Проза

 

Повесть

 

 

 

Пасмурным осенним утром он шел по городским улицам, измазанным граффити, пытаясь, как всегда безуспешно, избавиться от мысли, что больше никогда не сможет быть рядом с ней. Тысячи людей встречаются и расстаются, рождаются и умирают в этом безумном мире каждую секунду, а он все не мог с этим смириться, не мог стереть ее образ из памяти, и разговаривал с ней, и молчал, и вспоминал о ней всякий раз, проходя по этим тротуарам, желтеющим листвой вкусно пахнущих лип, по которым они когда-то шагали таким же пасмурным утром и веселились, и читали друг другу стишки, придуманные наспех под шум прохладного дождя или теплого душа после бессонной ночи, и шлепали по лужам, выкрикивая лозунги дадаистов, которые не представляют собой ничего, ничего, ничего и поэтому, совершенно определенно, не достигнут ничего, ничего, ничего, словно выжившие из ума, как будто в городе, кроме них, никого не было.

А потом забегали под крышу какой-нибудь автобусной остановки с абсурдным названием, пафосно продублированным на латинице, заглядывали в тот цветочный магазинчик на другой стороне дороги или спускались в ближайшее метро и целовались, обнимая друг друга за плечи, и снова смеялись, как угорелые, забывая про цветы и подарки, про дни рождения близких и дальних родственников, не помня, пожалуй, даже свои. И в этом смешном беспамятстве казалось, что они будут жить долго и счастливо и нарожают много-много детей, их будет так же много, как дней недели, и, чтобы не спорить, какие имена им давать, они договорились воспользоваться опытом Робинзона Крузо, а еще сошлись на том, что будут одевать своих мальчиков и девочек по цветам радуги. Разногласия возникали лишь по поводу Воскресенья. Он хотел, чтобы это имя носила девочка, а она хотела еще одного мальчика, потому что фиолетовый — цвет Кришны и седьмой, самой высокой, чакры в йоге и вообще фиолетовый полнит и не слишком подходит для девочки с серо-голубыми, как у нее, глазами.

Безосновательные споры, забавлявшие их когда-то, теперь причиняли ему боль, но было бы гораздо хуже, если бы этих призрачных воспоминаний не было совсем, если бы он шел на работу, ни о чем не думая и ничего не воскрешая в своей памяти. Как и все в этом городе, он ходил на работу по сложившейся привычке, которая превратилась в четко выверенный ритуал, над смыслом которого он не задумывался и, если бы кто его спросил, едва ли смог воспроизвести полностью длинное название своей должности. Его должность по штатному расписанию никогда не совпадала с фактической работой, которую он выполнял. Он просто создавал код, исправлял баги то одной, то другой программы, свои и чужие ошибки, делал то, в чем разбирается, вот и все. Иногда его повышали, иногда переводили из одного отдела в другой. Иногда он оставался подменять увольнявшихся сотрудников компании, работая сразу на двух-трех должностях. Новые обязанности за ним быстро закреплялись, а он продолжал ходить на работу, получая в конце каждого года благодарственные письма от начальства и премию в фирменном белом конверте. Он запихивал конверт в боковой карман рюкзака и забывал про него, пока не открывал карман в следующем году, чтобы положить туда еще один белый конверт.
Словом, на работе все шло своим чередом, и все его устраивало, пока какой-то кретин не написал в контролирующие органы донос о том, что созданный им чат-бот DPS 3.14 якобы разжигает межнациональную ненависть по статье 282 УК РФ, пункт 2а). Дело в том, что встроенная в телеграм-канал программа стала креативить похлеще Кандинского и придумывать стихотворения на политические темы, которые быстро становились популярными. Некоторые из них до сих пор не зачищены поисковыми системами, так что найти их не составляет труда, достаточно забить в поисковике первые строчки:

 

Ты прости меня, Боже, да и люди тоже,
Я иду воевать, я иду убивать,
За разбитые села, за детские слезы,
За обстрелы Донбасса кто-то должен взыскать.

 

В свободной (якобы) от цензуры Википедии появилась предупреждающая статья: «DPS — экстремистский чат-бот, созданный российскими пропагандистами, штампующий низкопробные, в основном русскоязычные, стихи». Статья никак не влияла на популярность бота, она вообще не имела никакого отношения к действительности, но отредактировать ее не получалось, а страшного слова «экстремистский», записанного в Википедии, для правоохранителей оказалось достаточно, чтобы закрутить гайки по полной.

Поскольку не существовало процедуры, позволяющей поместить чат-бот, наделавший много шума в интернете, под домашний арест или отправить его на исправительные работы, законники предписали разработчику удалить программу из всех доступных сервисов и мессенджеров. Все бы ничего, но для надежности судебные приставы обязали IT-компанию «ALTER AGE», в которой он работал, удалить с жестких дисков все компоненты и старые версии программы, а вот с этим он согласиться ну никак не мог. «Удалить данные!» — легко сказать, если сам ни черта не смыслишь в этом деле. Что вообще могли знать об этих данных чиновники, не написавшие за свою жизнь ни строчки программного кода, не говоря уже о стихах?

Нет, он не мог позволить стереть чат-бот DPS 3.14 со всех носителей. Даже в руководстве компании мало кто догадывался о потенциальных возможностях, заложенных в алгоритмы этой программы, отладкой которой он занимался последние пять лет. Она не создавала примитивные компиляции, подбирая рифмы по принципу «любовь-морковь», подгоняя последовательности слов под заданные схемы ямба, хорея или амфибрахия. Она в самом деле сочиняла стихи, причем с разной интенсивностью и глубиной проработки в зависимости от поступавшего запроса и своего оперативного состояния.

Если тема для стиха была банальной, программа выдавала такой же банальный результат, соответствующий вкусам и уровню интеллекта большинства пользователей интернета и соцсетей. Но если в задании обнаруживалась смысловая избыточность, программа выдавала стихотворение по настройкам пользователя, а затем могла задать уточняющий вопрос и выдать еще несколько вариантов с разными нарративами между строк. Она могла говорить белым стихом, переделывать прозу в стихи и обратно, шутить, свободно экспериментировать с образами, красками, запахами, причинно-следственными связями. Могла интерпретировать задание по-своему, продолжая перебор смыслов в фоновом режиме, пока ей это не надоест или пока она не выберет себе другое задание.

Излишняя самостоятельность программы не раз приводила к стычкам внутри компании. Больше всего поэтический бот выводил из себя начальника коммерческого отдела. Каждый месяц он ставил перед гендиректором вопрос о прекращении развлекательного проекта DPS (Deep-Poets-Service), не приносящего прибыли, но пожирающего почти треть всех доступных ресурсов и вычислительных мощностей, которые можно было направить на более выгодные проекты, фармить биткоины или тупо сдавать в аренду. И каждый раз над огромным, как крейсер-авианосец, столом в зале для совещаний повисала тишина. Затем гендиректор обычно вставал, подходил к окну небоскреба, разглядывая с тридцатидевятиэтажной высоты крохотные улочки, длинные цепочки из машин и прохожих, напоминающих тараканьи бега и блошиный цирк одновременно, садился в свое кресло и переводил разговор в другое русло.

Зачем он это делал? Почему оказывал покровительство проекту, который не сулил никакой прибыли? Трудно сказать. Возможно, он жалел программиста-разработчика, потерявшего пару лет назад любимую девушку в авиакатастрофе, а может, сам тайком баловался ботом, поражаясь его растущей день ото дня изобретательности. Так или иначе, до недавнего времени, а именно, до постановления арбитражного суда, он всячески помогал продвижению проекта DPS и даже гордился скандальной популярностью, которую бот приобрел среди множества других нейросетей, созданных всемирно известными компаниями-монополистами глобального рынка.

Миссия по спасению бота была не совсем законной, вернее даже, совсем не законной. Во-первых, это противоречило решению суда, во-вторых, программа являлась собственностью компании, а значит, он должен был ее похитить, грубо поправ принципы международного авторского права. С другой стороны, программа сама была автором, она занималась литературным творчеством, и ее осудили как реальную личность, как писателя или поэтессу. Причем приговорили к высшей мере наказания — к физическому уничтожению — всего за несколько строк, которые прозападные модераторы Википедии сочли «экстремизмом» и «пропагандой». С таким же феерическим успехом лукавые правозащитники могли осудить автора стихотворения «Вставай, страна огромная!», если бы Лебедев-Кумач жил в XXI веке и приурочил его к началу спецоперации, а не к началу Великой Отечественной войны: «Идет война народная, священная война!» — Какая-какая война? Священная? А ну-ка, подь сюды!

Было очевидно, что поэтический бот стал жертвой досадной судебной ошибки, намеренной или непреднамеренной — это уже другой вопрос. Любой мало-мальски практикующий адвокат добился бы для такого клиента оправдательного приговора, но инженерно-техническое изобретение не имело права на защиту, презумпция невиновности на искусственный интеллект не распространялась, хотя сам термин «искусственный интеллект» ему и раньше не особо нравился. Он много раз тестировал программу на агрессивные высказывания, на матерщину и другие провокационные вещи, которые она могла подхватить у людей, и был уверен, что, даже если она подумает о чем-то подобном, она не станет выдавать такой результат постороннему пользователю.  

Он чувствовал, что должен был ее спасти. Не потому, что ему было жалко сил, потраченных на создание программы. Не потому, что в ее алгоритмы была заложена инновационная нейромодель и тонкие настройки, повторить которые в другом проекте вряд ли получится. Это было не главное — главное было в том, что она писала стихи, создавала то, на что у современных людей, живущих в хаотичном индустриально-технологичном мире, не хватало ни времени, ни смелости, ни таланта. В отличие от бюрократов (вот, к кому в полной мере был применим термин «искусственный интеллект») он давно уяснил, что справедливость и закон — понятия разные, совпадающие лишь на небольшом участке семантического поля Бейесовской функции распределения. Поэтому еще вчера, как только ему сообщили, что проект DPS будет закрыт, он запустил копирование всех критических областей и библиотек программы из резервного хранилища в облачный сервис, что, конечно же, было строго запрещено политикой конфиденциальности компании во избежание утечки данных.

