Проза

 

 

Нет линейного движенья жизни, организованной фрагментарной мозаикой: это не воспоминания, хотя и они, это жизнь сама, лепящаяся из чёрточек, красок, мазков неизвестного живописца, всей суммы, даже суммы сумм, которую познаёшь всею своей явью..

Взаимоперетекающие процессы, бесконечная алхимическая возгонка, и то, что алхимики объясняли сложное через ещё более сложное – логично, учитывая квантовую перенасыщенность жизни.

 

На Птичку – великолепный Птичий рынок ехать интересно, начиная от предвкушения: ибо предвкушение счастья вполне способно тягаться с накатами оного.

 Метро гудит, заливая пёстрой плазмой жизни сознание; оно гудит, неуёмное, постоянное, и можно гадать: кому вот та массивная тётка везёт свёрток, или о чём просит, дёргая за руку, малыш маму…

 Можно гадать.

Потом, сияя аквариумами, расступаются, словно ожидая нового мальчишку, ряды Птичьего рынка.

Интересуют только рыбки, аквариум готов, необходимо живое и пёстрое наполнение.

Глуповато глядят на действительность сквозь выпуклую плёнку глаз телескопы.

Треугольники скалярий проплывают косо.

Оранжевые меченосцы никому не угрожают мечами своих хвостов.

-Два телескопчика, пожалуйста, - говорит мама, и плотный, с корытообразным лицом торговец, вылавливает их, гоня сачком, пересаживает в банку.

-Ну, сказали ещё двух скалярий можно?

-Да, мам. А сомика?

-Не тесно им будет?

-Но сомик же необходим!

Мама улыбается.

Солнце тоже.

Покупают рыбок, потом ещё траву, корм…

Мальчишка держит банку так, будто это чаша Грааля, о которой он не читал ещё, но всё впереди, впереди…

Они едут домой.

Па, когда ты вернёшься сегодня, хочется же показать!

 

Аквариум установлен в простенки между двумя окнами второй комнаты; а над кроватью мальчишки висит пёстрая карта мира, и, засыпая, он думает: не осыпались бы осенние листья стран.

Пока они держатся, мальчик – на древе детства, опадание будет происходить постепенно, потом…

 

-Надежда Васильевна! Смотрите какой листок! – Ащеульникова (завораживала звукопись фамилии) бежит к учительнице, гордясь – и собой, и листком…

В сквере, напротив кинотеатра «Россия» собирают классом листву, будут делать гербарии, и она шуршит, огненоцветная, под ногами, рождая сонмы маленьких ассоциаций…

Каждый листок – как своеобразная карта: и не счесть прожилок и ответвлений, точек и крапинок, будто жар-птицы разроняли перья свои…

-Смотри, Лёш, что за страна?

-Аквалантия. – Смеётся Сазанов…

Собираются листья.

Разнообразные, каждый со своим лицом дома строго наблюдают за детворой.

 

Время не желает двигаться линейно: в разрывах возникают новые куплеты жизни.

Нравилось спускаться по грохочущей железной лесенке, попадая из двора в другой, покидая свой, но ненадолго, нет-нет…

Бежал, зажав пятачок в ладони: круглый медный пятачок, от которого плоть руки пахла своеобразно; бежал в булочную, чей скудный ассортимент воспринимался нормой, покупал песочную полоску с вареньем, чтобы съесть, торопясь получить сласть на ходу, во время краткого возвращения, минуя колоритную овощную лавку, где бочка, наполненная солёными огурцами, обросла мхом, а картофель ссыпали в специальный жёлоб: чтобы выкатился, прогрохотав, в сумку…

 

Папа вернулся – мальчик тянул скорее: показать аквариум…

Папа шёл, улыбаясь, едва успев раздеться, и смотрел не столько на рыб, сколько… на почти овеществлённые восторги сынка своего, рассказывавшего о телескопах и скаляриях, о щедром неистовстве Птичьего рынка, одарившего такой красотою.

