Проза

            У танкиста были перебинтованы даже глаза. Летом сорок второго он поступил к ним в госпиталь уже в третий раз – как парень горько шутил, «всё никак не сгорю». Восемнадцатилетняя санитарка Шура внутренне вздрогнула от сопереживания, от ощущения, которая она испытывала, глядя на раны и мучения солдат, стараясь принять часть их боли на себя.

            Боец постанывал – неясно, во сне или в бреду. Похоже, человек смирился со своим состоянием и, возможно, с тяжёлой судьбой.

            А судьба была тяжёлой у всех – в прифронтовой полосе уже беспрерывно бомбили, люди и техника – все на нервах – двигались во всех направлениях, отцы, дети, братья отправлялись в неизвестность, будто их стирали с редких семейных фото. И поначалу не было даже надежды. Юная Шура пошла в санитарки, едва успевала за десятками подопечных. В первые же дни она решила для себя не различать раненых, не запоминать их имён – чтобы боль не множилась и не приобретала отношений между ней и совсем молодыми ребятами. Старалась не смотреть в лица, по той же причине. И уже на вторую-третью неделю перестала плакать, когда кто-то умирал, и его тихо увозили. Девушка решила для себя не относить ребят к числу мёртвых – возможно, они где-то там остаются живыми, помнят и говорят о нас.

            Госпитали расположились по всему городу – сколько их, Шура не могла сосчитать. В бывших складах и школах принимали сотни и тысячи раненых – люди лежали в ряды в палатах и коридорах, стоны сливались в общее нескончаемое проклятие войне.

            А по ночам гул самолётов, вой сирен, взрывы и стрельба зениток – фашисты бомбили тыл. Старались разрушить важный мост. А дом Шуры стоял как раз на берегу – и всё это творилось совсем рядом, часто даже вокруг. Поначалу они с подружкой старались спрятаться в бомбоубежище, но потом усталость и выработавшаяся привычка к страшным обстоятельствам оставляли их дома, тревожный сон хотя бы немного помогал восстанавливать силы. В редких сновидениях были те же сцены солдатских страданий, окровавленные бинты и уходящие вдаль ряды больничных кроватей. И прорывающийся сквозь стоны многоголосый зов: «Шууура, Шууура!»

            С конца мая по утрам они бегали на речку, прямо в ночнушках. Было рядом, и они вставали так рано, как мало кто в округе, не считая того, что их юность была так безвинна, что не могло возникать никакого стыда. Бухались с разбега в холодную воду – когда в одежде, когда без.

Соня, товарка Шуры была на пару лет старше, эвакуировалась из Ленинграда. Потерялись с родными, когда пересаживались несколько раз на поездах. Конечно, Соня переживала, но вида не показывала. Бодрилась и старалась подбодрить подругу.

– Я у вас в степях хотя бы хлеба наелась! – часто повторяла Соня.

«Наверное, эти слова помогают подружке держаться! И мне тоже они помогают: у нас хотя бы есть хлеб!» Шура была благодарна, что у неё в жизни появилась подруга – с тремя сёстрами, которые все были старше неё, связь поддерживать не получалось. Хотя все жили в одном городе, но, когда фронт придвинулся вплотную, каждая мыкала своё горе чаще в одиночку. Трудились, растили детей, переживали за ушедших на войну мужей и брата. Родители крестьянствовали в пятнадцати километрах от райцентра – до них сейчас добираться не получалось, хотя махнуть пешком Шуре было не в тягость.

– За кого замуж будем выходить?! – тоже всё чаще стала говорить в воздух Соня, особенно ни к кому не обращаясь.

– Подожди пока про это думать! – осаживала её в сердцах Шура, хотя мало что пока понимала во взрослой жизни.

– А когда же думать? Я бы вот прямо за каждого из наших, – так называла лечившихся у них бойцов Соня, – вышла – чтобы они, если вдруг что, знали, что есть у них, пусть и далеко, жена. А может, и детишек успеем.

Шура знала, что подруга говорит так от широкого сердца и какого-то нездешнего, принесённого с собой с другой земли, порыва. При таких рассуждениях старшего товарища Александра вся замирала в стремлении впитать ранее неизвестную ей вселенскую софию (хотя само это слово и его значение девушка узнает спустя много лет). Становилось ясно, что София могла бы действительно стать высокой женой и матерью – для наших мужчин и для наших будущих детей! И Шура очень хотела бы быть на неё похожей!

В июле уже проклёвывались первые, пусть и мелкие и ещё кислые, яблочки, а вишня так встречалась и зрелая – подружки по дороге успевали наесться сами и набирали немного с собой. Не для себя, а порадовать бойцов. Доктора, девушки знали, откажутся.    

Танкиста уже прооперировали – его перевели в палату для тех, кто восстанавливается. Здесь было меньше стонов и чаще шутили. Все хотели поговорить с медсёстрами и санитарками. Повязку на глазах поменяли, но пока не сняли.

Шура подошла к нему и коснулась тыльной стороны ладони, жестом разворачивая её, чтобы положить несколько яблочек. Тот послушно следовал её движениям. Кисть была узловатая, замершая в полусжатом состоянии (потом ей скажут знающие люди, что это от рычагов и другого воинского труда) – девушка вложила в руку воина три «зеленушки». Он не дал ей уйти, взяв за руку и замерев так на показавшееся Шуре очень долгим время. В палате на эти мгновения смолк гам, и воцарилась такая редкая для военного времени и для госпитального помещения тишина.

– Тебя как зовут? – спросил юноша, хотя знал её имя.

– Шура! – девушка мягко высвободила руку и вышла по другим спешным заботам, а как зовут парня в ответ не спросила.

Через несколько дней танкист отправился на фронт. Потом мужчина ещё дважды горел и оказывался вновь в их госпитале.

Прошла осень – фронт ещё придвинулся и замер совсем неподалёку, и в какую сторону он качнётся, никто не мог точно знать.

– Мы вас отстоим! Не сможет сюда прорваться фашист, не должен! – воин в ярости сжимал кулаки, приподнимался на локтях, смотрел, порываясь, в боевую даль.

– Да, родной! Конечно! – санитарка прижимала его к постели, гладила по голове.

Перед самым отъездом танкиста она всё для себя решила и, надеясь на лучшее, стала его женой.

Через несколько месяцев фронт отодвинули, начали трудно теснить врага вспять.

Пришла весна. Беременность проявилась под её тёплым солнцем, с надеждой и другими малыми радостями. К новым «зеленушкам» Шура родила девочку. И на записи в загсе, когда женщину спросили, какое у новорожденной отчество, она не смогла ответить.

– Как отца зовут? – без давления переспросила паспортистка.

            Шура замерла в растерянности, покраснела.

            – Я не знаю, – и через паузу. – Пусть будет Петровна!

            А Петровна, совсем малышка, перестала гулить, посмотрела на всех и широко заулыбалась: довольная своим твёрдым обоснованием в этом мире.

Через месяц после рождения ребёнка Шуре через Соню передали, что самый геройский в полку танкист пропал без вести. А потом, совсем скоро, погибла Соня. Уже в мирной для города обстановке, когда перестали бомбить и убавилось раненых, она случайно оказалась рядом с кучкой мальчишек, которые нашли на пляже неразорвавшуюся бомбу. Девушка только зашла в воду…

От близкого взрыва, звука, которого Петровна никогда не слышала, девочка горько заплакала и не успокаивалась всю ночь.