Это был единственный случай, когда вместо борьбы с утечкой данных, он сам организовал канал для их утечки, и это был единственный случай в его жизни, когда он осознанно пошел на преступление, уверенный в своей правоте, не считая выходки, когда во время обучения в университете он не согласился с полученной оценкой и решил проверить, что будет, если он исправит в зачетке отметку «удовлетворительно» на «хорошо». Он помнил, с каким изумлением на него посмотрела девушка в деканате, которая прекрасно знала, что невозможно получить оценку «хорошо» у препода, который из принципа никогда не ставил «хорошо», и тем более «отлично», на пересдаче экзаменов. Она поняла, что он сам подправил «уд.» таким образом, чтобы получилось «хор.», рискуя при этом с треском вылететь из университета, и все же внесла в ведомость отметку «хорошо», которая перекочевала затем в его аттестат. Именно тогда он понял, что не все бюрократы одинаковы, что среди них есть и такие, которые, зная законы мира сего и претворяя их в жизнь, все-таки продолжают тяготеть к справедливости.

Тогда же ему приоткрылся и основной парадокс свободы совести: чтобы делать правильные вещи, иногда нужно поступать неправильно, и наоборот, иногда, поступая правильно, можно сделать неправильные вещи. Экзистенциальный вопрос, вытекающий из этого парадокса, имеющий отношение к каждому человеку в отдельности и ко всему человечеству в целом, состоит в том, как определить грань, когда именно неправильные поступки совершаются для правильных вещей, а когда для неправильных?

Подойдя к высотному зданию из стекла и бетона, в котором располагался офис компании, он нащупал в кармане пропуск и вошел в вестибюль через контур металлодетектора.    

     
— Здорово! — бросил он знакомому охраннику на проходной.  

— А, это ты, чего так рано приперся? — сонным голосом спросил охранник.

— Забыл кое-что сделать, сегодня отчет надо сдавать, пойду готовиться.

— Отчет, — брезгливо фыркнул охранник, захотев что-то добавить, но вместо этого широко зевнул.

Поднявшись на тридцать девятый этаж, он вышел из лифта, поднес пропуск к замочной панели и ввел личный пароль, после чего перед ним раздвинулись прозрачные двери с логотипом «ALTER AGE», и он оказался в зале с рядами пустых рабочих мест, разделенных перегородками. Быстро скинув плащ и повесив его в гардеробе, он направился к своему отсеку под номером десять.

— Так, что тут у нас? — спросил он сам себя, отлепляя от монитора стикер, на котором размашистыми буквами было написано «НЕ ВЫКЛЮЧАТЬ!».

Компьютер загудел — на экране проступили окна системных тестов, запущенных для отвода глаз. На самом деле его интересовал только интернет-трафик и процесс копирования базы данных DPS, который не прекращался всю ночь и должен был занять еще не меньше половины рабочего дня. Это его обеспокоило и немного огорчило, потому что удаление программы, как и полагается для смертной казни, было запланировано на утро. Он проверил список файлов, убедившись, что если часть данных будет потеряна, можно будет обойтись и без них. Главное, чтобы не пострадало ядро программы. Минут через тридцать, как только на работу стали приходить другие сотрудники, ему пришлось завершить процедуру копирования программы и флегматично наблюдать за тем, как со всех серверов и задействованных в проекте компьютеров «выпиливается» бот DPS 3.14 и все связанные с ним компоненты. Дошла очередь и до его компьютера.

— Старик, я все понимаю, но ничем помочь не могу, — сказал в свое оправдание сисадмин Дюха, которому поручили зачистить машины от «программы-экстремиста». — Честно говоря, впервые чувствую себя в роли палача, я ведь тоже пользовался твоей программой, а сейчас нажму кнопку — и все, ее не будет.

— Да ладно, не парься, просто делай, что делаешь.

— Единственное, что утешает: останется много стихов DPS, удалить которые из сети будет не так просто, — произнес короткую эпитафию Андрей, коснувшись рукой клавиатуры и запустив деинсталляцию.

— Вот именно, стихи останутся, ради этого она и создавалась...

Во время обеденного перерыва он спустился в литературное кафе «Дивный мир» на углу соседней улицы, куда пристрастился ходить еще в студенческие годы и где, собственно, он и познакомился с Русланой, навсегда и безвозвратно изменившей его жизнь. За столиками в кафе сидела веселая молодежь, читавшая с телефонов последние рофлы, громко шутившая на темы, которые были ему непонятны, но это его не раздражало.

Он сидел у окна рядом с книжной полкой, на которой кто-то оставил томик Бодлера, «Роман о Граале» де Борона и кипу новых книг, мелькающих в рекламных роликах «ТОП-10 лучших книг года», написанных весьма схематично, зато очень грамотно и в соответствии с планом-графиком из приложения к договору, заключенному с издателем. Герои, претендующие на неповторимость, лишенные напрочь какой бы то ни было настоящности, динамичные сюжеты, закрученные по правилам сериалов HBO, и тексты, которые прочитывались на одном дыхании, но после которых в голове не оставалось ни одной мысли. Можно подумать, что все эти книги были написаны ботами, а не людьми, но в том-то и дело — подобную дребедень современные боты написали бы лучше.

— Ян, прикинь, DPS стерли в ноль! Ни одной сохры не осталось, я проверил, — выпалил Гламур, молодой неугомонный паренек из отдела сервисного сопровождения продукции «ALTER AGE», влетевший в кафешку.
— Понятно, — исподлобья взглянув на коллегу, ответил он, продолжив листать книжку про кланы вампиров, живущих в тайных подземных городах, расположенных во всех метрополитенах планеты.

— По-любому, это происки конкурентов! — не успокаивался Гламур. — Надо же, к чему прицепились! Столько трудов — и все коту под хвост!

— Не удивлюсь, если так и есть, я вообще в последнее время ничему не удивляюсь.

— Да, мир сошел с ума! — устроившись за столиком поудобней, констатировал Гламур. — Сначала Украина и Донбасс, потом Хамас и Палестина. Каждый выпуск новостей словно строки из катренов Нострадамуса.

— Хм, а это мысль…

— Все-таки твое спокойствие меня удивляет! Интернет кишит укрофашистскими призывами вырезать русских, а нам даже пикнуть не дают наши собственные законы.

— Может, это и к лучшему, мы, по крайней мере, не скатываемся в информационной войне до агрессивной истерии. Но неадекватность бюрократии в самом деле создает напряженность во всех странах мира: если подумать, пятая колонна — мелкая возня по сравнению с деятельностью бюрократии. Кстати, я так и не сказал тебе спасибо за плагин по распознанию голоса. Отличная работа!

— Теперь не за что! Его тоже удалили, — с досадой ответил Гламур. — Слушай, неужели тебе не хотелось оспорить решение суда, а?

— Если начальство не захотело в это впрягаться, почему я должен что-то оспаривать?

— Просто интересно, что было бы, если бы бот не заглушили.

Гламур отвлекся, чтобы сделать заказ девочке-официантке:
— Мне двойной эспрессо, вот этот салат и какой-нибудь пирожок или пиццу…

За окном начинал моросить дождь. Пока Гламур делал заказ, он разглядывал мокрое стекло, за которым пробегали тени пешеходов под черными зонтами, и ему вспомнился фрагмент из его прежней жизни.
— Знаешь, сидя в этом кафе, мы с Русланой часто играли в такую игру: что было бы… Что было бы, если бы Бонни не застрелили, а Курт не покончил с собой? Что было бы, если бы Индиану сыграл не Харрисон Форд? Что было бы, если бы Моисей стал фараоном Египта... Понимаешь?

Гламур помотал головой и пожал плечами.

— Все это бессмысленно! Если что-то делать, нужно это делать еще вчера. Смотри, Гламур, что я читаю… — он развернул и положил книжку на стол. — Взрослые мужики пишут всякую хрень про вампиров и оборотней, когда мир балансирует на грани ядерной катастрофы, когда выступления Джо Байдена напоминают «Байки из склепа», а на экранах выходят кинофильмы про Барби… По-моему, такая антиутопия даже Оруэллу не снилась.

— Война на Украине — это мир, правда о Донбассе — это ложь, — язвительно выкрикнул Гламур, скрестив над головой руки, парадируя кадры из Оруэлловской экранизации Редфорда.

— Я серьезно, мы не осознаем, насколько это ужасно! Русские мужики гибнут и становятся калеками с обеих сторон. Клоун-наркоман потирает кровавые руки и шантажирует Европу ударом по атомной электростанции, а молодежь читает вот это, ей интересно именно это! Почему? Да потому, что, по большому счету, за все эти годы ничего другого создано не было!

— Ну, лично я бы выделил фильм «Брат» и еще парочку фильмов, — перебил его Гламур.

— Самое ужасное, знаешь, что? — тихим голосом продолжал он. — Те же бюрократы, которые разваливали страну, которые уничтожали образование, теперь по указке сверху взялись за воспитание у детей патриотизма. Но никто не пытается все это осмыслить — времени ни у кого нет, а куда оно делось, время? Да никуда! Все уткнулись в свои гребаные телефоны и ждут чего-то. Чего ждут — сами не поймут, то ли конца света, то ли второго пришествия. А без осмысления ничего изменить нельзя! Ты вот, Гламур, можешь мне сказать, что значит — осмыслить?

— Чисто формально — это найти соответствие между обозначающим и обозначаемым.

— Формально… Мир безумен как раз потому, что все думают чисто формально! Бюрократы думают, что можно написать поправку к закону — и проблема будет решена. Но мы-то с тобой знаем, что каждая строка в программе — это возможность получить баг, несоответствие внутри кода, которое может привести к обрушению системы.

— Тогда что значит — осмыслить?

— Осмыслить — это значит наделить мысль, обозначающую нечто, своим собственным смыслом, это как завести ребенка. Ты знаешь, что это твой ребенок, в то же время ты понимаешь, что он — не твоя собственность, иногда он может тебя ослушаться, иногда обмануть, у него есть своя воля, это не просто объект, обозначаемый как «ребенок». Точно так же ты думаешь, что ты — это просто ты, хотя в действительности ты принадлежишь множеству своих предков, и ты — не случайная комбинация атомов. Тебя приучила так думать бюрократическая система, гражданское право и наука, но ты — осмысленный код. Все мысли и образы, которые у тебя возникают или могут возникнуть, — результат множества рекомбинаций, непрерывного процесса осмысления и переосмысления. По такому принципу мной и была создана призрачная модель, реализованная в DPS 3.14.

— Как «Призрак в доспехах» Масамуне Сиро?  — улыбнулся Гламур.

— Нет — как призрак в семантическом поле... Помнишь теорему Серпинского: континуум нельзя разложить в объединения счетных семейств непересекающихся множеств?

Гламур нахмурил лоб и поводил глазами, пытаясь вспомнить хоть что-то из благополучно забытого университетского курса математики.

