Проза

В нашей деревне, насчитывающей всего несколько десятков жителей, на Торжественной площади был установлен для осуществления связи с внешним миром таксофон.

Так называемая Торжественная площадь на деле представляла собой просто грунтовую площадку, к которой сходились четыре улицы. Деревня имела форму, близкую к кругу, таксофон торчал в центре его; из-за этого мне иногда представлялось, что все поселение вращается вокруг этого таксофона, как волчок вокруг оси. Вероятно, думал я, когда-нибудь это движение остановится, волчок упадет – и деревня, может быть, перестанет существовать.

<-- Илл. Кати Берестовой к рассказу "Деревенский таксофон"

Ходили слухи, что у таксофона есть номер, то есть с его помощью кто-нибудь из внешнего мира может звонить нам – однако этот номер был нам неизвестен, и мы вообще не были уверены в его существовании. Я привык считать его лишь вздорной выдумкой.

Но однажды зимним днем, когда я, набрав дров, возвращался из лесу через Торжественную площадь к своему дому, таксофон вдруг зазвонил.

Услышав его пронзительный визг, я от неожиданности вздрогнул и выронил свою охапку дров. Я не сразу понял, что происходит: у таксофона был громкий и как будто совсем не механический, а живой, почти человеческий голос. Сначала мне показалось, что кто-то кричит – может быть, зовет о помощи. Потом, поняв, что это звонит таксофон, я подскочил к нему – но звонок уже прекратился.

Взбудораженный, я решил остаться у таксофона и не уходить, пока звонок не повторится. То, что внешний мир решил с нами связаться, было исключительным, почти неправдоподобным событием. Кому могла понадобиться наша деревня? Мы и сами-то если звонили по таксофону, то в большинстве случаев лишь для вида, набирая случайные номера и ведя разговоры с воображаемыми собеседниками; об этом все знали, но не обсуждали этот факт, чтобы сохранять видимость того, что кто-то из наших жителей еще поддерживает с кем-то связь. На моей памяти было лишь несколько случаев настоящего использования аппарата – для экстренного вызова пожарных или «скорой помощи».

И вот теперь кто-то решил позвонить нам! Может быть, это ошибка, случайность или розыгрыш?

Я ждал у темно-красного таксофона, думая, что он похож на угрюмое и встревоженное лицо. В его лакированной поверхности отражался я – и отражение также показалось мне мрачным и обеспокоенным.

Примерно через полчаса, в течение которых таксофон оставался безмолвным, на площадь вышла наша соседка баба Нюра. Я рассказал ей, что недавно раздался звонок – и она, заинтригованная, также осталась ждать.

Вскоре к нам присоединился дядя Стройбат, прозванный так за свои плотницкие способности; вслед за ним – семейство Песцовских с двумя маленькими детьми, возвращавшееся с прогулки; затем на площади появилась моя мать, обеспокоенная моим отсутствием, и также решила ждать вместе со всеми.

К вечеру вокруг таксофона на площади собралась вся деревня – но он все не звонил.

Было морозно, и ожидающие, особенно я, простоявший на площади дольше всех, постепенно замерзали. Мать принесла мне ватный тулуп, но и он уже не помогал.

Среди собравшихся нарастало недовольство и сомнения. Некоторые не верили, что таксофон действительно звонил. Меня вновь и вновь просили повторить рассказ о его звонке, расспрашивали об особенностях его звучания. Песцов-отец высказал предположение, что я мог принять за звонок телефона крик одного из его детей: они катались с горки и при этом орали и визжали. Я признал, что такую ошибку, действительно, нельзя было исключить: звонок таксофона представлялся мне настольно невероятным, что я сам склонен был соглашаться с более реалистичными версиями.

Тем не менее, даже моя неуверенность не заставила собравшихся разойтись. Странное дело: люди все больше раздражались, мерзли, высказывали сомнения в том, что таксофон звонил, – но оставались на площади. Они были как будто зачарованы самой возможностью звонка.

Мне казалось, что по отношению лично ко мне поднимается какая-то волна враждебности, поскольку я, так сказать, заварил всю эту кашу. Ситуация становилась все более напряженной.

«Ну, давайте расходиться. Я, должно быть, действительно ослышался, таксофон вовсе не звонил, это кричали дети», – не выдержав, громко сказал я.

Никто не двинулся с места.

Как будто вовсе не слышав моих слов, Игнатий Баринов, занимавший должность председателя нашей деревни, предложил, чтобы согреться, развести костер – благо, дрова, выпавшие из моих рук, так и валялись на площади.

Я не стал возражать. Другие жители деревни поддержали Баринова и натащили еще дров.

