Проза

Ефим Барышников, владелец сети ларьков «Рояль кебаб», торгующих выпечкой и шаурмой, возвращался домой после ежевечернего объезда своих владений и подсчета выручки. Настроение у него было превосходное: дневная прибыль оказалась максимальной за последний год. Стоял теплый, чудесный весенний вечер, и Барышников решил прогуляться до дома пешком.

<--- Илл. к рассказу "Музыка нервов" Кати Берестовой

«Густо плотью обрастаю: надо растрясти», – подумал он, с удовольствием ощущая редкий для него, действительно как-то отяжелевшего в последнее время, прилив бодрости.

Барышников задумался было о перспективах запланированного расширения своей торговой сети, когда внимание его вдруг привлек человек, несший в руках странное приспособление. Это был словно бы сплав из фрагментов различных музыкальных инструментов: к клавиатуре наподобие фортепианной крепилось тонкими трубками нечто вроде остова баяна. Необычная конструкция имела рваные края, словно была частью, буквально с мясом вырванной из целого; из нее даже сочилась непонятная темная жидкость. Кроме того, на одном из боков баяна виднелся большой зеленый глаз, внезапно мигнувший при приближении Барышникова.

«Что это у вас такое?» – с некоторой опаской спросил Ефим у незнакомца, остановившись и пристально разглядывая непонятный предмет.

«А вам что?» – недружелюбно ответил тот, покосившись на Барышникова.

«Это напоминает музыкальный инструмент, но я такого никогда не видел, – ответил Ефим. – Вот и спросил, интересно узнать. Я люблю музыку».

Барышников, при всей своей практической натуре дельца, действительно, был удивительно чуток к музыке; он даже отразил это увлечение в названии своей торговой сети, позволив себе легкую игру слов и окрестив ее «Рояль кебаб» вместо предполагавшегося изначально «Роял». Таким образом, его шаурма из «королевской» стала «музыкальной».

«Разумеется, такого вы не видели, – ответил незнакомец. – Это мой инструмент, я сам его изобрел. Точнее, это только его кусок, деталь, которую я сейчас несу для обновления. Мое изобретение нуждается в починке».

«Вот как! – сказал Барышников. – А вы, собственно, кто?»

«Мир», – ответил его собеседник.

«Как это – мир?» – не понял Ефим.

«Это мое имя. Меня зовут Мир», – пояснил незнакомец.

«Это что же, такой творческий псевдоним?» – не унимался заинтригованный Барышников.

«Нет, просто имя», – ответил его собеседник, явно начиная раздражаться.

«Ну, не волнуйтесь, – сказал Ефим. – Я просто искренне заинтересовался вашим инструментом. Очень любопытно было бы его послушать».

«Послушать? – сказал, усмехнувшись, Мир. – Что же, я могу это устроить, только вы наверняка об этом пожалеете. Я играю на этом инструменте музыку собственного сочинения, которую я называю «музыкой нервов». И она вам может совсем не понравиться. Даже затрудняюсь предсказать, какое воздействие она на вас окажет».

«Если не понравится, так и скажу, вот и все. А почему именно «музыка нервов»?» – сказал Барышников.

«Дело в том, что она оказывает воздействие непосредственно на нервную систему, – объяснил Мир. Он не сбавлял шага, но Ефим, не отставая, шел вслед за ним. – Такое воздействие свойственно любой музыке, но обычно оно бывает неполным. Мой же инструмент в некотором смысле органический.

Основывался я на своих собственных ощущениях – сильной чувствительности. Для меня мои нервы – это нечто вроде струн, пронизывающих меня. Я чувствую их натяжение, я словно бы прошит ими по всей длине моего тела, которое само является, таким образом, чем-то музыкального инструмента. Внешние впечатления, особенно яркие, вызывающие волнение, воздействуют на мои нервы с необычайной остротой; их влияние представляет собой своего рода музыку, которую мне и удалось зафиксировать с помощью моего изобретения. Оно в этом отношении – как бы расширенный аналог меня самого. Мне даже не требуется сочинять музыку: мое тело само исполняет ее, а я только передаю.

Инструмент, созданный мной, устроен так, что ваша нервная система тоже будет участвовать в исполнении, музыка войдет непосредственно в вас, вы включитесь в нее. Не знаю, понятно ли я объяснил, но это может очень сильно повлиять на слушателя. В вас может произойти своеобразный внутренний переворот».