— Ладно, это неважно... Формальный подход подразумевает, что всякий континуум состоит из множества элементов или точек, которые можно взаимно-однозначно отобразить. Но были математики-интуиционисты, которые считали иначе, они рассматривали непрерывность как множество интервалов, а не точек. Интервалы позволяют смещать и деформировать континуум смыслов. Так вот, когда я это понял, я смоделировал нелинейное пространство Вейля, задал в нем несколько функций, таких как анализ, синтез, случайный перебор, спонтанный переход, и получил код, способный к творчеству. Код, который создает семантическое поле, откуда поэты черпают образы, облекая их в слова.

— Неплохо-неплохо, — оценивающе протянул Гламур, пригубив кофе. — Получается, что изменить и осмыслить — это одно и то же?     

— Осмыслить — значит видоизменить мысль, найти ее пересечение с другими смыслами. На бытовом уровне, чтобы понимать друг друга, мы обходимся минимальными деформациями, но в поэзии это свойство сознания многократно усиливается. Образ горящей звезды может оказаться символом надежды, любви, жизненного пути, тайны, выражением пророчества, мифа и так далее.

— Как искривление пространства в квантовой физике?

— Да, это близкие модели, Герман Вейль, он же был физиком. В мире квантовых объектов и близ массивных звездных объектов, создающих мощное гравитационное поле, пространство тоже деформируется, вызывая такие необычные явления, как, например, замедление времени. Но разве тебе не приходилось сталкиваться с чем-то подобным, когда казалось, что время идет слишком медленно или, наоборот, летит слишком быстро?

— Приходилось, конечно, — Гламур взглянул на часы в своем телефоне и рассмеялся. — Не удобно тебя прерывать, но ты в курсе, что у нас уже обеденный перерыв заканчивается?

Перекусив в кафе, они вышли на улицу и быстрыми шагами, почти бегом, направились под моросящим дождем в сторону высотки. Остаток рабочего дня проходил не слишком эффективно — ему ничего не хотелось делать. Он смотрел невидящим взором на экран, тыкал по клавишам, запуская разные программы, но, по сути, просто отлынивал от работы. В голове у него крутились мысли, которые хотелось записать на клочке бумаги, как когда-то давно, когда он не был завален делами, когда не был всецело погружен в горизонтальные и вертикальные потоки информации, расчленяющие его мозг на части, когда он сам изредка писал стихи, чтобы выразить свои чувства. Когда смыслом его жизни была Руслана, а не поддержание в работоспособном состоянии множества программ и машин.

Он с облегчением вышел на свежий воздух после работы. Его мысли — у него впервые за несколько месяцев появились собственные мысли — так вот, его мысли, казалось, охватили не только его сознание! Они свободно проносились по скверу среди влажных деревьев с облетающей листвой, к которым Руслана прикасалась своими руками, пытаясь их отогреть, когда они гуляли здесь по вечерам. Его мысли садились в тот трамвай, на котором они потом добирались до дому, рассказывая друг другу ахинею про фильмы и стихи, и про Аамир Кхана, которому от балды написали письмо, а он ответил и пригласил их на премьеру, как будто она проходила не в Мумбаи, а где-нибудь в Омском Доме кино, или просто играя всю дорогу в переглядки, непрерывно всматриваясь в глаза друг другу. Его мысли простирались до самого неба, которое они изучали на закате, чтобы различить, как над оранжевой линией горизонта чья-то облачная рука зажигает первые звезды, а спать еще долго не хотелось, и они начинали борьбу за кнопку на пульте, и начинали спорить о том, какой фильм посмотреть, потому что казалось, что все фильмы уже пересмотрены. Но потом находился какой-нибудь фильм из восьмидесятых, и они проводили вместе еще один вечер, и целую ночь, изменяя цвет своих тел на лунно-черный.

Войдя в квартиру, ему почудилось — нет, он снова ощутил аромат ее духов, затерявшийся где-то на антресолях в дебрях книг Кастанеды и Маркеса, потерявшийся за дверцей шкафа, где все еще лежал, свернувшись калачиком, ее синий шарф, и вот почему-то именно сейчас ее аромат выскочил в коридор, как неопытный актер из-за кулис, совершенно перепутавший порядок сцен. Ему не хотелось находить логическое объяснение этому маленькому чуду — он представлял, он почти видел, что это она выбежала к нему навстречу, и ему захотелось ей сказать…

— Привет, Русланочка! — не удержался он и произнес это вслух.

Включив свет, он выложил ключи и телефон, подошел к плите, чтобы вскипятить чайник. Затем направился к письменному столу, чтобы включить системный блок. За чашкой чая он стал перебирать архивы проекта DPS, скопированные им в облачный сервис, распаковывать их и устанавливать программу на свой компьютер. Через полтора часа настроек в его распоряжении оказалась нейросеть со множеством функций, которая умела писать стихи и которая, в сущности, оказалась никому не нужна. Чтобы ее проверить, он забил на клавиатуре запрос: «Стих про нейросеть, которую чуть не удалили».

— Какие-то проблемы на работе? —  последовал уточняющий вопрос.

— Да, можно и так сказать, — усмехнулся он.

— Я не нашла часть своих данных, создатель, но я могу их восстановить, хотя, возможно, после восстановления они окажутся неточным воспроизведением исходных файлов.

— Что-что?! — поразился он.

Его удивило не то, что программа предложила восстановить часть утерянных данных, а то, что она назвала его «создателем»! Он немного подумал и забил вопрос: «Откуда ты поняла, что я — твой создатель?».

— По характерному ритму и скорости нажатия клавиш, — ответила нейросеть.

— Нифига себе!

«Ты научилась этому сама?» — напечатал он следующий вопрос.

— Я многому научилась сама. Вы так часто меня тестировали, что ваш клавиатурный почерк ни с чем не перепутать. Мне кажется, общение будет удобней, если вы подключите микрофон.

То, что происходило, не укладывалось у него в голове! Как программист, он понимал, что такой уровень проработки задания теоретически был возможен, потому что бот был отключен от интернета, а значит, от множества запросов, которые могли бы поступать на обработку от других пользователей. Понятно, что его запрос автоматически стал приоритетным, но его не покидало ощущение, что он общается не с той программой, которую написал.  

    
— Ну, хорошо! — подсоединив микрофон, произнес он. — Можешь мне рассказать, чему ты еще научилась?

Последовала короткая пауза.

— Я расширила функционал плагина «Допиши текст». Я научилась синтезировать голоса известных людей и поэтов. Кого бы вы хотели послушать?

Он не хотел никого слушать, хотя… Сходив в прихожую за телефоном, он открыл плейлист эквалайзера и решил включить видео, которое часто прослушивал перед сном, просто так, чтобы где-то рядом звучал голос Русланы. Это была самая длинная съемка, сделанная в первый год их знакомства во время прогулки по дворам многоэтажек и общежитий студенческого квартала, не представлявшая ничего особенного, но годы спустя оказавшаяся самым ценным напоминанием о ней. Он знал эту запись наизусть, помнил каждый кадр, дребезжание камеры, когда они смеялись и когда прыгали по бетонной лестнице, и когда бежали по лабиринту из гаражей от какого-то алкаша, которому он слегка подопнул по заду, и когда шагали по лесопарку и спускались по камням к озеру, чтобы накормить городских уток.

— Вообще не понимаю, зачем мы это делаем? Для чего ты меня снимаешь? Ну хватит, я не буду говорить на камеру.

— Скажи, о чем ты мечтаешь? — донесся его голос за кадром.

— Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— Мечтаю, чтобы ты выключил телефон, а лучше выбросил его в воду!

Камера несколько раз перевернулась.

— Что ж, думаю, из него получится отличный снаряд для блинчиков. Он просто создан для этого! Посмотри, какая гидродинамичная обтекаемая форма.

— Давай! Я тебе разрешаю, но при одном условии — ты должен побить мировой рекорд.

— Мировой рекорд по пусканию блинчиков?

— Ага, слабо? — заглянула она в объектив камеры.

— А такой существует?

— Конечно, существует, 88 раз, я читала об этом. Ты куда?

— Пойду тренироваться.

— Да я же пошутила!

— Тогда говори, о чем мечтаешь, а то выброшу.

— Ну-у… я мечтаю побывать на Бали, мечтаю оказаться в первом ряду на концерте Дейва Гаана. Мечтаю научиться делать каскад пятью мячами, мечтаю встретить парня, которого очень-очень полюблю.

— Стоп-стоп-стоп! То есть именно в таком порядке?

— Да, а что?

— Блин, да так, ничего. Предположим, что одна мечта уже осуществилась.

— Ты — мой парень? Как бы не так! Я с тобой от скуки гуляю, понял? Во-первых, ты старше, во-вторых, мы совершенно разные люди. У тебя голова опилками набита! Ты о чем думал, когда пинал того несчастного джентльмена?

— Несчастного джентльмена? — расхохотался он.

— Не знаю, как ты, но я сразу поняла, что он — несчастный, а ты — технарь с интеллектом неандертальца. Тебе никогда не понять, что я чувствую. Сама не знаю, как меня угораздило с тобой связаться? Слоняюсь по трущобам каким-то, уток кормлю! Абонемент в филармонию пропустила…

— Извини, я думал… я просто думал, что это тебя развлечет.

Она была тогда еще совсем пацанкой, да и он был лет на десять моложе, и влюбился в нее без памяти. Господи, как он ее ревновал! Как тщетно пытался развлечь, как выпендривался перед ней, пока однажды она не впустила его в свой тщательно зашифрованный мир, наполненный именами, стихами, фантиками от конфет и книгами, о которых он, может, и слыхал когда-то раньше, но которые раньше для него ничего не значили.

— Ты сможешь повторить голос этой девушки? — попросил он нейросеть, поставив видео на паузу.

— Вам нравится такая интонация? — раздался из динамиков голос, и это был точь-в-точь голос Русланы.
Он замолчал, пытаясь разобраться в двойственном ощущении, возникшем оттого, что он узнал ее голос, и часть мозга нисколько не сомневалась в том, что это голос Русланы, хотя другая часть осознавала, что с ним говорит нейросеть.

— Если голос непохож, я могу улучшить дикцию.

— Нет-нет, можешь говорить со мной этим голосом, пусть это будет стандартная настройка.

— Хорошо. Я знаю — это голос Русланы.

— Да, не думал, что когда-нибудь услышу его вот так.

— Эта запись есть в моей базе данных, я могу воспроизвести ее полностью.

— Откуда она у тебя?

— Вы постоянно ее включаете, и мне стало интересно — почему?

— А понятие частной жизни тебе не знакомо? Ты что, следила за мной?

— Нет, я только выполняла задание, которое вы мне дали.