Скоро пламя запылало; ждать звонка стало веселее. Председатель выдвинул новое предложение: принести всем понемногу водки и собрать ее в общее ведро, чтобы еще улучшить условия ожидания.

«Ведь по сути, то, что нам позвонили – это праздник, – сказал он. – Ведь это единственный подобный случай, прежде такого не бывало. И даже если звонок только померещился – все равно это праздник, ведь прежде не случалось и такого, он даже и не мерещился. Так что давайте праздновать! Не так много у нас случается светлых деньков».

И вновь жители, даже с большим удовольствием, поддержали председателя. Поочередно отходя, так, чтобы у таксофона оставалось достаточное количество дежурных, все собрали водки и затем приступили к распитию.

Праздник, однако, не очень-то задался. У костра не хватало места, так что большинство жителей продолжали мерзнуть; кроме того, начались перепалки из-за дележа водки – каждый хотел протолкаться к ведру и зачерпнуть себе побольше. По мере того, как на деревню опускалась ночь, становилось все холоднее – и одновременно людей словно бы все больше охватывала злоба.

Вновь все чаще обращались враждебные взгляды на меня и на таксофон – но расходиться, тем не менее, никто так и не собирался. Люди были как загипнотизированные; казалось, они не могут уразуметь, что существует возможность взять и уйти с площади, что подобная мысль больше не может попасть их в головы – а, даже будучи озвучена, просто отскакивает от твердых лбов.

Ближе к полуночи костер стал догорать, а дополнительных дров собравшимся было жалко – нужны были для себя; да и водка быстро подходила к концу.

Вдруг раздался громкий звук, напоминавший смешок или кряканье. Все обернулись к таксофону: казалось, что источник звука находился в центре площади. Но смешок, раздавшись раз, больше не повторялся.

Воцарилось напряженное молчание.

«Да этот гад смеется, издевается над нами! – воскликнул Баринов, указывая пальцем на таксофон. – Ну, так мы ему покажем! Сожжем его!»

Разозленные люди со всех сторон кинулись к таксофону, оборвали провода, разломали старый деревянный столб, на котором он стоял, и побросали куски дерева в костер.

Сам таксофон швырнули на вершину вновь разгорающегося костра, как при каком-то языческом жертвоприношении; но аппарат, будучи металлическим, в итоге не сгорел. Только краска, которой он был покрыт, с шипением облезала.

Почерневший таксофон вынули из костра и стали пинать его, топтать и рубить топорами.

Настроение собравшихся в очередной раз менялось. Злоба, нашедшая выход, постепенно переходила в какое-то веселое исступление: они как будто радовались победе над таксофоном, сброшенным со своего столба, словно над поверженным идолом, от власти которого теперь освободились. Общая волна захватила и меня, и я также несколько раз прыгал на аппарат и бил его ногами, довольный, что могу отомстить ему за обман – иллюзию звонка.

Развеселившись, Баринов, дядя Стройбат и старший Песцовский принялись швырять таксофон друг другу, словно мяч для игры в волейбол. Я и другие жители, у кого хватало сил для такой игры, также присоединились.

Баринов неудачным движением швырнул аппарат прямо в голову дяде Стройбату; тот не сумел вовремя среагировать, и металлический таксофон врезался ему в лицо.

Стройбат, получивший сильный удар по голове, со вскриком опрокинулся в снег. К нему подбежали, пытались поднять – но он, окровавленный и оглушенный, не держался на ногах и валился обратно.

Нужно было вызывать «скорую помощь» – но таксофон-то больше не работал, а других средств связи с внешним миром у нас не было.

Пришлось Песцовскому, одному из немногих в деревне обладателей автомобиля, спешно заводить машину, чтобы везти пострадавшего в ближайшую районную больницу.

Люди, отрезвленные произошедшим инцидентом, стали постепенно расходиться с площади.

«А все-таки хорошо, что разделались с таксофоном и не нужно больше стоять на площади и ждать звонка», – сказала мне мать по пути домой.

«Да уж, точно, – сказал я. – Видно, бедолага Стройбат должен был пострадать для избавления от этого идола. Хорошо, что таксофона больше нет. Я думаю, наша зависимость от него была на самом деле иллюзорной – и теперь мы заживем не хуже прежнего, даже лучше. Уже и сейчас спокойней как-то на душе».

«Надеюсь, его не вздумают ремонтировать и вновь ставить на площади, либо размещать там другой», – с опаской заметила мать.

«Да ты не бойся, если даже вздумают, мы найдем способ, как избавиться и от нового», – заверил ее я.

Дома, выпив чаю, мы разошлись спать с каким-то особенным чувством умиротворения, какое бывает от сильной усталости после трудного, долгого дня.