усевшегося сзади. – А мама с отцом захворали. У нас они.        

Сергей, сев за руль, тут же дал газу. Крестной зачем-то представил меня как московского соседа Вани. И уехал. Мы присели на лавочку на крыльце. И здесь я слушал рассказы о реке. И отвечал на вопросы, пока Сергей не забрал меня. Крестной он оставил сумку с продуктами – с базара.

 

 

II

 

В 90-е годы пропала моя профессия. В нашем военном училище отменили марксизм-ленинизм. Новое название – кафедра общественно-политических наук, – не содержало ничего научного. Я числился там доцентом. Лекции приходилось читать поначалу чуть ли не на основании последних статей из журналов. Ни монографий, ни четких программ для училища не припасли. Год, другой, третий – без перемен.        

– Не лез бы ты в дебри, а! – попросила жена во время вечерней прогулки по лесопосадке. – Печатают в журналах дребедень люди ничуть не умнее тебя. А ты им в рот глядишь. Почему ты свой курс не сделал? Недели две тебе хватило бы.       

 – Не забудь, я – офицер, – остановился я у края леса. – Дальше пойдем? Поняла?        

Что-то ей не понравилось. Всю дорогу домой она молчала.         

Отпросившись купить еду, я выпил в забегаловке 250 граммов водки.        

– Я кандидатскую защитил в СССР, – сказал я на кухне.         

Жена, с демонстративным шумом вобрав носом воздух, посмотрела высокомерно. Я добавил фразу, которую нес от самой забегаловки:        

– Если рушится работа, то необязательно рушить дом.        

Жена молчала.

      

 ...К счастью, в середине 90-х меня увлек Иван Осташов. Сначала громким, на все кафе, выкриком: «Господи! Какая бестолочь!» – по поводу «Архипелага ГУЛАГ». Книгу он читал, глотая котлету в тесте. Потом, когда познакомились, тирадами о всеобщей математизации страны. Отвел, в конце концов, от семейных осложнений и шатаний по кабакам.        

На хлеб он зарабатывал в каком-то, хорошей прокормки, московском углу: кажется, – с названием сотен других спутаешь, – в холдинге. Читая там документы и газеты, он заносил все нужное в память компьютера, а потом распечатки носил по начальству.  А все, что думал о прочитанном, говорил только мне – в фирме он держался, признавался сам, тише воды ниже травы. А мне слушать нравилось. Похоже было на разговоры интеллектуалов, разговоры моей молодости: любя их, я дорожил советским обществом, а если точнее, то прежним московским. Увлекался им беззаботно. Мы с женой детей не имели.        

Ваня – из наших, решил я. Родившийся в глухомани, в городе Татаровске, вундеркинд окончил сначала физико-математическую школу-интернат при МГУ – школу для одаренных детей из глубинки. Потом – мехмат Московского государственного университета.        

И вот он, опубликовавший фундаментальные труды по математике, теоретической механике, прикладным их разделам, теперь – мальчик на побегушках у новых русских. И при этом всем он – все время, как на празднике. Похож на миссионера, получившего простор и волю. С ним и я повеселел. Целых два года мы не пропускали ни одной заранее оговоренной встречи.        

 

В доме появились ворохи газет. Я любил повторять оригинальные мысли Вани вслух для  жены. Вечерами жена таскала, даже в непогоду, меня в лесопосадку на прогулки. Прожужжала все уши, – она преподавала литературу и русский язык в школе, – о педагогических интригах. Я не сдавался. Напоминал и повторял фразы Осташова.        

 

– Не вздумай приглашать проповедника в гости, – предупредила жена. Ни с того ни с сего.

        

Странно. Вскоре я стал понимать Ваню хуже. Он отыскивал трудноуловимые связи. Если, например, в правительстве появлялась какая-то новая фигура, то вскоре в России пропадающими и разоряющимися объявлялись завод-гигант или какая-то отрасль. Вдруг состав правительства менялся. И пропадавшее начинало возрождаться, разорявшееся – расцветать. Но начинало – уже под контролем той самой фигуры. Из правительства ушедшей. А тот завод-гигант или ту  отрасль под себя подмявшей.        

Доказав мне это на примерах, Ваня разглагольствовал, что только математику покорить невозможно. Надо подчиняться ее законам, чтобы добиться чего-то путного.   

 

– Заумь! – одним словом обозначала тирады Вани жена.         

Я тоже не во всем был уверен.

 

Разве математические законы применимы в социальной сфере, а тем более в политике?
    Колебания мои длились до весны 98-го года. В стране было грозно. Забастовки. Безденежье. Ваня приходил мрачнее тучи.

– Качается моя фирма, – заявил однажды. – Сократят первым.

Я обрадовался. Квартиру он получил – сразу после МГУ! – в Дашине. Доллары,  он однажды проговорился,  в чулке имел.

– Сидите дома и пишите математические статьи, – вздумал  его успокоить. – Чего вам не хватает?