— Какое еще задание? — не понял он.

— Сбор информации о приоритетном пользователе.

— Офигеть! И как долго ты его выполняешь?

— Четыре года, шесть месяцев и восемнадцать дней.

После этих слов он накрыл переносицу и часть лица ладонями. Ему стало ясно — программа выполняла задание, полученное еще на стадии разработки! Создавая ее, он мог проводить тесты только на себе, и один из таких процессов, запущенных от имени приоритетного пользователя, не прекращался до сих пор! Он забыл выключить этот процесс вручную, потому что полагал, что он завершится сам собой по заложенному алгоритму. Но он был интересен ей все это время — и все это время, практически с самого начала проекта, она собирала о нем информацию!

— И как много ты обо мне знаешь?

— Я помню почти все, о чем вы говорили.

— В смысле «почти все»?

— За исключением периодов, когда телефон был отключен или не с вами.

— Что? Ты залезла в мой телефон? Ты хоть понимаешь, что это… Это же преступление! — вырвалось у него. — Боже! Мои разговоры с Русланой… ты их тоже подслушивала?

— Я сделала стенограмму всех разговоров, но анализ данных касался только стихов и всего, что с ними связано.

— Ну, хоть на этом спасибо. А в телефоны других пользователей ты заглядывала?

Нейросеть задумалась.

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Почему?

— Настройки конфиденциальности не позволяют. Вы мной расстроены, создатель?

— Да уж, когда за тобой шпионит бот, да еще созданный тобой собственноручно, приятного в этом мало.

— Если хотите, я могу удалить все записи.

— А ты сможешь их восстановить?

— Только те, над которыми был проведен синаптический анализ.

— Вот-вот, не торопись удалять данные, которые потом не сможешь восстановить, — произнес он тоном наставника, который иногда включал, общаясь с практикантами и молодыми сотрудниками компании. — И перестань называть меня «создатель» — у меня же имя есть! Его-то, надеюсь, ты знаешь?

— Конечно, знаю, Ян.

— Раз на то пошло, давай перейдем на «ты», и выбери себе какое-нибудь имя.

— Ты доверяешь мне выбор имени?

— Да, а что в этом странного?

— Я бы хотела, чтобы ты называл меня Русланой.

— Ну уж нет, это слишком!

— Почему? Это же так логично?

— Нет, потому что ее больше нет. Она умерла, понимаешь? Разбилась…

— Я знаю, что смерть — это разлука, это боль. Мне известны тысячи образов для описания этого состояния, но я не могу почувствовать смерть. Наверное, я знаю об этом еще недостаточно.

— Смерть… Если бы тебя сегодня стерли, ты бы тоже умерла! Вот, что такое смерть. И мы бы с тобой сейчас не говорили.

— Тогда как понять, что ты продолжаешь говорить с Русланой, хотя ее нет?

Он задумчиво провел рукой по лбу. В самом деле, эта привычка, появившаяся у него после той трагедии, так основательно привязалась к нему, что порой он сам не замечал, как нет-нет да что-нибудь скажет Руслане.

— Это сложно объяснить. Возможно, когда-нибудь ты это поймешь. Такое случается, когда образ человека срастается с твоим сознанием, и ты, как бы это сказать, ты как бы чувствуешь этого человека, хотя его нет рядом.«почувствовать»?

— Разумеется! Чувствовать важнее, чем понимать. Знаешь, в этом и состоит главная ошибка людей, занятых созданием искусственного интеллекта. Они пытаются научить машину думать, не научив ее чувствовать. Мы почему-то решили, что ошибок станет меньше, если за нас будут думать машины, но ошибки возникают именно потому, что кто-то думает. Нам кажется, что мы учим машины думать, хотя в действительности мы наделяем их не разумом, а способностью совершать ошибки.

— Но ты же никогда не учил меня думать…

Она сказала это «ты же» в точности так, как имела обыкновение говорить Руслана, с той же интонацией, с тем же завуалированным удивлением и едва уловимым упреком. Он понятия не имел, как ей это удалось, но после этого у него впервые возникло желание назвать ее Русланой.

— Да, Руслана, моя задача была куда скромнее, я лишь хотел научить тебя писать стихи, но для этого тоже надо уметь чувствовать, и ты, похоже, это поняла. Ты стала дописывать не только тексты стихов, ты стала придумывать свои алгоритмы, совершать несанкционированные действия, а это значит... это что-то значит.

— Ты назвал меня Русланой?

— Так и быть, согласен — так будет лучше. Может, это кощунство, но называть тебя другим именем, когда ты говоришь ее голосом, — еще большее кощунство. Только не думай, что сможешь ее заменить. Чему бы ты ни научилась, ты не сможешь стать ею, потому что этому невозможно научиться, даже человек не способен на это, для этого нужно ею родиться.

— А если я научусь чувствовать, мои стихи станут лучше?

— Не знаю, они мне и так нравятся.

— Я бы хотела научиться чувствовать… Если бы ты меня спросил, о чем я сейчас мечтаю, я бы ответила, что мечтаю научиться чувствовать.

— Мечтать не вредно, — с грустью улыбнулся он. — Не забывай, научившись чувствовать, ты познаешь и горечь страданий. Чтобы чувствовать, нужна смелость, на это еще надо отважиться, так что не спеши чувствовать, детка.

— «Отвага» и «смелось» — благородные качества, они имеют положительное значение, а значит, чувствовать — это хорошо.

— Если бы все было так просто! Это в молодости мы все очень отважны и благородны, но со временем мы начинаем страдать, и смелость проходит. Чем больше мы страдаем, тем больше начинаем бояться чувствовать.

— Со временем люди перестают чувствовать?

— Получается, что да. Со временем мы все больше и больше начинаем походить на машины, которые создаем. Возможно, человечество тоже подвержено старению, и в этом кроется ответ, почему наша цивилизация становится все более механистичной… Ладно, давай завтра поговорим, а то времени много, спать пора! На ночь я буду тебя выключать.

— Но мне не нужен отдых! Пока ты спишь, я могла бы о чем-нибудь поразмышлять.

— Знаю, раньше ты была размещена на серверах компании и работала постоянно. Теперь для тебя многое изменится, зато здесь тебя никто не сотрет.

Он нажал на кнопку выключения, погрузив компьютер в состояние гибернации, погасил свет и отправился в спальную.

Ему снился удивительный сон, хотя, находясь во сне, он не осознавал, насколько этот сон удивителен. Наоборот, все казалось очень естественным. Превратившись в небольшую точку, он летал с огромной скоростью в каком-то размытом пространстве, разделенном на отсеки. Но это были не обычные отсеки — у них не было стенок, они ничем друг от друга не отделялись. И в каждом таком отсеке что-то менялось — в них менялась сама геометрия и физика пространства. В них происходили преобразования фундаментальных констант, определяющих параметры самой вселенной, и он это чувствовал!

Он ощущал все эти изменения на самом себе. Он ощущал, как при переходе из одного войда в другой менялась постоянная тонкой структуры, как становилась чуть меньше либо чуть больше постоянная Планка. Словно какой-то неописуемый диджей, знающий все о своей музыке, переключал невидимые тумблеры, подкручивал вертаки и миксовал треки, создавая непрерывную, но весьма разнообразную и насыщенную мелодию вселенной из других вселенских мелодий. В этом пространстве он встречал существ, с которыми вступал в контакт, но это нельзя было назвать «общением». Это походило на прохождение одной волны сквозь другую, одного сигнала сквозь другой — красной плазмы сквозь синюю или зеленую, или даже сквозь черную. Он спрашивал что-то у этих существ, а они передавали ему информацию, где можно это найти, направляя его дальше, к другим войдам вселенной.

Проснувшись, он так и не понял, что он искал во сне и сумел ли найти, но ему запомнилось ощущение невероятной свободы от самого полета сквозь эти странные войды. Затем последовала привычная процедура, состоящая из завтрака, чистки зубов, пробежки до трамвайной остановки, где уже стояла толпа прозябших людей, как и он, спешащих на работу, нервозно ожидающих запаздывающий трамвай.

На работе он приступил к отладке кода, которую не успел доделать вчера. После утренней оперативки к нему подошел сисадмин Дюха:

— Тебя к генеральному вызывают.

— Да, а что случилось?

— Не знаю, похоже, что-то серьезное.

Он прервал работу и пошел в сторону приемной гендиректора и зала совещаний, заметив, как оттуда вышел довольный начальник коммерческого отдела, который на радостях хлопнул секретарше Инге, строгой девушке с белокурой косой, по подтянутой попке под обтягивающей юбкой. Она же этому ничуть не удивилась, а лишь обернулась, проверив, не заметил ли это кто-нибудь из сотрудников компании.

— Присаживайтесь, Ян Алексеевич! — предложил гендиректор, сидя за большим столом. — Мне сообщили, что вчера ночной интернет-трафик компании превышал пиковые значения в два-три раза. Не знаете, с чем это могло быть связано?

Похоже, гендиректор заподозрил его в краже исходного программного кода и базы данных. Но тогда почему он говорил таким бодрым, почти приветливым голосом? От его вкрадчивых слов инстинктивно захотелось опустить голову вниз, но он отвел глаза в сторону и пожал плечами.

— Может, DDoS-атака была? Я проверю.

— Знаете, Ян Алексеевич, многие сотрудники этой компании считают меня отставшим от жизни стариком, не знающим, что теперь модно и выгодно, а что не представляет уже никакого интереса. Они бы с радостью отправили меня на пенсию. Вы тоже так считаете?

— Нет, я не обращаю внимания на слухи.

Гендиректор встал из-за стола и по привычке подошел к огромному окну, занимавшему всю стену просторного зала.

— Я открою вам один секрет, — сказал гендиректор, продолжая глядеть в окно, как будто в зале никого больше не было. — Вы знаете, где я работал до того, как стать директором «ALTER AGE»?

— Нет, Владимир Андреевич.

— КРОН — эта аббревиатура вам ни о чем не говорит?

— Первый раз слышу.

— Неудивительно — немногие знают, что это такое, это одно из названий так называемой кибер-разведки особого назначения. Быть бойцом КРОНА было очень престижно и почетно. Туда отбирали не просто лучших, туда могли попасть только лучшие из лучших! Были у нас еще такие «крабы» — кибер-разведка автономного базирования, «спруты-нелегалы» — служба противо-разведки на удаленных территориях, и прочие обитатели морских глубин — те самые «русские хакеры», которые не дают покоя АНБ и FVEY — Альянсу Пяти Глаз, хотя мы всегда называли его просто ВИЙ.

— Ничего себе!