«Что же, я согласен, – с готовностью ответил Барышников. – Вы за меня не волнуйтесь: я человек крепкий, у меня с нервами все в порядке».

«Ну, потом не говорите, что я вас не предупреждал, – сказал Мир. – Раз так, пойдемте со мной, и помогите мне нести деталь для инструмента». После этих слов он беззастенчиво перекинул свой груз на руки Барышникову и стал разминать уставшие от переноски пальцы. Ефим же, боясь, что Мир передумает, не стал отказываться и действительно потащил странную конструкцию.

Они подошли к обычной, ничем не выделявшейся среди остальных панельной многоэтажке и поднялись в лифте; Мир отпер дверь и провел Барышникова к себе.

Квартира его была двухкомнатной, и оказалось, что обе ее комнаты были заняты созданным Миром гигантским музыкальным инструментом. Жилое пространство оставалось лишь на кухне, постель размещалась на матрасе прямо на полу.

Инструмент показался Барышникову похожим на живой организм – нечто вроде огромного тела, вывернутого наизнанку. В состав его входило множество мешков и трубок, соединенных между собой неисчислимым количеством нитей. По некоторым из них протекали жидкости, а другие были словно бы под напряжением. Казалось, что по инструменту шел электрический ток. Вся громада слабо пульсировала.

Коридор был увешан пучками тонких веревочек – чем-то средним между сосудами и проводами. Они объединяли два массива, заполнявших комнаты.

Крепилось все на столбах – по виду костяных. При этом в общей мешанине трубок и мешков виднелись и фрагменты «традиционных» музыкальных инструментов: гитар, барабанов, роялей, скрипок, арф, балалаек, виолончелей, контрабасов, тромбонов, валторн, флейт, кларнетов, фаготов, гобоев, баянов, аккордеонов, бубнов, гонгов и других. Имелось и нечто вроде синтезатора. Удивительно было, как все это умещается в обыкновенной двухкомнатной квартире.

Помимо всего прочего, инструмент имел большое количество глаз, ртов, а также уши и носы. Были в нем и фрагменты, казалось бы, не имеющие совсем никакого отношения к музыке – например, лошадиная голова, свиное рыло, зеркало, швабра, чайник, кастрюля, вилки и ножи, лопата, грабли.

Мир принялся за починку инструмента странным образом: скормил принесенную деталь одному из ртов, входивших в его состав. Тот медленно, тщательно пережевывая, вобрал новый кусок в себя.

«Ну, теперь все в порядке, – сказал Мир. – Если не передумали, садитесь вот на этот стул, и будем приступать к нашему «концерту».

«Необычная у вас конструкция, – ответил с некоторой долей неуверенности Барышников. – Этот ваш инструмент, случайно, меня не съест?»

«Что, испугались?» – усмехнулся Мир.

«Нет, но, знаете, мне было бы спокойнее, если бы я мог на всякий случай чем-нибудь вооружиться, – смущенно ответил Ефим. – На первый взгляд, ваше сооружение не выглядит музыкальным. Мало ли, чего от него можно ожидать».

«Могу дать вам топор», – предложил его собеседник. Барышников кивнул, и Мир действительно извлек топор, который почему-то хранился у него в духовке кухонной электроплиты.

«Спасибо, – сказал Ефим, удовлетворенно взвешивая в руке оружие. – Так мне будет намного спокойнее. Теперь можно приступать».

Мир кивнул и выкатил из кухни стул на колесиках, расположив его на одинаковом расстоянии от входов в обе комнаты. Затем, подойдя к одному из массивов своего инструмента, покопался в нем – может быть, включая свое изобретение. После этого он взял в руки два длинных прута с крючками на конце.

«Жаль, что инструмент пришлось разделить на две части, чтобы уместить его в квартире, – сказал Мир. – Как было бы удобно, если бы у меня была большая зала для него! В нынешних же условиях приходится пускаться на такие вот ухищрения. Эти пруты для меня – нечто вроде длинных смычков, которыми я буду водить по инструменту, но иногда придется вскакивать со стула и подбегать к одному из массивов. Вы на все это не обращайте внимания. Впрочем, вы и не будете обращать: музыка вас неизбежно захватит. Так что не будем тратить время на лишние предисловия».