 

Машка, покачиваясь идёт по коридору – на кухню, и мальчишка, выскочивший зачем-то, натыкается на неё.

-Ой, Сашк… Сейчас я тебе карандашей подарю.

Он стоит, ждёт…

Она, вернувшись в комнату, выходит, протягивает ему несколько цветных.

Прекрасных: ведь можно будет изображать радужных птиц и зверей…

Он благодарит, возвращается к себе, достаёт бумагу…

 

Оживают, расцветая, жители фантастического зоопарка: из арфы слона прорастает древо дельфина…

Нет, больно странно! – скомканный лист летит под стол.

На другом разрастается жираф, но ужасно хочется совместить его с кем-то, и…

В окошко стучит Алёша: Выходи!

Саша, оставив бумагу, выходит…

Дворы, спутанные праздничными гирляндами детства.

 

 

…собирались в Анапу, где будут жить в частном секторе, где счастье, захлёстывая, гарантировано продлится месяц…

Собирались, проверяли чемоданы, что-то перекладывали, вещи шевелились пластами…

Вечерело. Ждали такси.

Мальчик писал на листе бумаги: Прощай, Москва, на один месяц, вернусь! – и твёрдо знал, что сдержит обещание…

 Грузились в такси, подъехавшее к подъезду, и машина гладко и бодро ехала по вечернему городу, ещё не скомпрометированному сегодняшним движением.

Мартемьяновы были уже на вокзале; дядя Валя – один из тех, кто ходил учиться пению в Матовой, провожал своих: тётю Таню, Севку, Светку, и, пока размещались в купе, пока выгружали необходимое, всё пропитано было таинственным предчувствием чего-то важного, почти сакрального, но ни Саша, ни Севка, стоящие у окна, глядящие на вокзал, не ведали значения этого слова.

Потом – плавно начиналось движение.

Мальчишки занимали верхние полки; и сон прерывался порой – краткими остановками, когда фонари и огни засеивали зёрна света в купе…

 Страна мелькала за окнами: страна, казавшаяся вечной: ведь пионеру положено верить?

Страна мелькала городами, лесами, мостами, широкими разливами полей, уходящих в небесные пласты, а потом начиналась Анапа…

 Она казалась вся состоящей из частных домиков: с цветниками, огородами, палисадниками, беседками.

Низкие тихие улицы, тутовые деревья.

Утренний завтрак в беседке: консервы и колбаса, яичница и хлеб, но это неважно, ибо самое важное впереди…

Опиши море, мальчик…

Мы, дети, мчимся, бежим к нему, огромному: бесконечная чаша сияний, и улыбается оно нам – даже маленькими крабами, ходящими в мыльной пряже пены; мы кидаемся в сине-зелёное, плавно колышущееся пространство, мы упиваемся нырянием, привкусом йода, солью…

По утрам кентавры приходят на берег: но Кун оставлен в Москве: впрочем, и не особенно нужен уже: ведь несёшь его прекрасные дебри в сознанье.

-Давай замки строить!

-Давай!

С Севкой дружили.

Набрав в руку влажного песка, выпускали его, и росли они, зыбкие, отекающие, разные замки, росли, казались красивыми…

 К двенадцати солнце обретало предельную силу, и шли обедать – в столовую.

Подносы надо было двигать к кассе, наполняя их тарелками и стаканами, и двигали, и молочный суп в тарелке мерцал опалово.

 …высший пилотаж – плыть и нырять в маске: дно раскрывается по-другому, словно повторяя движение волн, песок идёт накатами.

Краб под камнем, державшим буёк, тянет предупреждающе клешни: не трогай…

Ловили кожистых рыб-игл, и, на берегу, набрав в маску воды, смотрели на них, чтобы выпустить потом…

 

Вечерами было кино: особенно чудесен кинотеатр без крыши, под открытым небом; и смутные оттенки приключений клубятся в мозгу… индейцы… ковбои…

Хотелось в чужой мир?