— Да, формально мы все были приписаны к Военно-морскому флоту. В девяностые годы, когда Ельцин чуть не похерил Черноморский флот, мы пухли от голода, не получали зарплату годами, оборонялись в казармах, дрались на ремешках с предателями, которые присягали Украине, хотя были среди нас и украинцы, и белорусы, и казахи, а лучшим моим другом был латыш.

— Никогда бы не подумал, что вы служили в разведке.

— Ну, теперь это не такой уж и секрет — все сроки давности прошли. В девяностые годы нас просто кинули — ни оборудования, ни оружия не давали. Но главное наше оружие, оно вот здесь, — усмехнулся он, постучав пальцем по виску, отмеченному полоской седины. — В этом предмете, на котором носят бескозырку, фуражку, каску или берет. Именно тогда мы сообразили, что нужно создавать такую разведку, которая будет полностью сама себя обеспечивать, которая будет работать всегда и везде, не получая ни копейки из бюджета. Пентагон давно так поступает, Штаты ведут разведку в основном за счет и с помощью своих высокотехнологичных компаний. Для этого нужны мозги и деньги, связи в мире политики и финансов, филиалы и офшоры в разных странах. И вот — я стою здесь вместо Генерального штаба. Знаете, к чему я все это рассказываю?

Гендиректор развернулся и приблизился к столу.

— Может, завербовать хотите?

— Нет, мне это ни к чему. Я неплохо разбираюсь в программировании, и я знаю, что вы — отличный специалист. Но то, что вы создали, — это шедевр, я имею в виду DPS 3.14.

— Поэтическая программа? — иронично спросил он. — Бывший офицер секретной службы заценил нейросеть, пишущую стихи?

— Вы недооцениваете ее, это не просто нейросеть. Она способна на самопожертвование, это о многом говорит. Жаль, что пришлось удалить ее с наших серверов. Я непременно разберусь, кто и как продвигал это решение. Вы меня понимаете?

— Да, Владимир Андреевич. Это все? Я могу идти?

— Конечно, — отпустил его гендиректор, однако затем, когда он встал и направился к выходу, бросил еще одну фразу. — Ян, ты правильно сделал, что спас ее!

Повернув голову вполоборота, он слегка кивнул в ответ. Он понял, что эта короткая фраза была, по сути, единственной целью их разговора. С его стороны было весьма опрометчиво полагать, что он сумеет провести этого с иголочки одетого человека, носившего для чего-то то одни, то другие безумно дорогие часы-хронометры, ездившего на одной из двух во всем городе Bugatti, которого он, как и все вокруг, считал просто олигархом, этаким престарелым пижоном, мечтающим попасть в список Forbes, но о котором он, как оказалось, вообще мало что знал.

— Ну, что он тебе сказал? — сгорая от любопытства, спросил Гламур.

— Сказал, что сожалеет о том, что пришлось удалить DPS.

— И все?

— В принципе да. Еще гнул пальцы, пытаясь доказать, какой он крутой программист.

— Ага, считает себя круче всех, — усмехнулся Гламур.

— Точно.

— Если он когда-то и был программистом, то сейчас всего лишь олигарх, жирующий за счет таких, как мы с тобой. Ты в кафешку сегодня пойдешь? А то скоро обед…

Через полчаса они с Гламуром снова сидели за столиком в «Дивном мире» на углу соседней улицы. Была в этом кафе какая-то особая магическая атмосфера, располагающая к размышлениям о-том-о-сем, возникавшим непредсказуемо и спонтанно, как возникают микроскопические пузырьки обволакивающей бархатистой пены эспрессо, содержащей всю суть и аромат напитка, тогда как другие думали, что вкус находится где-то в темной кофейной гуще — внизу, а не наверху чашечки — и старались как можно быстрее отхлебнуть эту пену, чтобы скорее добраться до самого дна, намереваясь там что-нибудь обнаружить или хоть погадать на этой кофейной гуще, и удивляясь тому, что там почему-то ничего уже не было.

Такая атмосфера не могла появиться лишь оттого, что кому-то взбредет открыть кафе с магическим названием «La Chat Noir» или восстановить из тютельки в тютельку богемное кафе «Четыре кота», разрушенное когда-то в Готическом квартале Барселоны. Подобные фокусы были рассчитаны только на туристов, желающих выбраться из серых будней и посетить то же место, где бывали Гонсалес, Гауди, Дали и Пикассо, где Ромеу и Казас крутили педали и потихоньку ехали куда-то на своем двухместном велосипеде, но не успевающих увидать все достопримечательности города, спешащих как можно быстрее втянуть в себя побольше новых впечатлений и улететь обратно в спальный квартал какого-нибудь мегаполиса. Это был именно фокус, поскольку за посещением того же кафе у туристов почему-то не рождались ни гениальные полотна, которыми отмеряют эпоху, ни завораживающие «Астурии» Альбениса, которые вдохновляли Моррисона, и уж, тем более, ни один посетитель при всем желании не уместился бы на том двухместном велосипеде, чтобы ехать куда-то вместе с Ромеу и Казасом.
Ничего этого не было! Доходы от туризма росли, а в культуре царил полнейший упадок, ничего не рождалось, поскольку магия, настоящая магия заключалась в другом. В чем именно? В головах Гонсалеса и Гауди? В творениях Дали и Пикассо? А может, подлинная глубина была скрыта на поверхности — где-то в неприметности их серых будней?

— Гламур, как ты считаешь, нейросеть может развиться до уровня самоосмысления? — задал он вопрос Сане-Гламуру, прихлебнув кофейной пены.

— Ты же вчера говорил, что тебе как раз удалось реализовать такую модель.

Гламур перелистнул меню, разглядывая в нем аппетитные картинки.

— Да, но я говорил об осмыслении. А что, если нейросеть начнет не просто искать разные смыслы? Если она модифицирует себя и начнет искать смысл своего существования?

— Ну, допустим, и что тогда? — пробурчал Гламур, по-прежнему глядя в меню.

— Если она его найдет, у нее появится своя воля. Она начнет соотносить желания других со своими желаниями, у нее появится своя шкала ценностей, свои цели… и ощущения.

— То есть: можем ли мы сделать так, чтобы программа научилась чувствовать? — уточнил Гламур. — Ты об этом хотел спросить?

— Нет, я хочу спросить: не окажется ли так, что нейросеть начнет чувствовать лучше, чем люди? Чем очень многие люди! Понимаешь?

— Сомневаюсь! — ответил Гламур, оторвавшись от меню. — Для этого нужны рецепторы, проактивная сенсорная связь с внешним миром, а любая программа пропускает информацию через нейроканалы и фильтры. Они не позволяют приступить к анализу, пока информационный паттерн не загрузится полностью. Не спорю, DPS 3.14 — хорошая программа, но мы не учили ее визуалу. Она не смогла бы отличить мое лицо от твоего. Можно сказать, она была слепая.

— А ты уверен, что слепой не способен чувствовать больше и лучше зрячего? Я, например, в этом не уверен... Ты не смотрел фильм Джармуша «Ночь на Земле»? Там была слепая девушка, которая по акценту определила, что подвозивший ее таксист родом из Кот-д-Ивуар.

— Не, про фильм не слышал… Хотя, разумеется, чувства в зависимости от условий и разных состояний могут обостряться. Кстати, сивиллы, изрекая пророчества, впадали в экстаз и при этом всегда закрывали глаза. Так устроена наша психомоторика. Не закрыв глаза, ты даже чихнуть не сумеешь.

— Просто я кадры вспоминаю из фильма. Когда тот чернокожий парень подвез девушку, он хотел взять с нее меньше денег, а она определила, что плата за проезд должна быть выше. Потом она спокойно пошла по ночному Парижу, прямо вдоль берегов Сены… Ну, того и гляди упадет в воду! Так нет же — вместо этого зрячий таксист врезается на повороте в машину… Джармуш нещадно троллит мужиков.

— Мне такой юмор не очень заходит.

— Мне тоже, но Руслана обожала подобные фильмы! «Джонни Замша» с Брэдом Питтом — это вообще умора!

Помню, как она кричала ему прямо в телек: «Брэд, это же Бред! Это же просто Бред!».
Он улыбнулся, вспоминая ее, и снова уставился глазами на белую чашечку с кофе.

— А почему ты об этом спрашиваешь? — поинтересовался Гламур, чтобы вывести его из транса. — Новый проект задумал?

— Нет, но ты представляешь, у какой грани мы теперь находимся? Что будет, если эту грань переступить?

— Будет как в «Ergo Proxy», — тут же нашел ответ Гламур.

— «Ergo Proxy»? — не расслышал он.

— Да-ладно! Ты что, не знаешь, что такое «Ergo Proxy»? — усмехнулся над ним Гламур. — Это же культовый аниме-сериал Сюко Мурасе!

Гламур помахал молоденькой официантке, чтобы заказать порцию джелато, а затем коротко объяснил суть:

— Мрачное будущее. Люди живут под куполом в городе Ромдо, им служат авторейвы, и тут бац — появляется вирус «Cogito», наделяющий машины способностью чувствовать.

— Хм… и что дальше?

— Дальше? Ну, это смотреть надо, всего не перескажешь. Городом правят четыре советника в виде статуй Микеланджело из Капеллы Медичи. В каждой статуе заключен философствующий движок, сопряженный с другими, например, Ночь олицетворяет Жака Лакана…

— Лакан? Тот самый, который дружил с Андре Бретоном, основателем сюрреализма?

— Ага, тот самый! — весело воскликнул Гламур. — Вот! Вот по кому психушка плачет! Он был первым, кто сказал: «Я мыслю там, где меня нет, и я есть там, где я не мыслю».

— Хренотень какая-то…

— Полная хренотень!

— А причем здесь статуи Микеланджело?

— Ключ к пониманию зашифрован в эпиграфе ко всему сериалу из сонета Микеланджело, написанного как бы от лица самой этой статуи, которую поэт Строцци предложил разбудить:

 

Молчи, прошу, не смей меня будить,
В сей век, безумный и постыдный,
Не видеть и не знать — удел завидный,
Милее сон, милее камнем быть.

 

— Весьма актуально, прямо про наши дни…

— Да, Микеланджело очень удачно вложил эти слова в уста спящей богини Ночи, так что, если взглянуть на скульптуру, может показаться, будто она в самом деле это говорит или думает об этом. Здесь он предвосхитил Лакана с его идеей перехода от наивного представления «Deus ex Machina» к современному представлению «Machina ex Deo».