Мир, действительно, приступил к исполнению. Заключалось оно в том, что он водил своими «смычками» по нитям и трубкам, надавливал на нечто вроде кнопок и дергал за рычажки. Иногда, впрочем, он действовал и более решительно и даже грубо: Барышников был удивлен, увидев, как музыкант подбегает к своему инструменту и начинает вдруг его колотить или даже пинать.

Скоро, впрочем, Ефим действительно перестал обращать на все это внимание, сосредоточившись на музыке. Сначала раздавалось нечто вроде тихого, глухого шума, в котором постепенно стали пробиваться резкие, почти визгливые звуки, пробиравшие Барышникова до костей. На фоне всего этого переплетались несколько ритмов разной частоты и силы, причем все были неравномерными, наподобие сердцебиения. Постепенно они становились все более интенсивными и даже словно бы конвульсивными, спазматическими; на них стало накладываться нечто вроде мелодий, но также сложных и неровных, наполненных внезапными замедлениями и скачками. Кроме того, инструмент время от времени словно бы кашлял или чихал, содрогаясь всей своей массой, хрипел и сипел – а также издавал напряженное потрескивание, напоминая в этом электротрансформатор.

Барышникову стало казаться, что весь этот комплекс звучания раздается не где-то снаружи, а в нем самом; он сам словно бы сделался музыкальным инструментом. У него было ощущение, будто его охватило одновременно несколько различных спазматических приступов. Его трясло, переполняло напряжением; это было нечто вроде продолжительного эффекта от удара током.

«Остановись!» – хотел было крикнуть Ефим Миру, но обнаружил, что не может уже самостоятельно издать ни звука. Слившись с инструментом и участвуя в исполнении, Барышников утратил контроль над собственным телом. Топор, которым он надеялся в крайнем случае защититься, выпал из его рук и лежал на полу, до него было не добраться.

Композиция, между тем, приближалась к своей кульминационной точке. Барышников был как бы переполнен массивом звучания, так что в нем не оставалось места для других чувств. Он ничего не видел – точнее, как бы видел звук, занявший место зрительных образов. Ефима охватывали конвульсивные волны нарастающей мощи. Ему казалось, будто он оказался во власти моря – звуковой стихии, которая волокла и швыряла его.

Раздался сокрушающий удар, похожий на звук исполинского колокола; Барышникова ослепило и оглушило, он был буквально поглощен вспышкой звука – и на какое-то время вообще утратил способность что-либо воспринимать. Он не терял сознания – но оно было заполнено звуком и утратило функциональность.

Когда Ефим пришел в себя, оказалось, что он лежит на той же кухне Мира на матрасе, а сам музыкант сидит за столом и спокойно пьет чай с печеньем.

«Что, хорошо вас тряхнуло, а? Я постарался, – довольно сказал ему Мир. – Я налил и вам чая, будете?»

«Не откажусь», – ответил Барышников, с трудом поднимаясь, усаживаясь на стул и принимая чашку трясущимися руками.

«Как вам моя музыка? Понравилась?» – поинтересовался Мир.

«Сложно сказать, – ответил Барышников, обдумывая этот вопрос и не находя в голове подходящего ответа. – Она как-то меня огорошила. У меня такое ощущение, словно внутри во мне что-то сместилось».

«То-то же!» – неопределенно ответил Мир, пододвигая Ефиму вазочку с печеньем. Тот взял одну штуку и начал жевать.

Барышников чувствовал себя растерянным и недоуменно оглядывался вокруг, спрашивая себя, как его угораздило связаться с этим сумасшедшим музыкантом-изобретателем. Он ощущал мучительный дискмофорт – и вместе с тем настоятельную необходимость остаться одному, чтобы разобраться, что же с ним произошло.

«Эту музыка меня как-то надломила, или лишь кратковременно оглушила, и я скоро опять стану прежним?» – задавался мысленно вопросом Барышников.

Между тем, Мир что-то говорил ему, но Ефим, поглощенный своим размышлением, никак не мог сосредоточиться на его словах.

«Вы знаете, я, пожалуй пойду, – наконец сказал он Миру. – Я все еще как будто не в своей тарелке. Надо подышать свежим воздухом – надеюсь, все пройдет».

«Не надейтесь, не пройдет, – ответил ему Мир. – Что же, не буду вас задерживать».