Конечно: и особенно хотелось быть таким, как Гойко Митич: чьё тело перекипало мускулами.

 

Ещё вечерами ходили с папой вдоль улиц, под деревьями, играли в города, и чудесно вспыхивали они – таинственные, словно сияющие своими названиями.

 

Анапа кончается.

Мальчишка возвращается домой, не обманув Москву, через месяц.

Он вообще старался не обманывать.

…а родители уже не вернуться: ни в Москву, никуда: в привычный на земле обиход…

 

-Саш, пойдём к Алёше Черёмухину…

-Пойдём.

Ещё один Алёша из детского сада: но в школы разные пошли.

 Алёша жил в композиторском доме, в отдельной квартире, и коридор уже казался бесконечно-таинственным, уходящим в даль больших комнат.

Сидели в одной – рисовали.

Алёша чудесно рисовал машины: точно и остро, не спеша, они должны были сейчас сорваться с листа, понестись, гоночные, в основном.

Саша спешил.

Он не умел так тщательно, с тонкой отделкой.

О чём говорили мамы?

Фантазия здесь сослужит плохую службу: не за чем прибегать к ней…

 

 

Много было реальности, много ячеек заполняется чешуйками мозаики: добрая тётя Галя, у которой иногда оставляли мальчишку, пекла дивные куличи: в форме пасхальных агнцев, с изюминками глаз.

Она пекла их на Пасху, и было совершенно непонятно, что это такое, но куличи были вкусны, как интересны старые книги, где плыли корабли с парусами, наполненными ветром, и щекастые младенцы летели вверху.

 Фикус вздымался в коридоре.

 Семьи у тёти Гали не было, она жила с мамой – бабой Лидой; квартира была старинная, подоконник растрескался, но рыжие муравьи представлялись интересными, как и всё вообще.

Всё вообще…

 

На новой уже квартире жили, куда переехали, когда мальчику исполнилось десять лет; что-то отмечали взрослые: шумно и пьяно, и на балконе, куда выходили курить, а Сашка вертелся между ними, дядя Слава спросил у мамы: Ляль, как Галю похоронили?

-Мама, тётя Галя умерла?

-Да, сынок…

Мир застлало слёзной пеленою.

Мир потёк неправильностью свершённого…

 

Первое ощущение собственной смерти: после трёх дней колошматившего жара багрово-липкая муть застит мозги: где же буду я, когда меня не будет?

И жутко, жутко, безвыходно, безысходно…

 

Квантовая мера мира, сильно вмещённая в более чем полувековые мозги.

 Странно и тяжко.

А было счастливо и легко.

 

И не представлял мальчик Саша, что будет говорить так:

-Вот первородный бульон, из которого пошла жизнь, что можно считать доказанным. Что напоминает сие? Лабораторию… кого-то огромного, кто сам не знает результата, заворачивая сложнейший эксперимент. При чём тут любовь? Прелесть якобы высоких понятий в том, что можно говорить о них всё, что угодно: ни проверить ничего, ни доказать…

 

Кому он будет говорить это, полуседой, истрёпанный жизнью, бесконечной чередой утрат?

Что выиграл мальчик от собственного взросления?

Чаша слёз в груди, заменяющая сердце…

 

А пока всё – на старой квартире, в огромной коммуналке, - легко и славно…

Саша ходил в бассейн, располагавшийся в огромном дворце пионеров: именно дворец – пышный, высокий…

 Сквер, предварявший его, был пронзительно красив.

Ходил в бассейн, где синевой сквозила вода, и блики, как солнечные зайчики перекипали на бортах, и был комический случай, когда принимали…

 Спросили: Умеешь ли плавать? - ответил гордо, уже бывавший на море не раз: Да.