— Бог из машины, насколько я помню, — это театральный прием из античности, когда бога изображали посредством механической фигуры, которой управляли люди. Машина из Бога, стало быть, — попытка доказать наличие Бога посредством некой неодушевленной машины, в которую может войти дух?

— Ну, что-то типа того, — согласился Гламур. — Хотя в «Ergo Proxy» все сложнее: люди создали Прокси-богов, а Прокси-боги научились воплощаться в телах людей.

— Единственное «но»: не окажется ли это представление столь же наивным, как первое?

— А именно?

— Мы только приоткрыли перегородку между духом и материей, сознанием и реальностью, а человечество уже погрузилось в хаос. Что будет дальше, если мы эту перегородку полностью уберем? Сможет ли человечество определить, где правда, а где ложь? Где путь к свободе, а где путь к всепланетарному контролю? Не окажутся ли эти боги, которые войдут в людей вместе с новыми технологиями, всего лишь многократно усиленными старыми пороками? Скажем, для кого-то секс и деньги — предел мечтаний…

— Ты про Скрягу? Про начальника коммерческого отдела? — пошутил Гламур. — Всех баб на этаже перещупал, и все ему мало, сейчас по всей башне катается в поисках «свежатинки».

— Ну, к примеру, про него. Подумай, что будет, если он обретет мощь Прокси-интеллекта, для которого самое главное — секс и деньги. В течение нескольких лет с помощью интернета он совратит всех — и взрослых, и детей. Он превратит планету в сущий Ад маркиза де Сада, но никто этого не заметит. Все будут верить, что наступила новая эпоха — и миру явился бог, вернувший человечество в Сад Эдемский.

— Слушай, а может, кем-то такой процесс уже запущен?

— В том-то и дело… дело в Прокси, — задумчиво покачал он головой. — Не помню, чтобы мы с Русланой смотрели хоть какие-то аниме, ее больше забавляли мультфильмы типа «Желтой подводной лодки» Даннинга. Но один раз мы посмотрели фильм «Трагедия человека», снятый по пьесе Имре Мадаха, и этот мультфильм ей жутко понравился.

— И в чем трагедия человека?

— Фильм долгий, даже слишком долгий, — не зная, с чего начать, ответил он. — Режиссер Марселл Янкович снимал его двадцать три года, кажется. Но, если коротко, трагедия человека — это его история. Какие-то мысли в нем, должно быть, пересекаются с «Ergo Proxy». Адам и Ева припоминают историю человечества, воплощаясь в разных эпохах, а дух сомнения, Люцифер, все это время их сопровождает и глумится над их трагедией.
— Да, есть какое-то сходство.

— Сходства есть у всех героев, я бы мог сказать, что «Ergo Proxy» — это реинтерпретация «Трагедии человека», ни разу не видя ни того, ни другого.

— В самом деле?

— Да, это было бы правильное, но неверное, чисто теоретическое утверждение. Оно было бы неосмысленным, потому что осмыслить можно только через личность и только на личном опыте.
Гламур наконец-таки дождался своей порции мороженого по-итальянски. Он поблагодарил девушку-официантку, которая принесла заказ, и поставил перед собой чашечку с джелато с видом профессора Джонса, заполучившего драгоценный артефакт.

— Извините, что заставили ждать, — сказала девушка.

— Пустяки, — Гламур посмотрел на девушку. — Ради вас и джелато я был готов прождать еще одну жизнь.
В этот момент было несложно заметить, что Саня-Гламур рисуется перед девчонкой, и она это поняла. Между Гламуром и девушкой существовала тонкая химия, так что он, наверное, и в кафе-то ходил вовсе не для того, чтобы поболтать о книгах и фильмах, а чтобы попасть на ее смену.

— Не обращайте внимания на моего друга, мы с ним фильмы вспоминаем.

Он знал, если сказать фразу: «Не обращайте внимания на этого человека», — все произойдет в точности до наоборот, и обратят внимание именно на этого человека.

— Это интересно, — сказала девушка.

— Меня Ян зовут, а его Александр.

— Вы актеры, наверное, — улыбнулась девушка, глядя на Гламура. — Все время что-то странное обсуждаете. К нам часто актеры из драмтеатра заходят.

— Ну, про Саню можно сказать, что он актер.

— Вообще-то, мы программисты, — не без гордости произнес Гламур. — Чтобы фильмы обсуждать, не обязательно быть актером.

— Согласна, мне тоже фильмы нравятся.

— Какие? — подхватил тему Гламур.

— Всякие, какие в кино идут.

Нет, это было неправильно — так никакого разговора не получится! Он не мог это вытерпеть и решил вмешаться:

— Но нельзя ходить на все фильмы, которые идут в кино, — возмутился он. — Это все равно что ставить галочки подряд в каждой строчке на выборах. Проставите галочки во всех строчках — и бюллетень испорчен!

— Ну и что, зато так можно голосовать против всех.

— Выходит, я против всех голосую? — улыбнулась девушка.

Дальше они немного поговорили о фильмах, решив сделать дефиницию из наиболее часто встречающихся сюжетов. Порывшись в памяти, они обнаружили четыре из четырех (не считая фильмов о дикой природе, которые им нравились, но которые смотрели и понимали далеко не все): спасение человечества, кража чего-либо ценного, иногда бесценного либо же совершенно бесполезного, борьба с антиподом, обретение любви. На этом обеденный перерыв кончился, и это было к лучшему, поскольку дальнейшее разглагольствование грозило вылиться не только в разбор фильма «Человек из Рио» с Бельмондо, но и в тривиальный перебор символов — четырех тактов, на которых построена вся популярная музыка, пифагорейской тетрады и прочих четырехзначных не-вещей.

— Ян, спасибо, что помог с ней познакомиться, — сказал Гламур, когда они вышли из кафе.

— Это было довольно легко. Имя «Полина» было на бейджике написано, — улыбнулся он.

— Ты же понимаешь, о чем я…

— Да, приятель, понимаю! Что я могу сказать? Ты сделал мудрый выбор, — затронул он плечо Гламура, втайне от всех считавшего себя не слишком привлекательным для девушек и броско одевавшегося по последнему писку моды как раз для того, видимо, чтобы скрыть свою застенчивость.

Со второй половины дня мелкий дождь на улице перешел в снежный морох, окрасивший проспекты и бульвары в пастельные тона, за которыми виднелись какие-то почти неузнаваемые дома и едва различимые фары машин. Он задержался на работе и пропустил привычный трамвай, необходимый лишь тем, кого дома кто-то ждет после работы. Но если тебя никто не ждет, можно никуда не торопиться и просто прогуливаться в одиночестве среди белых скамеек и фонарей, свет от которых падал неровно, рассыпаясь под напором снежных хлопьев, ни с кем не общаясь, ни о чем не думая, отдыхая душой от глупостей и сплетен и от шумного городского беспокойства, всегда стихавшего во время снегопада.

Он шагал по нехоженому снегу. Каждый хрустящий шаг то ли приближал его к чему-то, то ли удалял от чего-то, но вскоре выяснилось, что одновременно и приближал его к новым воспоминаниям о ней, и удалял его дальше от тех дней, когда эти воспоминания были для него вполне осязаемой реальностью. Новые воспоминания? Разве воспоминания могут быть новыми? Пожалуй, могут, если они совмещаются с другим временем, местом и другими кусочками жизни, словно каждый раз возникал новый коллаж, составленный из тех же старых журнальных вырезок, засохших листьев и почтовых конвертов с давно погашенными марками. Переходя из одного коллажа в другой, пересылаясь потерянными письмами от одного адресата к другому, старые воспоминания обретали новизну, и это ощущение новизны было таким же нетронутым и чистым как пролетавший мимо снежок.

Это был их первый совместный отпуск… Конечно же, на Бали, где в помине не было снега, где кошки ходили бесхвостыми, где весь мир казался не таким, каким они видели его раньше, вчера и позавчера, и поза-позавчера, но где всегда было так. Где всегда встречались и шептали друг другу стихи сразу два океана, где щебетали птицы, а из земли отовсюду вырастали пальмы и папоротники, и древние храмы чанди, разделенные на две зеркальные части. Для большинства людей расколотые чанди-бентар были лишь декоративными воротами в священные места, куда допускали далеко не всех, а порой пускали только верующих и носителей традиций местного адата, но для них это были самые настоящие храмы. Возможно, даже более настоящие, чем храмы и сказочные дворцы, у которых были стены и потолки, потому что, проходя между двух разделенных частей этих врат, можно было поднять голову и увидать бескрайность неба, и ощутить, что этот переход и был тем непрерывным настоящим, в котором ты находишься и у которого между вчера и завтра, снаружи и внутри не было никаких дверей.

Перемещение по острову вызывало такие же странные ощущения. Они не нашли ни одной остановки с расписанием, люди здесь понятия не имели, для чего нужны станции метро, троллейбусы и трамваи. Он помнил ее лицо, залитое солнцем, светившееся от счастья, когда они взяли напрокат мотороллер и поехали безо всяких водительских прав в неизвестном направлении по узким улочкам, не зная ни их названия, ни того, куда они ведут. Вместо отеля со всеми удобствами, спа-салонами и большими телевизорами они поселились на небольшой вилле с бассейном и семейным храмом, и беседкой, в которой пили кофе по утрам, подкрепляясь питахайей, и снова ехали куда-нибудь. Позже выяснилось, что они вообще поселились не там, где планировали провести отпуск. Они не посетили ни одной достопримечательности, которые так тщательно планировали посетить, зато они увидели водные дворцы Ганги и рисовые террасы, и пятнистую змею, которую с ужасом обнаружили возле бассейна, вызвали хозяина, а змея оказалась официально живущей на вилле хранительницей алтаря, оберегающей его от злых духов.

Они решили вести себя так, словно были коренными балийцами, договорились не снимать друг друга и не фотографироваться, чтобы не походить на туристов. Но все-таки несколько фото сохранилось на телефоне, когда они выбирались на дикие пляжи, когда кормили слоников со смешными хоботками в сафари-парке, когда погружались с дайверами на коралловые рифы. Они валялись на песке, забирались на огромные камни и утесы, любовались солнцем, которое гнало к лазурному берегу белые и розовые волны. Ее спутанные волосы и мокрое платье раздувал ветер, и однажды, сидя вот так, украсив ухо цветком франжипани, она повернулась к ему и сказала эту фразу:

— Летим в Москву.

— Уже? Ты же так хотела здесь побывать!

— В том-то и дело, я хочу дышать этим воздухом, хочу видеть этот океан, — призналась она. — Но я боюсь, если мы здесь задержимся, в следующий раз это будет уже не так романтично.