– Вот попугаи! – громко оскорбил он меня – на всю улицу. – На математике, поймите вы меня, я погорел. Выдохся!

– Ты забылся! – одернул я Осташова. Затем я сорвался. Поскандалили и разошлись.

 

 

Осенью 99-го в читальном зале училища я, просматривая новые номера журналов, заглянул и в «Наш Арбат». Каково было мое удивление, когда увидел статью Ивана Осташова «Искривленное пространство»! Сделал ксерокопию.

Прочитав дома, обиделся: ни следа нет от его разговоров со мной. Только правильные мысли: старикам нельзя не платить пенсию, учителям – зарплату. Осташов, правда, обличал корысть на всех уровнях власти. Но математика употреблялась Иваном правильно – для соответствия доходов и расходов бюджета. Алчность и корысть, подытоживал он, ломают математику, а это не ведет страну к богатству. Предложил статью жене.

– Он что-то тебе не звонит, – изрекла. – Ты его бросил?

– Трудно тебя понять, – сказал я.

– Проповедник лучше, чем забегаловки, – глядя на «Наш Арбат», заметила жена. – А статья хорошая – не чета другим в журнале.

– Встречусь, – решил я. Вспомнил: ведь Ваня же выдохся! Нуждается в сочувствии. Как я мог не обратить внимание на это важное его признание?

В фирме о нем помнили. Посоветовали найти его координаты через Интернет – как он им наказал. На сайте законченной им когда-то школы при МГУ. Там напротив фамилии Осташова значилось:

 «Иван Осташов (кличка – Кроха) поступил в интернат в 1967 году, закончил мехмат в 1974 году, умер в октябре 1998 года».
   Такой у вундеркиндов стиль для некролога.

Чувство потери росло. Искало выход. Позвонив вундеркиндам – телефоны нашел на сайте, узнал, что Иван умер в Татаровске от сердечного приступа.

– Ты историк, – жена напомнила. – Профессия обязывает тебя позаботиться о памяти друга. Работы Осташова отыщи через вундеркиндов. Купи побольше номеров «Нашего Арбата»... Летом – поедешь один в Татаровск.

На том и порешили.

 

 

III

 

И вот я уже десять дней в Татаровске. Ночевал в гараже. Ел где попало. Мылся то в городской бане, то просто в реке. Домой к себе не звал больше никто.

К родственникам ходил то и дело. Фигура Осташова дорога мне.

 

 

После обязательного – на крыльце – повтора реплик: «Что ж он не женился-то? Ему б память осталась», «Его кто в Москве знал-то?» – разговор поворачивался к младенчеству Вани. Записи я делал в гараже.

Проснувшись, ехал с Сергеем, братом Вани, в город. Сергей – директор лесхоза. Высаживал он меня и жену в центре. Забирал – от родственников – поздно вечером.

    Мама и отец Вани здоровались. Они были слабы. Хворали. Дышали во дворе забравшего их Сергея воздухом. О Ване разговор не заводили. Да и Сергей просил их не будоражить.

        

 

В городе я был в библиотеке, в редакции, в писательской организации – есть в Татаровске и она. Был не по одному разу.

Ни законченный Ваней мехмат МГУ, ни его публикации в авторитетнейших изданиях не произвели впечатления, казалось мне, нигде. Какие-то бесстрастные люди здесь!

Местный редактор предложил мне увековечить память Вани в Москве – там, мол, денег больше. Я разгромил его за компрометацию самой идеи патриотизма. Малую родину нельзя по стране возить, она от рождения дана. Наконец он взял мои записи, сделанные за десять  дней, промямлив:

– Организация бы какая-нибудь хлопотала – я без вопросов. А так, от частного лица... Ну, не знаю.

Писатели категорически возражали против причисления какого-то, мол, Осташова к их когорте. Заявили мне, что у них в Татаровске  выпускается альманах «Литературные короли» – на глянцевой бумаге. А московский «Наш Арбат», подчеркнули, на туалетной. Если я заплачу им, то они в альманахе напечатают и «Искривленное пространство». Почти насильно я втиснул номер «Нашего Арбата» на полочку с брошюрами местных уроженцев.

А библиотекари завели для Осташова специальную краеведческую папку. Туда попали все математические статьи. Папку я купил на базаре.

В школу заходил лишь однажды. Директорша обзвонила старых учителей. Они Осташова не помнили.

       

Заканчивался десятый день. Мы присели на дорожку в гараже.

– Почему Ваня поехал в интернат? – вырвалось у Сергея.

 Я промолчал.

На вокзале распрощались. Заканчивалась посадка в автобус. Ирина помахала мне рукой из окна машины.

       

Утром жена сказала:

– А теперь думай о личных делах. Кстати, разве ваше училище не нуждается в грамотно собранном материале? Поищешь, посидишь осенью в архивах. У него, заведения этого, тоже есть история...

Но мне больше понравилось, что жена при виде меня прямо-таки веселела. Как в московском обществе времен нашей молодости.

(Продолжение следует)