Сказали – Покажи…

Прыгнул и поплыл, вода отдавала хлоркой, но было приятно рассекать её, и когда у бортика тренер опустил в воду шест, уцепился за него, и полез, и выкарабкался…

Все смеялись.

Шест был опущен, чтобы помочь с поворотом.

Приняли в секцию, стал ходить, тренироваться, увлекала… вода…

Мама забирала, как правило, папа – реже, а раз – не пришли.

Ждал напрасно, и, одевшись, побежал – близко, в общем, было.

Но – улицы казались пустынными: такие необычно недружественные, с большими домами, словно готовые поглотить.

Бежал, слышал стук своих каблуков, бежал, подгоняя себя, и, юркнув в подъезд, ощутил, освобождение…

 Три года бассейна не сделали пловцом, как студия рисования в том же дворце – не превратила в художника.

Но кипенно-белый лист, ложившийся на соответствующую подставку, завораживал, и в сеть линий словно ловил собственные фантазии.

 

…девочку звали Наташа Раввикович, она была рыжая, и жила в доме – через двор…

Каменные их миры интересно раскрывались разнообразной стариной, и попытка вспомнить был ли когда-нибудь у Наташи в гостях не кончается ничем…

 Но – гуляли вместе с мамами по скверу, предварявшему дворец пионеров, гуляли, и она, набрав пригоршни разноцветной листвы, кидала в тебя, и кричала почему-то: Я твоя весна, я к тебе пришла!

Хотя осень царствовала, крыла охрой и златом предложенное пространство, играла последним теплом…

Арфа лучей…

Как сложилась жизнь этой девочки?

Попытки узнать равноценны попыткам вернуться туда: на Каляевскую улицу, а кто такой Каляев Саша тогда не знал…

 

Будешь ездить к старому дому, ходить вокруг него, мучительно вглядываться в четыре окна, из которых первые десять лет смотрел на мир, вглядываться, сидя на совершенно другой детской площадке: пёстрой, шикарной…

 К дому прикасаться, как Антей к земле: будто сил просить…

…в церкви был Союзмультфильм, и мультики детства оживали пёстрою чередой.

В церкви теперь церковь.

Как скучно.

 

В Политехническом музее была выставка миниатюр: даже мини-миниатюр, когда заходили, видны были одни микроскопы…

 Подсаживали своих малышей, подсаживали взрослые, сами заворожённо глядящие в глазки, а там – раскрывалось: Чарли Чаплин в ушке иголочки, роза в человеческом волосе, шахматы на острие иглы…

Какие миры!

Неужели существуют ещё меньшие?

Пробовал представить: атом, электрон, и в каждом – созвездия, своя жизнь, свои мудрецы и храмы, свои Атлантиды и Византии…

Мир бесконечен, мальчик, не бойся!

Помнишь – в том же Политехническом музее рассматривал макет лаборатории Ломоносова, рассматривал так, будто представлял себя уменьшенным, участвующим в таинственных возгонках, которые сулят…

Лес алхимии закрыт, да и Ломоносов не занимался ею.

Но с алхимией жизни сталкиваемся постоянно.

 

-Подсекай!

Ёрш, отливая серебристо и словно распушив шипастый гребень, трепыхнулся в воздухе, и двоюродный брат перехватил его, воскликнув: Коржавый!

Сорванный с крючка, плюхнулся в ведро, куда мальчишки отправляли рыбью мелочь – для наживки…

 Двоюродные братья, - и младший, московский, лето проводящий на даче под Калугой, с радостью ездит на рыбалку – на Оку…

Лес двумя массивными, таинственными крылами раскрывается за спиной, поле кукурузы остаётся позади, и вот – берег: крутой спуск, где вырубается лесенка: маленькой лопаткой, а под самой крышей берега чернеют страшными глазами ласточкины гнёзда.

 Череп Аргуса там спрятан?

Думает книжный московский брат, для которого поездка на рыбалку вдвойне занятна: слишком отличается от обыденной его жизни…

(Продолжение следует)