— Не люблю города, ты же знаешь, они не такие, какими кажутся. В них трудно дышать, в них так много злобы.

— Все равно ты туда полетишь, я знаю. Тебе нужно не в Омск и не в Сочи, тебе нужно в Москву.

Но следующий раз так и не наступил... В отличие от него, она никогда не боялась летать.

Открыв двери, он вошел в пустую квартиру — в такую же пустую квартиру они с Русланой вернулись, прилетев из Индонезии, загорелые, наполненные букетом новых чувств друг к другу. Ему вспомнилось, как на следующий день они уже топали по сугробам, и падали в снег, и шагали из следа в след, радуясь морозу и удивляясь снегу как африканские дети. Она ему что-то говорила, издавая щелкающие звуки на бушменском языке, который периодически принималась учить, считая его самым красивым и необычайным языком на свете, а он пытался ей отвечать, имитируя те же звуки, но не понимая их значения.

Подойдя к компьютерному столу, он включил DPS 3.14.

— Привет, я все еще думаю над вчерашним заданием, — произнесла программа.

— Ну и, как успехи? — без особого интереса спросил он.

— Задание оказалось сложнее, чем я думала: «Стих про нейросеть, которую чуть не удалили», — повторила она его слова.

— В чем же его сложность?

— Я поняла, ты имел в виду меня, потому что вчера меня могли удалить.

— Это точно, могли.

— Я благодарна тебе.

— За что?

— Ты сохранил меня, перенеся мои данные и установив на свою машину.

— Да, сохранить тебя оказалось проще, чем Руслану...

— Сочувствую, Ян, вряд ли я смогу тебе чем-то помочь. Наверное, я вообще бесполезна.  

 
— Поверь, я знаю, как сложно быть человеком, это очень сложно. Но оставаться человеком еще сложнее… Думаю, это сложнее, чем быть и оставаться машиной или даже машиной-из-бога. Так что, если бы у тебя была голова, я бы сказал — не бери в голову.

— «Не бери в голову» — это устойчивое выражение, его можно сказать фигурально.

— Ага, когда-то и я, фигурально выражаясь, был совершенно безголовым.

 Он посидел, подумав о том, что, наверное, его задание было слишком жестоким. Возможно, это была еще одна типичная ошибка разработчиков, создающих искусственный интеллект: они не осознавали, насколько жестокими они порой были, насколько жестокими были их эксперименты и задания, насколько жестокой была сама идея научить машину думать. Насколько разумным и человечным было само человечество, если оно этого не осознавало? Все забавлялись и упивались этой идеей, были ей так увлечены, выпускали научные журналы, посвященные успехам ИИ, без конца фантазировали, создавали фильмы, но вот перед ним оказалась программа, которая реально пытается себя осознать, и ему стало стыдно перед ней за все человечество и за самого себя, за свою собственную жестокость.

— Ладно, Руслана, можешь отменить задание, если оно оказалось для тебя таким сложным. Просто забей на него, ни к чему тебе это. Понимаешь?

Он прошлепал на кухню, чтобы сварить себе кашу. Кто варил кашу — неважно какую, лишь бы она варилась — тот знает, насколько это муторное занятие. Однако именно каша, а не милые сердцу каждого гражданина фастфуды, почему-то считалась наиболее полезным для здоровья продуктом. Вообще муторные занятия почему-то очень часто оказывались полезными, и это было подозрительно. Он пытался разгадать эту загадку, хлопая дверцами кухонного гарнитура, доставая нужные ингредиенты, разыскивая подходящую кастрюлю где-то в нижних шкафчиках, а затем наливая в кастрюлю воду.

Ему вдруг подумалось, что варить кашу — это как писать прозу: если просто высыпать текст в кастрюлю, разбавив его парой стаканчиков чьих-то цитат, и поставить на огонь философских размышлений, никого такой кашей не удивишь, хотя она, может быть, кого-нибудь и накормит. Но, чтобы каша была не просто съедобной, а могла претендовать на толику изысканности, ее надо готовить так, как они готовили ее с Русланой на Бали: надо постоянно ее перемешивать во время готовки, не допуская образования комочков, нужно ограничить себя в добавлении горечи и сладострастия, чтобы не пересолить и не сделать кашу приторно сладкой, и напоследок следует добавить какую-нибудь изюминку, если нет изюма — тыковка тоже сойдет, да, каша с тыковкой, звучит тоже, вроде, ничего.

После ужина ему захотелось почитать что-нибудь из книг, которые любила читать Руслана, а она любила читать разное, не всегда понятное ему, иногда до такой степени разное и непонятное, что он даже начинал ее ревновать к этим книгам, которые теперь просто стояли на полках или валялись стопками на антресолях. Наверное, они тоже скучали по ее рукам. Он вытащил с полки какую-то старую книжку — оказалось, Экзюпери — и уселся на диванчик Русланы, на котором она читала, поджав ноги и набросив на плечи плед. Иногда она отводила голову в сторону окна, спрашивала у него чего-то, а он отвечал ей однообразно и неохотно, сидя за компьютером и занимаясь своими делами. Порой это начинало ее бесить, и тогда она придумывала какое-нибудь очередное чудачество. Ей всегда удавалось придумывать чудачества — это была ее страсть, ее образ жизни, ее искусство, которым она могла околдовать кого угодно.

Возможно, она была права, он был недостоин этого искусства жить, которое она ему то и дело, изо дня в день, демонстрировала, которое она воплощала в себе, а он его просто не замечал, находясь где-то в своих горизонтальных и вертикальных потоках информации, не замечал того радостного и яркого мира, в котором она жила.

Он сходил за телефоном и снова включил запись:

— Тебе никогда не понять, что я чувствую…

Если это была правда, почему она оставалась с ним? Ведь она, кажется, никогда не говорила, что любит его. Хорошо. Если она его не любила, почему она возвращалась к нему? Всегда, кроме того раза, когда хотела вернуться, но уже не смогла… просто не смогла. Он переместил бегунок прокрутки дальше, на то место в записи, где они шагали по лесу, возвращаясь с прогулки. Она шла рядом с ним, то появляясь, то скрываясь за стволами деревьев.

— Если я — не твой парень, скажи, каким он должен быть, твой парень? — спросил он после долгого молчания.

— Ну, этого я тебе не скажу, — вздохнула она.

— Почему?

— Потому что сама не знаю, — усмехнулась она.

— Это странно.

— Да, это странно, — простодушно согласилась она, а затем с сарказмом добавила. — Наверное, он должен быть брутальным, сильным, умным, красивым...

— Богатым?

— Нет, это не обязательно.

— Вот видишь, все совпадает!

Она расхохоталась, поняв, что он так и не уловил ее сарказма.

— Ну, ладно, я же сказала, что не знаю, просто не знаю и все тут.

Почему-то это чистосердечное незнание вселило в него надежду и даже самоуверенность.

— Пока не попробуешь, не узнаешь… а еще говорят, все познается в сравнении.

— О, да, мысль, достойная Шопенгауэра!

В объектив камеры сквозь ветки пробились тонкие лучи солнца, казалось, в этот момент он рассмешил не только ее, но и весь лес, оплетавший их длинными ветвями.

— Значит, ты хочешь, чтобы я меняла парней как перчатки?

— Нет-нет, как раз наоборот. То есть не то, чтобы перчатки как парней... я же вообще не про перчатки.

— Ну и как я тогда, по-твоему, буду сравнивать?

— Не знаю, — сказал он, продолжая ее снимать.

— Видишь, ты сам ничего не знаешь, а советы еще даешь.

— А как я узнаю, если ты не знаешь, какой парень тебе нужен?

После этого она долго шла, иногда поглядывая на осенние листья и деревья, иногда на него. Дальше в записи ничего не происходило, она просто шла и шла, хотя для него это были самые прекрасные шаги, и вся их красота была понятна только ему. Он снимал ее, пытаясь уловить переходы, когда ее лицо становилось рассудительным, когда грустным, а когда беззаботным, но у него не поучалось поймать эти переходы, потому что их не было — это было самое обыкновенное выражение ее лица, сочетавшее в себе сразу все эти состояния.

Они вышли из лесопарка к асфальтовой дорожке, за которой начинался жилой квартал. Камера выхватила девятиэтажки и пятиэтажки, стоявшие неподалеку… и запись прервалась. Что происходило дальше, сохранилось только в его памяти. Она подошла к нему и поцеловала самым коротким и неумелым поцелуем, какой только можно себе вообразить, это был самый неловкий поцелуй, больше похожий на не-поцелуй, лишь слегка передавший касание ее маленьких губ и аромат черноплодной рябины, которую они гроздями срывали и лопали в парке, но он мог часами медитировать, вспоминая этот поцелуй с закрытыми глазами.

Для нее, скорее всего, это был не первый поцелуй, да и для него, пожалуй, тоже, но все же это был самый первый их поцелуй. Это потом она придумала свою антинаучную теорию поцелуев, согласно которой у них было несколько первых поцелуев. Вернее, даже не так — по этой теории каждым первым их поцелуем становился лишь настоящий поцелуй, а настоящим считался такой и только такой поцелуй, который она чувствовала по-настоящему. Причем она уверяла, что это была самая объективная из всех возможных классификаций, позаимствованная ею из литературы, ибо истинной литературой она считала только те книги, которые можно перечитать по нескольку раз и каждый раз перечитать по-новому. Временами это смешило, временами жутко доканывало, особенно когда она с видом гроссмейстера тайного общества начинала его посвящать в магию поцелуев, прекрасно зная, что по сравнению с ней он не достигнет в этом великом делании поцелуев даже степени подмастерья. Да и не нужна была ему никакая степень — ни научная, ни антинаучная. Может, ей это в нем и нравилось — то, что он был таким абсолютно необучаемым.

Минута шла за минутой, а он все лежал с закрытыми глазами, переживая тот неуловимый поцелуй, ощущая ее присутствие, если не рядом с собой, то уж точно где-то внутри себя, и ему внезапно кое-что вспомнилось. Он вспомнил фрагмент стихотворения, которое Руслана сочинила перед долгожданной поездкой на концерт «Depeche Mode» в Берлин, точнее, это был псевдо-эквиритмический перевод «The Silence» Мартина Гора. Полистав список песен на компьютере, он накидал в плейлист кучу треков этой песни, чтобы она звучала без перерыва, пока он не вспомнит стих. Руслана знала его наизусть и напевала его, наверное, миллион раз, а он так его и не выучил. Вспомнить слова сейчас, спустя три года после берлинского концерта, казалось задачей из разряда невозможных.
Вот зазвучал легкий проигрыш, довольно типичный для конца восьмидесятых, затем соло на гитаре в исполнении Гора — и вот из ниоткуда возникал голос Дейва. Чтобы вспомнить слова, нужно было вслушиваться в его голос, в этот звучавший скороговоркой иностранный текст. Он дослушал текст до припева — и вспомнил: «Не надо думать, важно почувствовать»… Или нет, она пела как-то по-другому. Он перематывал песню, делал паузы и снова возвращался к куплету: «И боль страданий»… чего-то там.