Барышникову его слова показались странными, но он решил, что лучше будет как можно скорее уйти. Возможно, именно общество этого чокнутого с его диковинным и, в сущности, жутковатым изобретением так угнетающе воздействовало на Ефима. Барышников поставил на стол чашку с недопитым чаем, торопливо дожевал печенье, пошатываясь, прошел по коридору, оделся и попрощался с Миром, не подавая руки. Тот коротко кивнул и запер за гостем дверь.

На лестничной клетке и в лифте Ефиму пришлось опираться на стены, чтобы не упасть: ему казалось, что пол как-то странно вертится под ним. Когда он с трудом добрался до двери подъезда, ему вдруг стало страшно выходить; отбросив все сомнения, он резким рывком распахнул ее – и, выйдя из дома, охнул.

Прежде обыкновенная улица вдруг предстала перед ним необычно изломанной или вывихнутой; по всей поверхности ее и окружающих домов словно бы проходили гигантские волны, временами надувались пузыри. Сумрачное городское пространство показалось Барышникову медленно извивающимся, словно оно было кожей исполинской змеи. Лица проходивших мимо людей мерцали.

Пройдя несколько шагов, Ефим чуть не упал с ног – настолько неустойчивым он чувствовал себя в этом новом мире; затем, приноровившись к произошедшим изменениям, двинулся вперед увереннее – и мог теперь вновь направить больше внимания внутрь себя, а не вовне.

Ходившая ходуном картина мира затихала, но не становилась прежней. Барышникову было ясно, что музыка нервов как бы наделила его новым видением; перемены в окружающем пространстве были лишь отражением произошедшего в нем самом. С нарастающей тревогой он чувствовал, что нужно было ухватить и понять суть этих изменений, установить, насколько они были серьезными и глубокими.

Используя возможности своего усилившегося воображения, Ефим представил себя целиком, во всей совокупности прошедшей и продолжающейся жизни – и понял, что стал сам себе отвратителен.

Барышников показался себе непоправимо грязным. Он думал о торговле и всем круге своих прежних интересов с какой-то болезненной, мучительной брезгливостью. Ему представилось, что он обмазан и насквозь пропитан подгорелым жиром, подобном тому, на котором с шипением жарилось мясо в его ларьках.

«Какая дрянь! Господи, какая мерзость!» – подумал Ефим. Ему хотелось как-то очиститься, пусть даже для этого необходимо было содрать с себя кожу. Охваченный этим внезапным стремлением к чистоте, он начал доставать из карманов и швырять прочь все, что там находилось: чеки, счета, деньги, банковские и скидочные карты. Затем, чувствуя, что легче ему не становится, сбросил с себя пальто – и побежал, словно пытаясь скрыться от самого себя, от своего прошлого.

«Очисться, нужно очисться», – мелькало у него в голове. Ему стало в этот момент стыдно перед другими людьми, видящими его таким грязным и омерзительным: ему казалось, что они могут разглядеть его насквозь. Охваченный стремлением куда-нибудь скрыться, он добежал до окраины города, кинулся в лес и, тяжело дыша, обессиленный, повалился в темноте среди деревьев.

Здесь к Барышникову постепенно пришло успокоение. «Да, музыка нервов действительно изменила меня, – подумал он. – Она открыла мне глаза. Как хорошо, что я ее услышал и, к счастью, не слишком поздно».

Отдышавшись, Ефим уже в более конструктивном ключе стал обдумывать, какие меры необходимо будет принять. В первую очередь, отделаться от торгового предприятия, автомобиля, банковских вкладов и счетов, всего излишнего имущества, которое теперь ощущалось им как какой-то мешающий тяжелый груз, придавливающий его к земле. Затем сменить имя, сбрить бороду и отросшую щетину, чтобы его сложнее было узнать – и даже визуально он больше не ассоциировался с собой прежним. Далее же предстоит приступить к полной «перестройке» своей жизни.

Конечная цель всех этих перемен была пока что ему не вполне ясна – но он не сомневался в их необходимости. Сейчас он отправится домой еще старым собой – но, как следует все обмозговав, уже завтра станет на новый путь.

«Что же, не буду терять времени, – решил Барышников, отряхиваясь и медленно, но решительно выбираясь из тени деревьев обратно в город. – Необходимо будет проделать большую работу. У меня еще есть силы для того, чтобы выскрести из себя прежнее естество».