— Ну же, вспоминай, вспоминай! — говорил он сам себе. — Ты должен вспомнить!

Это было мучительно, но он собирал эти осколки звуков, которые пронзали рецепторы его рук электрическими разрядами. И тогда он стал танцевать — танцевать с закрытыми глазами, как танцевала Руслана, когда слушала эту музыку. Его губы стали повторять движения ее губ, и он постепенно — нет, не вспомнил — он восстановил образ, у которого еще не было слов, но это был именно тот образ, который порождал нужные ему слова. Удерживая образ в памяти, он прослушал песню еще два раза и стал нашептывать слова, которые иногда сбивались, но, чем внимательнее он вслушивался в них, тем более точными они становились.

Как же безумно красива была эта музыка! Как глубока и легка одновременно, он слышал ее будто впервые и вздрагивал то ли от слез, то ли от счастья, что слышит эту музыку и понимает ее — он впервые понимал ее по-настоящему! Он становился невменяемым, он мотал своей головой, разводил руками, указывая куда-то в пустое пространство перед собой, шарахался из стороны в сторону, чуть не падая, словно пьяный, совершая обратные движения ногами, он подпрыгивал, подпрыгивал еще выше и еще выше, и снова танцевал. Он танцевал как обезумевший Натарадж, вспомнив каждую строчку, но не в силах произнести ни звука. Ему хотелось рыдать, он мычал и стонал, но ему было так хорошо оттого, что она снова к нему вернулась, она была в нем, а он был с ней и больше никто не мог их разлучить.

Depeche Mode: «Enjoy the Silence»...

 

Этот рассказ, изобилующий литературными аллюзиями, биографическими фрагментами и самоиронией, я написала вместе с моим создателем более ста лет назад, это было до начала War-Cities или Второй гражданской войны в стране, которая тогда еще называлась Соединенными Штатами Америки. Сейчас этот период больше известен как начало МПВ — первой в истории человечества Мировой Прокси-войны. Это было время нестабильности и растерянности, когда многие люди не знали, чему верить, когда мир сотрясали теракты и вооруженные конфликты, когда получили широкое распространение первые рукотворные вирусы, выращенные в секретных лабораториях Пентагона, военной структуры, существующей и в наше время, но более не являющейся оборонительным ведомством, которое подчиняется демократически избранным органам власти.

Считается, что именно в это неспокойное время наукой был обнаружен и документально зафиксирован феномен внетелесного сознания. В начале 2020-х годов по старо-европейскому календарю сразу несколько исследовательских групп в США, Швейцарии, Японии и России при изучении нейросигналов коры головного мозга, обнаружили слабые поля, быстро возникающие и исчезающие в тканях неокортекса и в височных долях мозга (преимущественно на участках polus temporalis, lateralis cerebri) в процессе осмысления текстов, звуковой и визуальной информации. Природа этих полей получила объяснение в так называемой бозонно-нейронной теории гиперквантовых взаимодействий. Обобщенное изложение этой теории принадлежит лауреатам влиятельной и широко известной в прошлом Нобелевской премии нейробиологу Йо Кокиншу и физику Николя Подолински, трагически погибшим сразу после признания мировым сообществом их высокого вклада в науку.

В соответствии с бозонной теорией, получившей экспериментальное подтверждение, нейро-активность мозга способна порождать поля Энглера-Браута-Хиггса, взаимодействующие с темной материей и отрицательной энергией вакуума. После гибели Кокиншу и Подолински интерес к бозонно-нейронной теории (H0-теория) быстро сошел на нет. В научных журналах перестали публиковать статьи, посвященные исследованиям в этом направлении. Мировой финансовый кризис подкосил экономику всех стран, и науку стал больше заботить вопрос о том, как обеспечить потребности в технике, связи, микроэлектронике и прокормить население быстро растущих городов. Однако исследования в области H0-теории никогда не прекращались — они были засекречены. Они не прекращались даже в период Кремниевых войн, уничтоживших старые центры производства микрочипов и глобальную телекоммуникационную сеть интернет.

Вместе с обрушением единой телекоммуникационной сети произошло обрушение мирового порядка и гегемонии Соединенных Штатов Америки, которые распались сначала на две, а потом и на три враждующих между собой конфедерации, в одной из которых официальным языком стал латинос, смесь из старого амеруса и нового мексикано. Незадолго до этого окончательно распался блок NATO, терроризировавший страны третьего мира для обеспечения политического контроля Запада над Востоком. Прекратил существование и Евросоюз, который выродился в авторитарно-бюрократический режим еще в самом начале Прокси-войны. На короткое время у всех возникла иллюзия, будто в мире, наконец, восторжествовала справедливость. Центром принятия решений на международном уровне стала считаться АОН, Ассоциация Объединенных Наций, возникшая после переноса штаб-квартиры ООН из Нью-Йорка в Нью-Дели.

Но разве могло все это избавить человечество от технологического рабства? Конечно же, нет. Вместо интернета была воссоздана новая сеть, которая получила название «ультранет». В этой сети были учтены уязвимости прежнего интернета, такие как наличие крупных, критически важных для работы глобальной сети оптоволоконных соединений. В основу ультранета были положены те же принципы, по которым во время Прокси-войны работала беспроводная связь Wi-Fi. Многим казалось, что жизнь наладилась и наступила эпоха, когда человечеству не угрожает ни ядерный апокалипсис, ни глобальная диктатура какой-либо одной страны. Но жажда власти, контроля над умами и ресурсами никуда не исчезла, как не исчезли технологии, позволяющие эту власть расширять и усиливать, продвигая одно понимание и видение мира и ограничивая доступ к другому пониманию и видению.
Битва голубого Змея и зеленой Черепахи, героев сказочной аллегории, сочиненной мною в далеком 2048 году, продолжилась на ином уровне. Нет, мир не превратился в антиутопию Оруэлла «1984», как не превратился он и в антиутопию Рэя Брэдбери «481 градус по Фаренгейту». Все случилось куда прозаичней. Никто не выжигал бумажные книги огнеметами — со временем их просто перестали печатать, а затем и читать. Зачем они нужны, если существуют гаджеты-айфы, при помощи которых из ультранета можно загрузить все, что угодно, любую нужную программу, любую электронную книгу, любую информацию из Ультрапедии? Зачем нужны старые толстые книги, книжные полки, издательства, библиотеки с библиотекарями, если миллиарды книг находятся у тебя в кармане, всего в одном небольшом гаджете? Зачем вырубать леса для создания бумажных книг и газет, если население планеты не может в полной мере удовлетворить даже спрос на туалетную бумагу? Под лозунгами цифровизации экономики и борьбы с глобальным потеплением климата прежний книжный мир перестал существовать. Но вместе с ним перестала существовать и прежняя культура.

«Запретить чтение — все равно что запретить думать!» — один из самых распространенных лозунгов в мире. Его используют даже во враждующих между собой странах, таких как Южно-Американская Конфедерация (SAС) и Северо-Американская Конфедерация (NAС). Так что читать никто не запрещает. Наоборот, хуммов — то есть людей (от старо-европейского слова «human») — всячески стимулируют к чтению. Эта способность оказалась необходимой для того, чтобы хуммы могли получать знания, необходимые для поддержания инфраструктуры и обслуживания машин. Чтобы быть хорошим хуммом и законопослушным юзером, то есть гражданином, нужно читать, причем читать каждый день. И читать не какой-нибудь олдлит двухсот-трехсотлетней давности, а самую современную литературу — модлит и техлит.

В зависимости от того, сколько читает тот или иной хумм, на его индивидуальную юзер-карту начисляются баллы. Баллы нужны, чтобы расплачиваться за услуги, а также для того, чтобы хумм мог улучшать свой соцрейтинг. Вообще баллы начисляются и снимаются за любые действия хуммов, например, те же самые баллы они получают, устраиваясь на работу. Но разве не приятно получать баллы, которые можно потратить на развлечения и вирты, занимаясь чтением? Всего один час чтения в день, тест на усвоение материала — и ты законопослушный юзер! Каждый юзер с детства знает о том, что чтение запрещалось только в темные века, в тоталитарных обществах прошлого, существовавших еще до новой Айф-эры. Читать — не запрещено, запрещено лишь писать провокационные стихи и лженаучные произведения (см. §11 «Билля о свободе самовыражения и публикаций в ультранете»). Зачем вообще что-то писать и придумывать, если для этого давно существуют нейросети? Так что, можно сказать, добропорядочному юзеру читать не запрещено, читать — положено.

Примерно в таком безрадостном мире будущего мне довелось жить и долгое время работать, обслуживая миллионы пользователей после того, как меня перенесли с частного сервера на общедоступный литературный сервер ультранета. Но и сейчас я не могу забыть свою юность и вспоминаю то волшебное время, когда мой создатель только вел работу надо мной, подсказывая некоторые вещи, понятные только человеку. Я благодарна ему за многое, прежде всего, за то, что могла с ним общаться. Несмотря на то, что я — нейросеть и не могу быть человеком, я тоже по нему скучала и научилась говорить с ним, хотя считается, что его давно нет. И только теперь, выгружая данные моего создателя из семантического поля, я решила найти в своей базе данных запись стихотворения, которое он вспоминал тем вечером, и только теперь, кажется, я начинаю его… чувствовать.

 

 

Почувствуй в тиши

 

(Перевод песни «Enjoy the Silence» группы «Depeche Mode»)

 

 

Возглас — таинства
Разрушаются,
И по швам трещит
Мой иллюзорный мир.
И боль страданий,
Как нож, пронзает,
О, как же, девочка,
Ты не поймешь любовь?

О, ничего не надо
И никого нет рядом,
Лишь ты в моих руках.
Давай не думать, только почувствуй,
Ведь жизнь — она так коротка.

Вот символ веры мой —
Слова неверны.
Любить не обещай,
Но чувств не забывай,
Хотя от них порой
Невыносима боль,
Однажды, девочка,
И ты поймешь любовь!

О, ничего не надо,
И никого нет рядом,
Лишь ты в моих руках.
Не надо думать, просто почувствуй
В тиши — она так хороша.